Рубиновыми огоньками бисерилась среди мшистой изумрудности пунцовая брусника. Натужно гнулись под тяжестью пурпурчатых кувшинчиков вееристые кусты шиповника. Кудрявым туманом стыла на сквозистых полянах-прогалинах матовая голубика.
На сухих пригорках уже не краснели раскидистые колонии диких пионов - марьиных кореньев. Уже не разливался на зорях от ясных пушистых лиственниц утомительный аромат зеленой хвойной свежести. Суходольные таежные елани и кромки высоких приречных опушек покрылись новыми цветами - огнистым кипреем и белоснежными зонтиками-парашютиками раскидистых купырей.
Палатка наша, прижатая к крутому изгибу обрывистой террасы, окаймлена пышным разнотравьем. Туго натянутая, стройная, ровная, она стоит среди высоких душистых медоносов, точно светло-зеленый улей.
Как только начал распускаться кипрей, Николай Панкратович усаживался на пенек у костра-дымокура, чтоб не допекали кровососы. Блаженно потягивая самокрутку, он, словно зачарованный, смотрел на пестрое таежное разнотравье. И улыбался, и вздыхал, думая, вероятно, о чем-то радостном.
Однажды, когда кипрей заполыхал еще ярче, старик не выдержал. Надев чистый широкополый накомарник, он забрался в тростниковую глушь малинового кипрея - иван-чая.
Он ласково поглаживал метельчатые султанчики, заботливо расправлял острые, загнутые стружками концы длинных матовых темно-зеленых листьев, срывал, рассыпал на ладони шелковистые лепестки.
Вокруг мельтешились бабочки: голубые, белые, краснокрапчатые. Иногда проносились большие синие-пресиние махаоны с острыми коричневыми шпилями на задних опушинах широких мерцающих крыльев. Заунывно гудели басовитыми трубами черно-бархатистые шмели с серебристыми, оранжевыми и золотыми полосами. Трепеща прозрачными перепончатыми крылышками, неподвижно, как вертолетики, зависали над коробочками пыльников какие-то нарядные мушки в пестрых тельняшках. Певуче звенели осы-сладкоежки. Копошились в лепестках красноглазые жучки. Сноровисто, проворно мелькали и вдруг неожиданно садились на белопенные зонтики купырей лазоревые стрекозы.
Николай Панкратович задумчиво расхаживал среди зарослей кипрея, которые были так высоки, что порой щекотали ему лицо. Степенный, молчаливый, с густой седой бородой и усами, он напоминал древнего пасечника-ведуна. Накомарник, похожий на сетку пчеловода, особенно усиливал это сходство.
Сломив под корень несколько цветущих стеблей иван-чая, старик стал молча, внимательно рассматривать это растение. Стебель был длинный с темно-коричневым древесным основанием и пышной бахромчатой макушкой. С маковки-макушки свисали овально вытянутые ворсистые бубенчики-бутылочки, зеленовато-серые с одного бока и фиолетовые с другого. Кончик стебля увенчан ромашковой звездочкой с толстыми мягкими лучами. Узкие вытянутые листья со светлыми желтоватыми прожилками посредине и серповидно изогнутыми, вдавленными ложбинками обрамляли лаковый стволик живописной спиралью. Чем выше, тем они становились короче, и потому кипрей походил на пеструю пирамиду. Хорошо было видно, что он распускался постепенно по мере того как рос. Бубенчики-бутылочки лопались на четыре части, загибались темно-лиловыми стружками со светло-зеленым исподом. Между ними выклевывались и ширились по одному лилово-розовому лепестку с волнисто надрезанным краем в центре. Из корзиночки-нектарника вытягивался желтый торчок с четырьмя матово-белыми восковыми пружинками-рожками. Вокруг него на тонких шелковистых ниточках покачивались золотисто-коричневые туфельки с пыльцой. Отполыхав, нижние цветки завязывались в кинжалистые стручки-коробочки, наполненные малютками-семенами с ярко-серебряными пушистыми парашютиками из волосков, а верхние бубенчики выпускали округлые розово-красные крылышки бабочек.
- Сальдо - бульдо! - восторженно воскликнул старик. - До закатной пенсии дожил, а вот сроду не обращал внимания, что эта прозаическая трава, именуемая иван-чаем, обладает такой красотой. Что там говорить, чудеса, да и только! Доподлинная новогодняя елка! А какая медоносная! Вон, посмотрите, на венчике, наподобие росы-медвяницы, сочится нектарный сок!
Он протянул мне душистый малиновый султанчик.
