Собственно, не любовь, а ощущение, что она могла бы быть, если... если бы я родился раньше, или Таюнь лет на пятнадцать позже. Вот по английски я составил определение: a wondering love -- может быть, грамматически это и не очень правильно, зато верно вполне.
-- Удивляющаяся любовь?
-- Нет, не совсем. "Ай уондер" -- имеет массу самых разнообразных оттенков. Скорее -- недоуменная. Сам себе удивляюсь и недоумеваю.
-- Муж ее попрежнему пьет?
-- Попрежнему. Тяжело смотреть. Ее я кое как понимаю, хотя и без одобрения. Вначале у нее было увлечение, может быть любовь даже, и уж во всяком случае -- жалость. Он ведь потерял ногу еще в гражданскую, и легкое тогда было простреляно тоже. В Риге работал на складе, и я думаю, ей не раз приходилось выворачиваться, когда запивал всерьез и надолго, скандалов тоже, наверно порядочно было... но как то шло. Теперь совсем плохо. Человек он культурный и интеллигентный, но на работу ему устроиться трудно. Удивляться нечего: кто будет держать человека на любой работе, который, как только увидит рюмку, так и погиб? А приятели-собутыльники всегда найдутся. Начинается, как водится, с лекций о золотом прошлом. Послушать -- подумать можно, что он в двадцать лет по меньшей мере генералом был, -- не прямо, правда, на это у него еще совести хватает, но вроде. Во всяком случае обычная пластинка: полчки, штандарты, знамена, погоны и Журавель. Слушая в сотый раз, одни зевают, другие издеваются, и тогда он переходит на высокий регистр: свою протезу и убитого сына. Потом пьяные слезы и проклятия "торжествующему хамью". Как у всех алкоголиков, задерживающие центры в мозгу у него либо ослабли, либо не работают вообще. Ни довести своей мысли до конца, ни внять каким либо аргументам он не способен, перескакивает с одного на другое, и преувеличивает до собственного обалдения. "Гипербола съедает триста пудов сена!" Знаете этот старый анекдот? На уроке естественной истории учитель спрашивает ученика, чем питается слон. Тот отвечает, что слон съедает сто пудов сена в день. "Это гипербола" -- улыбается учитель, и тут выскакивает другой ученик, всезнайка, которому хочется отличиться, и пищит: "Гипербола съедает триста пудов сена, господин учитель!"
-- Викинг, вы судите слишком жестко. Ведь он несчастный человек на самом деле!
-- Безусловно. Только скажите мне пожалуйста: чем он несчастнее других? А та же самая Таюнь, разве она потеряла сына меньше, чем он? Хорошо, у нее нет протезы. Но у нее в молодости еще была сломана спина, и тем не менее она ездит на велосипеде в любую погоду из своего домишки до автобуса полчаса каждый день туда и обратно, возвращается со службы и хватается за работу и дома, и в саду. И еще втаскивает его на постель, когда он так напьется, что упадет, а он зовет ее поминутно днем и ночью: Таюнь то, Таюнь это! Я однажды присутствовал при таких воплях, так поверьте, хотелось стукнуть его, чтобы замолчал, но пригрозил только ... Все у вас только несчастненькие, и всех жаль! А почему ни вы, ни он Таюнь не пожалеете? Кунингатютар все везет, а ей совсем не легко, и не забудьте, что она художник, и неплохой. Сколько у нее времени и сил для этой ее, главной работы остается? Художнику совсем не современного направления сейчас особенно тяжело пробиться. Нужно больше работать, больше бывать повсюду, завязывать связи. Выходит заколдованный круг: ходить самой -- времени нет, к себе позвать -- когда он может устроить очередной тарарам -- тоже нельзя. Вот я вам дам другой пример: вы сюда поздно приехали, из своей провинции, не мог я вас с одним моим сожителем сразу после войны, в разбойном доме Номер Первый на Хамштрассе познакомить, а жаль. Янис Лайминь, латыш. У него полбока вырвало, и руку оторвало. Рассказывал