- Эх, сальдо-бульдо! - продолжал Николай Панкратович. - Вот вернусь из этой геологической командировки, куплю дачу с садом, клумбу разобью с голландскими тюльпанами, а остальную землю обязательно засею кипреем. Пчел заведу и буду бесплатно угощать всех уличных ребятишек целебно-пользительным сотовым медом. Эх, дожить бы, сальдо-бульдо!
Старик размечтался. А над палатками, как на пасеке, висел крепкий, хмельной аромат кипрейного меда, да воздух неумолчно дрожал от звонкого гудения таежных "пчел", то бишь комаров.
Шалунья
Теперь Чернушка знала одно - играть. Разбежится по брезентовому полу, кажется, не остановится, но не успеешь и глазом моргнуть, как уже мчится назад. И снует, мелькает, неугомонная, словно ткацкий челнок. Или начнет кувыркаться, ловя зубами кончик своего хвоста. Или принималась прыгать козленком. А то вдруг подскакивала вверх, перевертывалась, точно акробатка. Движения у нее резкие, порывистые, но изящные, непринужденные. Очень любила она играть с веревочками и всякими тесемками-завязками: теребила, дергала их зубами, раскачивала "ручонками". Когда уж больно расшалится, цыкнешь на нее грозно, она вздыбит трубой хвост, взъерошится - и скорей в угол. Смотришь, воровато выглядывает из-под каких-нибудь вещей.
Особенно ей нравилось кружиться спиралями по гладкому опорному столбу, гоняясь за моей рукой, будто котенок за шариком. Уж как она извивалась, пытаясь поймать лапами ускользающие пальцы! Вот наконец поймала, урчит, воркует, а глазенки так и сверкают от восторга.
Белочка всех полевиков удивляла тем, что мгновенно отзывалась на свою кличку. Слух у нее был чуткий, конечно, только тогда, когда бегала. Спала же она по-прежнему очень крепко. Я обычно подходил к закрытой палатке и тихонько звал: "Чернушка! Чернушка!" Она подскакивала к "двери" и скребла коготками. Я звал громче: "Чернушка! На-ка! На-ка!" Она царапала брезент еще сильней, барабанила лапками, визгливо укала значит, сердилась. Откидываю борта палатки, белочка радостно прыгала на меня, мурлыкала, просила кедровых орехов.
Очень любил заниматься с белочкой и Николай Панкратович. Он насыпал в просторный боковой карман своей "робы" кедровых орехов, пускал туда Чернушку, а сам усаживался возле палатки на ствол вывороченной лиственницы. И старик смотрел на малиновые кисти цветущего кипрея, на огромные парашютные зонты белоснежных дудников. Чернушка выскакивала из-за пазухи, усаживалась ему на плечо и грызла орешки. Николай Панкратович ласково поглаживал белочку, теребил ей кисточки, трогал пышный хвост. Он знал: беспокойная, игривая зверюшка не убежит в тайгу, в дремучие заросли пестрого разнотравья. Она не покинет "ореховую кладовку". Нащелкавшись вдоволь, будет перепрятывать, совать орешки, куда вздумается: за шиворот, в рукава и даже... под густущую длинную бороду старика. Николай Панкратович только морщился от удовольствия, ворчливо обзывал Чернушку "плутовкой" и "расхитительницей".
Потом с белочкой на плече Повеликин степенно прогуливался вдоль кромки кипрейных полянок. Он ласково поглаживал метельчатые султанчики иван-чая, заботливо расправлял острые загнутые стружками концы длинных, как ланцеты, темно-зеленых листьев, срывал, рассыпая на ладони, шелковистые малиновые лепестки.
В дождливую скуку
Дождь и дождь. Тайга раскисла, растворилась в мутных водянистых брызгах. Крылья палатки, не выдержав тяжести, провисли и сморщились; в маленькой четырехместной палатке стало тесней. Чуть заденешь головой за мокрую "крышу", через брезент, как сквозь решето, посыплются крупные холодные капли, затем побегут ручейки - и уж ничем не остановишь эту течь.
Комары пропали, поэтому мы убрали марлевые пологи. Лежали на хвойных ветках, прижавшись друг к другу, чтобы теплей было, и скорчившись, чтоб не прикасаться к стенкам палатки. Храпим во всю ивановскую, наслаждаясь желанным отдыхом. Корявые болотистые маршруты и хлопотливые перекочевки всем уже до чертиков надоели.
На второй день мы занялись камералкой: заворачивали в бумагу образцы горных пород, взятых из речных валунов, и гальку, более подробно заполняли каталоги металлометрических проб, приводили в порядок походные дневники. А я, кроме того, составлял сводную геологическую карту, то есть, лежа на животе, разрисовывал цветными карандашами топографическую карту. Столом мне служил ровный лист толстой авиационной фанеры. Я обратил внимание, что Павел пристально наблюдал за мной.
- Ишь ты, напестрили, будто весенний луг нарисовали.
Я терпеливо принялся разъяснять Павлу, что коричневым цветом закрашены места, где залегают девонские породы, в которых могут быть пласты фосфоритов и гипса, что фосфориты необходимы для производства сельскохозяйственных удобрений, а гипс - для химической и строительной промышленности. А вот синим цветом закрашены выходы габбро-долеритов. Я показал Павлу кусок этой темно-серой кристаллической породы.
- А габбро-долериты для чего нужны?
- Слыхал про Норильск?
- Еще бы! Даже бывал там. Большой город!
- Так вот, именно в Норильске в габбро-долеритах залегают руды, из которых добывают медь, никель, кобальт, платину и еще множество редких металлов.
- Выходит, ваша карта применяется для поисков полезных ископаемых?
- Совершенно правильно, Павел!
- Чудно! Эх, найти какой-нибудь драгоценный богатый клад, чтоб на сто лет хватило! Подумать только, по нашей указке построят город! Аж дух захватывает, до чего же это здорово!
...А дождь шуршит и шуршит, без умолку отбивает нудную чечетку. Все промокло: и одежда, и постель. Хмуро, мрачно. Уныло. Ни обогреться, ни обсушиться. И нет ничего, чем бы заглушить вынужденную скуку. Мы всем пожертвовали ради работы - газетами, книгами, телевизорами, магнитофонами...
Дождь лил не переставая. Черные тучи казались бездонными плывущими озерами. Чтобы развеять скуку, мы играли в карты, в шашки и домино. Но вскоре и игры осточертели. Совсем невмоготу стало от затянувшегося ненастья.
Павел вдруг, накинув плащ, выбежал с топором на улицу. Вскоре он воткнул посредине палатки в хлюпающий грунт пышную елку.
- А ну, вытаскивайте из спального мешка Чернушку! Нечего ей там делать! - И он посадил белочку на дерево.
Чернушка зябко поежилась, затем умылась, приладила шерстку и вдруг весело замелькала по зеленым пахучим веткам. Она начала выделывать всякие забавные номера: то прыгала, перевертываясь в воздухе; то кружилась, как на турнике; то пыталась поймать себя за кончик хвоста. Уж так потешно играла! Все не выдержали и рассмеялись. Повеликин вылез из спального мешка и тоже начал передвигаться вокруг елки на четвереньках, пытаясь поймать Чернушку. Белочка от восторга зацюрюкала. Потом схватила лиственничную шишку и, усевшись на самую маковку елки, проворно защелкала семечками.
- Как в новогодней сказке! - засмеялся Сашка.
Мы с ним согласились. Всем стало хорошо. Пускай шуршит дождь.
На седьмые сутки Найда с лаем ворвалась в палатку, затормошила спальные мешки. Все мгновенно вскочили, схватили оружие: "Уж не Топтыгин ли пожаловал в гости?" Но Найда лаяла на... зарю. Она радовалась светлому дню и тому, что снова можно будет побегать за птицами и зверями.
Взошло солнце, и перед нами предстала ясная, вымытая до блеска тайга. Еловые колючки очистились от бурой пыли, занесенной ветром с речных яров; отстали с пихтовых игл белесые налеты плесени; исчезла с кедровых усов сизая туманная поволока. Все кругом стало ярким, зеленым.
На кончике каждой хвоинки висело по крупной дождевой капле. Они сверкали, искрились, переливались перламутровым блеском. Чудилось, тайга горела миллионами круглых хрусталинок. Вот-вот дунет ветер, и капли-хрусталинки все заглушат своим перезвоном.
Таежный хлеб
Откуда ни возьмись, на осину опустилась темно-коричневая птица, густо усыпанная белыми жемчужными крапинками. Она была крупней скворца, но меньше галки, остроносая, головастая. Увидев нас, пеструшка надрывно затарахтела, заскрипела, словно рассохшаяся дверь: "крээк-крээк-крээк".
- Ну, распелась сударыня-кукарыня! Теперь жди - полетят сюда нас приветствовать! - досадно сплюнул Павел.
- Что означает "кукарыня"? Не читал и не слышал такого странного названия.