мне, что когда первый раз после госпиталя пошел в лес -- обнял одной рукой какую то сосну, и кричал, и плакал. Первый раз в жизни -- и в последний. У него и сердце никуда не годится, кровообращение нарушено, понятно, и жена с детьми в Балтике осталась. Года два он ей все письма писал -- каждый день. Напишет, -- и в печке сжигает. Так и не послал ни одного. Жизнь разорвала, возврата нет, ни ей, ни ему, и нужно поставить точку, крест на этом. Сперва он лук и табак возил сюда, когда все такой "спекуляцией" занимались, и я никогда не думал, что инвалид же -- одной рукой такие мешки таскать может. Теперь дали ему пенсию, а он еще в лесники нанялся, на родине у него большой хутор был и лесное хозяйство тоже. Живет хорошо, а для души -- в комитете работает, национальные вечера устраивает. Вот вам и инвалид. Правда, сельскохозяйственную академию по лесной части он у себя дома кончил, в Латвии и у нас тоже все молодые хуторяне в нее шли. Но муж Таюнь -Свангаард, старого балтийского рода. Как начнет генеалогию разводить -заслушаться можно! "Лебединые стражи"! Лебедь в гербе и ключ! Правда, полуонемеченный, полуобруселый род, датской крови в нем немного осталось, но все таки ... можно было бы ожидать, что не только о прошлом говорить, как гуси Рим спасали, но и самому себе вопрос задать: а что ты смог спасти? Одного того, что предки в замке жили, мало: стены рухнули, а вот та стена в душе, на которую опереться можно, и самому и других поддержать -- ей остаться нужно. Костяк где, я спрашиваю? Пусть спивается, как хочет, если ни на что больше не годен, а я бы кунингатютар с собой в Канаду взял, пусть разводится с ним, или просто так ...
-- Сколько ему лет?
-- Сильно за шестьдесят. Он на много старше Таюнь.
-- Стариков не бросают, Викинг!
-- Ну, слала бы ему доллары на пропитие души. Мы бы с ней заработали достаточно.
-- Что то не кажется мне, что она из таких, которых так просто прихватить с собой можно. Но если -- так в чем же дело? Не знаю, как она к вам относится, но с симпатией во всяком случае, это видно, а при наличии вашей "недоуменной любви" ...? За чем же дело стало?
-- За здравым смыслом, госпожа профессор, и логикой жизни! За тем, что я прекрасно знаю: стоит мне только позволить себе немного ближе подойти, дать себе волю -- и голова закружится у нас обоих. А тогда все доводы покажутся убедительными, и в Канаду -- я все таки отказался от мысли об Австралии -- поедем вместе, и... на год или два счастье обеспечено. А потом? Мне тридцать пять, а Таюнь пятьдесят. Очень жесткий счет получается. Конечно, бывают исключения, но я им не особенно верю. И еслиб мне удалось ее уговорить своего пьянчужку бросить, преодолеть жалость, а по моему слабость, простите, то вот второй тяжести я с нее снять не могу: разницы этой. Вы женщина, должны понять. Постель -- это еще далеко не все, согласен вполне. Вообще я считаю, что пол в жизни -- второстепенное, человеческое важнее, так и смолоду считал, еще мальчишкой, а теперь взрослым человеком и подавно ... Но против биологии не пойдешь! Сейчас она поблекла, как женщина, дальше больше, несмотря на все ухищрения, и рядом с моей относительной молодостью -- пятнадцать лет не шутка! -- еще резче сказываться будет. А как она будет мучиться из-за каждой новой морщинки, из-за каждой усталости, из-за каждой новой знакомой женщины помоложе ее! Может быть я и влюблюсь в такую -- все может быть, и тогда начну уверять себя, что мол, это можно было предвидеть с самого начала, а теперь у нее жизнь устроена, и может остаться одна ... Нет, я ее слишком как человека люблю, свою кунингатютар, чтобы ей еще такое на плечи взвалить... пусть уж лучше так ... полуулыбка, полумечта ... недоуменная любовь: a wondering love ...