- Не барыня-кукарыня, а правильней будет - кукара, - засмеялся Павел. - Это наши охотники так называют кедровку. Ух, страсть жаднущая до спелых орехов! Сырые шишки не трогает, бережет до поры до времени. А когда созреют, маслом нальются, то давай, давай дербанить их. Под языком у кукары есть особый мешочек-кошелечек. Так она умудряется набить в него штук сто отборных орешков. Раздует свой зоб грушей. Клюв ножницами растаращит. И летит, кувыркаясь от тяжести, поскорей спрятать добычу. Хоронит она орехи в конуры всякие, в медвежьи отворотины, в бурундучьи продырявинки. Но чаще всего норовит закопать под мох. Чтоб, значит, не распахали белки, мыши.
Не любят промысловики эту жаднюгу ненасытную. Ох как не любят! И потому частенько дробью свинцовой угощают. А того не разумеют, слепцы глупые, что кукара-тарабара - самая главная сеятельница кедров.
Пока Павел говорил, к нам подлетела вторая пеструшка-жемчужница. Вскоре появилась третья, четвертая... И вот уже целая ватага суетливых птиц истерично запищала, задребезжала в осиновой роще. Только слышалось: "крэ-э-кэ-кэ... дык... дык...". Они каркали, горланили так панически, будто предупреждали всех лесных обитателей: "дра-ата-дра..." ("Полундра-а! Идут разбойники!").
- Ишь ты, забеспокоились, скупердяйки несчастные! Боятся, как бы не обобрали шишки. Значит, кедровник поблизости, - сделал вывод Павел.
И действительно, вскоре перед нами, в пологой котловине широко раскинулось волнистое зелено-розовое море - царство "таежного хлеба". Тут, в тишинке, таились от бурь-свирепниц лишь одни кедры. Они напоминали надменных казаков-запорожцев в лилово-красных суконных свитках с лихо растопыренными усищами. Стояли горделиво, кичась красотой неподражаемой и важной значимостью. Словно хотели, да никак не могли выкрикнуть: "Звери и птицы! Птицы и звери! Знайте нас, храните, цените, почитайте! Мы безотказно кормим всех желающих вкусными маслянистыми семенами!"
Но тщетно стараются напомнить о себе могучие сибирские великаны-запорожцы. Ни звери глупые, ни люди умные пока не прислушиваются к их мольбе и гневному ропоту. Не помогают они выращивать "таежный хлеб".
И только трескучие, крэкающие кукары не бросают на произвол судьбы молчаливых кормильцев. От первых проталин до звонких слюдистых морозцев эти добрые, неугомонные жемчужницы терпеливо чистят их ветви от вредных, прожорливых гусениц и жучков.
Если большие кедры величаво пышные, броские, то молоденьким еще не дозволено щеголять в нарядных свитках. Стволы у них покрыты гладкой, тонкой невзрачно-серой кожицей. Зато усы - как у турецких султанов. Широкораскидистые ветви густо утыканы длиннущими сизоватыми хвоинками. Издали кедрята-пацанята похожи на голубых взъерошенных дикобразов.
Мы решили немножко передохнуть в смолистой прохладе. Недоверчивым, любопытным кукарам надоело горланить над нами. Они принялись набивать свои потайные, подъязычные мешочки гранеными орешками.
- Очень странное нынче лето, - задумчиво промолвил Павел, теребя сухой ершистый стержень от раздраконенной птицами шишки. - Не может быть, чтоб так рано созрели орехи. Тут что-то неладное. Не доводилось мне еще встречать таких скороспелых шишек. Вот загадка непонятная...
Павел попросил у меня бинокль и пристально начал рассматривать лохматые купола деревьев.
- Теперь все ясно, - удовлетворенно сказал он. - Два года перепутались вместе, вот и меня запутали, заставили голову ломать. В прошлую осень урожай кедровых орехов в бахтинской тайге был такой, что, случалось, ветви ломились от тяжести шишек. А нонче так себе, скудноватый. Здешние кедры, обратите внимание, спрятаны от буранов в тихую ложбину. Стоят, как в глубокой чаше. Старые шишки, ну те, которые желтеют на вершинах, заклекли, задубели от смолы, потому и не свалились. А летошние шишки, посмотрите внимательней, будто фиолетовым соком от жимолости обляпаны. Кукары их покамест не трогают, ждут, когда созреют. Им хватает и старого урожая!
Гляди-кось! Гляди-кось! Вон там шуруют хуторяне-скопидомы! Мужички себе на уме, себе - в кубышечку!
В самом деле, по кедрам возбужденно сновали небольшие полосатые зверьки. Размахивая пушистой, блестящей, как смоль, кисточкой хвоста, они торопливо набивали за щеки коричневые, глянцевитые орехи. Потом с раздувшимися скулами скользили по стволу вниз головой, прятали добычу в норы и снова проворно забирались на вершины, где шишки поблескивали на солнце, точно отполированная яшма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12