-- Как у вас вообще с английским? -- Маргарита Васильевна решает переменить тему.
-- Порядочные успехи. Все время читаю, говорю свободно, никаких затруднений больше.
-- Вы молодец, Викинг. Ну что ж -- давайте выпьем за "удивляющуюся любовь" ...
-- В моей жизни -- обстоятельно начинает Юкку, с аппетитом закусывая и смотря пристальными, ласково усмехающимися глазами на хозяйку -- я привык относиться с уважением ко многому, но что касается людей -- вот тут извините, к очень немногим. Не потому, что я их презираю, совсем нет, я людей люблю. Но уважения действительно достойны только немногие. Не считал, но пожалуй за всю жизнь -- хватит пальцев на руках, чтобы сосчитать. Зато, когда нахожу такую вот персону, как вы... тогда сразу шапку долой, и поклон в пояс!
-------
14
Противники психоанализа возражают, и не без оснований, что вместо того, чтобы копаться в глубинах подсознания, следовало бы лучше развивать сознание. Расцвет психоанализа вызван несомненно не только все возрастающими комплексами у людей, с невероятной быстротой (и податливостью) уродующихся жизненными катастрофами (а они участились в наши дни), сколько и с неменьшей силой растущей пустотой одиночества человека, не могущего или не умеющего высказаться: важно не только исповедаться в грехах, но и понять мучающие вопросы.
Нормальным (а кто свободен от "психики" вполне?) людям свойственно, конечно упрощение. Однако, им свойственно часто и другое, более ценное качество: уменье заниматься психоанализом без врача, для самого себя и других. А иногда стоит выхватить из жизни человека какой нибудь характерный случай, эпизод, -- и тогда становятся понятными не только явные, но и косвенные последствия, суть -- сквозь наслоения и условности, сквозь то, что он делает сам и что делается с ним. Вот почему воспоминания каждого, а не только знаменитых современников так ценны -- если не для историка, то зато для других.
* * *
Бывает вдруг: захватит что-то и понесет... Взгляд почти не остановился даже, скользнул только... ну, скажем, по расцветшей розовой акации, уловил неясный и густой, насыщенный оттенок темно-розового, как цветы на старинном фарфоре, и уже влилось в него просветленное, и на лицо лег розовый отблеск извнутри. Нельзя объяснить, как вспоминается сразу: начало и конец, весь фон жизни, мысли, и оттуда, с другого берега, после стольких лет снова трепет той семнадцатой весны, -- а здесь понимающий, уже опытный взгляд, оценивающий этот трепет со снисходительной, печальной и все таки ласковой улыбкой. Всеохватывающий взгляд памяти, мгновенная панорама, как работа электронного мозга. Пусть не такая точность, зато еще молниеноснее, и регистрирует не только факты, но и оттенки бывших улыбок, сжимает их не в пробитую условными дырочками карточку -- а вот в эту улыбку, от которой пани Ирена сразу молодеет, и пружинистее идет дальше, мимо куста акации, слегка пристукивая каблуками, машинально отмечая вокруг все мелочи -- и не видя их, -- потому что ушла далеко, далеко назад.
... Ах, эта семнадцатая весна белокурой панночки Иренки в середине двадцатых голов, впервые в городе после разоренной усадебки! Очень полюбились сразу его улицы, внезапные открытия старинных уголков, витрины магазинов, к которым робко жалась всегда сбоку, всегда с чувством неловкости. Казалась себе такой бедной в дешевеньких туфельках из полотна; постоянно лакировала их сапожным лаком, чтобы выглядели, как кожаные, а на дырку в подошве клала внутри каждый день новый кусочек картона, и если попадался острый камешек по дороге, чуть не вскрикивала от боли. Платья и пальто перешивались, шляпку сделала сама, вышло красиво даже, но разве спастись этим от мучительного отсутствия третьей пары чулок, и вот такого платья, как в витрине, вуальки, таких -- ах, таких туфелек? А шикарно шуршащие автомобили, дорогие цветы за стеклом, кружевное белье, соблазнительные, наглые, бесстыдные, волнующие журналы в ярких обложках?
Дома нельзя говорить о таких желаниях, с матерью можно только советоваться, как перешить еще одно теткино платье -- и нечего огорчать ее зря. Панна Иренка только мечтает, сидя у печки, куда засовывается труба от самовара, и сует в него одну за другой, лучинки. Березовый уголь -- это хорошо, они покупают его, когда есть деньги, но они есть не всегда, и тогда надо ставить самовар одними лучинками. Хорошо еще, когда попадется гладкое полено -- на пальце у нее давно мозоль от ножа ... Самовар ставится три раза в день -- если вместо обеда опять чай, а это бывает часто.
Панна Иренка мечтает, вырезая ножницами силуэты маркиз из черной плотной бумаги, чтобы наклеить их на абажур. Занавески на окнах истрепались, новых не купишь, как и дивана, из которого в разных местах нагло высовываются пружины. Но из старого шелка можно сделать красивый абажур. Если бы еще музыкальную шкатулку к этим маркизам... с танцующими фигурками. Как та, которая играет в соседнем доме, когда открыто окно, слышен перезвон стеклянных, серебряных молоточков:
"Ди-ни ди-ни дон!" Коротенькая песенка. И приятно думать, что в том доме, в комнате с музыкальной табакеркой живет старик или старушка, как в сказке Андерсена: в чепце или шелковой шапочке на седых волосах, поливает розы или кактусы в горшках ...
Панна Иренка мечтает еще до боли о том, чтобы учиться. Об ученьи в непонятном, но внезапном будущем можно еще поговорить с мамой и знакомыми, доказывать под снисходительными улыбками, что в Гамбурге, например, есть институт восточных языков, и студентам так уж полагается -- бедно жить. Она может давать уроки какие нибудь, и учиться самой. А знающим восточные языки, в особенности китайский, обеспечена работа в посольствах. Знакомые качают головами, но тут вмешивается мама, и в подтверждение практичности замысла, рассказывает, какие коллекции были у дяди -- полковника. Правда, он не знал китайского, кроме "твоя-моя капитана", но участвовал в подавлении боксерского восстания и спас от разгрома дворец какого то мандарина. Как они объяснились потом -- неизвестно, но в благодарность мандарин нагрузил дяде целый товарный вагон китайских вещей: не только дом в их усадебке, но целый сарай был забит ими. Десятки кусков чесунчи всех сортов сохранились еще до революции, хотя для всей семьи из нее шились платья, костюмы, пальто и белье. Сервизы, веера, вышивки, серебро и слоновая кость, туфли из черного атласа на толстой подошве из тончайшей спрессованной бумаги... Мало того, мандарин каждый год присылал им цибики чая, завернутые в тончайшие рогожки. Сколько ни раздавали всем друзьям, всегда оставалось, и сами пили такие сорта, которые никогда не появлялись в продаже -- мандаринный чай. Да, теперь это разговоры об "острове сокровищ", но сокровища были, и китайский язык как то само собой связывается с этим богатством, и в нем, окружавшем с детства, она научилась разбираться, чувствуя, как ей не хватает хоть кусочка вышивки, чтобы надеть или повесить на стенку. Нежнейших прикосновений -- и кожей, и взглядом.
"Очень оригинально, конечно, но... необычное для молодой девушки увлечение. Панна Иренка такая серьезная ... в их семье давняя связь с Китаем... может стать женой дипломата и вообще ... теперь женщины повсюду стали работать ... вряд ли ей удастся, но ..." -- рассуждающие, рассудительные голоса вокруг, всегда с "но".
"Вот, мы выиграем в лотерею, и вообще, когда поправятся дела" ... -это мама. Счастью, которое должно было непременно свалиться внезапно, вдруг, и совершенно непонятно, почему -- мать была готова сделать уступки. Но, только в таком случае. Ехать заграницу, в чужую страну, одной, без копейки денег -- или подумать о том, как дать Иренке хотя бы самый крохотный прожиточный минимум для ученья -- пусть не китайскому языку, а чему нибудь, все равно чему -- нет, это даже не приходило в голову. "Моя дочь -- на фабрику?!" -- маме от такого предложения сразу грозил сердечный припадок. Работа ей представлялась всегда только на фабрике -- верх вульгарности. Можно вышивать или давать уроки -- это, еще, по бедности... мать строго соблюдала приличия, и несмотря на чай вместо обеда, Иренка не решалась возражать. Усердно готовилась к тому, чтобы давать как можно больше уроков -- гимназию кончила с медалью, сидела дома за толстыми учебниками французского и немецкого языков, за книгами вообще. Удалось достать несколько книг о Китае, конфуцианстве, в городской библиотеке умиляла старичка библиотекаря. Ей даже робко пришло в голову, что могла бы отправиться в китайское посольство -- попросить показать ей хоть несколько иероглифов, но мама сразу оборвала мечты: "Еще за шпионку примут!" Иренке, конечно, показалось это еще интереснее, но и думать было нечего. Говоря об уроках, мать вспомнила кстати, что ее хорошая знакомая была классной дамой по французскому языку в одном из провинциальных институтов. Она живет неподалеку, муж ее инженер, очень интеллигентный человек ... у них Иренка может отшлифовать свой французский, а вместо платы пусть поможет по хозяйству, поштопает что нибудь ... прислуги теперь у Ольги Георгиевны нет, конечно.
... Вот семнадцатилетние, проходящие теперь мимо, живут совсем другой жизнью. Отцы и дети -- теперь, при гибели целых миров... Но что так страшно отличает молодость пани Ирены от вот этой группы студенток?
Да, за ее спиной рушился тогда целый мир -- ее родителей и ее собственный кусочек его. Но здесь, в Германии, да и в других европейских странах после теперешней войны тоже рухнул прежний мир -- для нее уже второй раз, она в поколении тех, у кого эти дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
-- Удивляющаяся любовь?
-- Нет, не совсем. "Ай уондер" -- имеет массу самых разнообразных оттенков. Скорее -- недоуменная. Сам себе удивляюсь и недоумеваю.
-- Муж ее попрежнему пьет?
-- Попрежнему. Тяжело смотреть. Ее я кое как понимаю, хотя и без одобрения. Вначале у нее было увлечение, может быть любовь даже, и уж во всяком случае -- жалость. Он ведь потерял ногу еще в гражданскую, и легкое тогда было простреляно тоже. В Риге работал на складе, и я думаю, ей не раз приходилось выворачиваться, когда запивал всерьез и надолго, скандалов тоже, наверно порядочно было... но как то шло. Теперь совсем плохо. Человек он культурный и интеллигентный, но на работу ему устроиться трудно. Удивляться нечего: кто будет держать человека на любой работе, который, как только увидит рюмку, так и погиб? А приятели-собутыльники всегда найдутся. Начинается, как водится, с лекций о золотом прошлом. Послушать -- подумать можно, что он в двадцать лет по меньшей мере генералом был, -- не прямо, правда, на это у него еще совести хватает, но вроде. Во всяком случае обычная пластинка: полчки, штандарты, знамена, погоны и Журавель. Слушая в сотый раз, одни зевают, другие издеваются, и тогда он переходит на высокий регистр: свою протезу и убитого сына. Потом пьяные слезы и проклятия "торжествующему хамью". Как у всех алкоголиков, задерживающие центры в мозгу у него либо ослабли, либо не работают вообще. Ни довести своей мысли до конца, ни внять каким либо аргументам он не способен, перескакивает с одного на другое, и преувеличивает до собственного обалдения. "Гипербола съедает триста пудов сена!" Знаете этот старый анекдот? На уроке естественной истории учитель спрашивает ученика, чем питается слон. Тот отвечает, что слон съедает сто пудов сена в день. "Это гипербола" -- улыбается учитель, и тут выскакивает другой ученик, всезнайка, которому хочется отличиться, и пищит: "Гипербола съедает триста пудов сена, господин учитель!"
-- Викинг, вы судите слишком жестко. Ведь он несчастный человек на самом деле!
-- Безусловно. Только скажите мне пожалуйста: чем он несчастнее других? А та же самая Таюнь, разве она потеряла сына меньше, чем он? Хорошо, у нее нет протезы. Но у нее в молодости еще была сломана спина, и тем не менее она ездит на велосипеде в любую погоду из своего домишки до автобуса полчаса каждый день туда и обратно, возвращается со службы и хватается за работу и дома, и в саду. И еще втаскивает его на постель, когда он так напьется, что упадет, а он зовет ее поминутно днем и ночью: Таюнь то, Таюнь это! Я однажды присутствовал при таких воплях, так поверьте, хотелось стукнуть его, чтобы замолчал, но пригрозил только ... Все у вас только несчастненькие, и всех жаль! А почему ни вы, ни он Таюнь не пожалеете? Кунингатютар все везет, а ей совсем не легко, и не забудьте, что она художник, и неплохой. Сколько у нее времени и сил для этой ее, главной работы остается? Художнику совсем не современного направления сейчас особенно тяжело пробиться. Нужно больше работать, больше бывать повсюду, завязывать связи. Выходит заколдованный круг: ходить самой -- времени нет, к себе позвать -- когда он может устроить очередной тарарам -- тоже нельзя. Вот я вам дам другой пример: вы сюда поздно приехали, из своей провинции, не мог я вас с одним моим сожителем сразу после войны, в разбойном доме Номер Первый на Хамштрассе познакомить, а жаль. Янис Лайминь, латыш. У него полбока вырвало, и руку оторвало. Рассказывал мне, что когда первый раз после госпиталя пошел в лес -- обнял одной рукой какую то сосну, и кричал, и плакал. Первый раз в жизни -- и в последний. У него и сердце никуда не годится, кровообращение нарушено, понятно, и жена с детьми в Балтике осталась. Года два он ей все письма писал -- каждый день. Напишет, -- и в печке сжигает. Так и не послал ни одного. Жизнь разорвала, возврата нет, ни ей, ни ему, и нужно поставить точку, крест на этом. Сперва он лук и табак возил сюда, когда все такой "спекуляцией" занимались, и я никогда не думал, что инвалид же -- одной рукой такие мешки таскать может. Теперь дали ему пенсию, а он еще в лесники нанялся, на родине у него большой хутор был и лесное хозяйство тоже. Живет хорошо, а для души -- в комитете работает, национальные вечера устраивает. Вот вам и инвалид. Правда, сельскохозяйственную академию по лесной части он у себя дома кончил, в Латвии и у нас тоже все молодые хуторяне в нее шли. Но муж Таюнь -Свангаард, старого балтийского рода. Как начнет генеалогию разводить -заслушаться можно! "Лебединые стражи"! Лебедь в гербе и ключ! Правда, полуонемеченный, полуобруселый род, датской крови в нем немного осталось, но все таки ... можно было бы ожидать, что не только о прошлом говорить, как гуси Рим спасали, но и самому себе вопрос задать: а что ты смог спасти? Одного того, что предки в замке жили, мало: стены рухнули, а вот та стена в душе, на которую опереться можно, и самому и других поддержать -- ей остаться нужно. Костяк где, я спрашиваю? Пусть спивается, как хочет, если ни на что больше не годен, а я бы кунингатютар с собой в Канаду взял, пусть разводится с ним, или просто так ...
-- Сколько ему лет?
-- Сильно за шестьдесят. Он на много старше Таюнь.
-- Стариков не бросают, Викинг!
-- Ну, слала бы ему доллары на пропитие души. Мы бы с ней заработали достаточно.
-- Что то не кажется мне, что она из таких, которых так просто прихватить с собой можно. Но если -- так в чем же дело? Не знаю, как она к вам относится, но с симпатией во всяком случае, это видно, а при наличии вашей "недоуменной любви" ...? За чем же дело стало?
-- За здравым смыслом, госпожа профессор, и логикой жизни! За тем, что я прекрасно знаю: стоит мне только позволить себе немного ближе подойти, дать себе волю -- и голова закружится у нас обоих. А тогда все доводы покажутся убедительными, и в Канаду -- я все таки отказался от мысли об Австралии -- поедем вместе, и... на год или два счастье обеспечено. А потом? Мне тридцать пять, а Таюнь пятьдесят. Очень жесткий счет получается. Конечно, бывают исключения, но я им не особенно верю. И еслиб мне удалось ее уговорить своего пьянчужку бросить, преодолеть жалость, а по моему слабость, простите, то вот второй тяжести я с нее снять не могу: разницы этой. Вы женщина, должны понять. Постель -- это еще далеко не все, согласен вполне. Вообще я считаю, что пол в жизни -- второстепенное, человеческое важнее, так и смолоду считал, еще мальчишкой, а теперь взрослым человеком и подавно ... Но против биологии не пойдешь! Сейчас она поблекла, как женщина, дальше больше, несмотря на все ухищрения, и рядом с моей относительной молодостью -- пятнадцать лет не шутка! -- еще резче сказываться будет. А как она будет мучиться из-за каждой новой морщинки, из-за каждой усталости, из-за каждой новой знакомой женщины помоложе ее! Может быть я и влюблюсь в такую -- все может быть, и тогда начну уверять себя, что мол, это можно было предвидеть с самого начала, а теперь у нее жизнь устроена, и может остаться одна ... Нет, я ее слишком как человека люблю, свою кунингатютар, чтобы ей еще такое на плечи взвалить... пусть уж лучше так ... полуулыбка, полумечта ... недоуменная любовь: a wondering love ...
-- Как у вас вообще с английским? -- Маргарита Васильевна решает переменить тему.
-- Порядочные успехи. Все время читаю, говорю свободно, никаких затруднений больше.
-- Вы молодец, Викинг. Ну что ж -- давайте выпьем за "удивляющуюся любовь" ...
-- В моей жизни -- обстоятельно начинает Юкку, с аппетитом закусывая и смотря пристальными, ласково усмехающимися глазами на хозяйку -- я привык относиться с уважением ко многому, но что касается людей -- вот тут извините, к очень немногим. Не потому, что я их презираю, совсем нет, я людей люблю. Но уважения действительно достойны только немногие. Не считал, но пожалуй за всю жизнь -- хватит пальцев на руках, чтобы сосчитать. Зато, когда нахожу такую вот персону, как вы... тогда сразу шапку долой, и поклон в пояс!
-------
14
Противники психоанализа возражают, и не без оснований, что вместо того, чтобы копаться в глубинах подсознания, следовало бы лучше развивать сознание. Расцвет психоанализа вызван несомненно не только все возрастающими комплексами у людей, с невероятной быстротой (и податливостью) уродующихся жизненными катастрофами (а они участились в наши дни), сколько и с неменьшей силой растущей пустотой одиночества человека, не могущего или не умеющего высказаться: важно не только исповедаться в грехах, но и понять мучающие вопросы.
Нормальным (а кто свободен от "психики" вполне?) людям свойственно, конечно упрощение. Однако, им свойственно часто и другое, более ценное качество: уменье заниматься психоанализом без врача, для самого себя и других. А иногда стоит выхватить из жизни человека какой нибудь характерный случай, эпизод, -- и тогда становятся понятными не только явные, но и косвенные последствия, суть -- сквозь наслоения и условности, сквозь то, что он делает сам и что делается с ним. Вот почему воспоминания каждого, а не только знаменитых современников так ценны -- если не для историка, то зато для других.
* * *
Бывает вдруг: захватит что-то и понесет... Взгляд почти не остановился даже, скользнул только... ну, скажем, по расцветшей розовой акации, уловил неясный и густой, насыщенный оттенок темно-розового, как цветы на старинном фарфоре, и уже влилось в него просветленное, и на лицо лег розовый отблеск извнутри. Нельзя объяснить, как вспоминается сразу: начало и конец, весь фон жизни, мысли, и оттуда, с другого берега, после стольких лет снова трепет той семнадцатой весны, -- а здесь понимающий, уже опытный взгляд, оценивающий этот трепет со снисходительной, печальной и все таки ласковой улыбкой. Всеохватывающий взгляд памяти, мгновенная панорама, как работа электронного мозга. Пусть не такая точность, зато еще молниеноснее, и регистрирует не только факты, но и оттенки бывших улыбок, сжимает их не в пробитую условными дырочками карточку -- а вот в эту улыбку, от которой пани Ирена сразу молодеет, и пружинистее идет дальше, мимо куста акации, слегка пристукивая каблуками, машинально отмечая вокруг все мелочи -- и не видя их, -- потому что ушла далеко, далеко назад.
... Ах, эта семнадцатая весна белокурой панночки Иренки в середине двадцатых голов, впервые в городе после разоренной усадебки! Очень полюбились сразу его улицы, внезапные открытия старинных уголков, витрины магазинов, к которым робко жалась всегда сбоку, всегда с чувством неловкости. Казалась себе такой бедной в дешевеньких туфельках из полотна; постоянно лакировала их сапожным лаком, чтобы выглядели, как кожаные, а на дырку в подошве клала внутри каждый день новый кусочек картона, и если попадался острый камешек по дороге, чуть не вскрикивала от боли. Платья и пальто перешивались, шляпку сделала сама, вышло красиво даже, но разве спастись этим от мучительного отсутствия третьей пары чулок, и вот такого платья, как в витрине, вуальки, таких -- ах, таких туфелек? А шикарно шуршащие автомобили, дорогие цветы за стеклом, кружевное белье, соблазнительные, наглые, бесстыдные, волнующие журналы в ярких обложках?
Дома нельзя говорить о таких желаниях, с матерью можно только советоваться, как перешить еще одно теткино платье -- и нечего огорчать ее зря. Панна Иренка только мечтает, сидя у печки, куда засовывается труба от самовара, и сует в него одну за другой, лучинки. Березовый уголь -- это хорошо, они покупают его, когда есть деньги, но они есть не всегда, и тогда надо ставить самовар одними лучинками. Хорошо еще, когда попадется гладкое полено -- на пальце у нее давно мозоль от ножа ... Самовар ставится три раза в день -- если вместо обеда опять чай, а это бывает часто.
Панна Иренка мечтает, вырезая ножницами силуэты маркиз из черной плотной бумаги, чтобы наклеить их на абажур. Занавески на окнах истрепались, новых не купишь, как и дивана, из которого в разных местах нагло высовываются пружины. Но из старого шелка можно сделать красивый абажур. Если бы еще музыкальную шкатулку к этим маркизам... с танцующими фигурками. Как та, которая играет в соседнем доме, когда открыто окно, слышен перезвон стеклянных, серебряных молоточков:
"Ди-ни ди-ни дон!" Коротенькая песенка. И приятно думать, что в том доме, в комнате с музыкальной табакеркой живет старик или старушка, как в сказке Андерсена: в чепце или шелковой шапочке на седых волосах, поливает розы или кактусы в горшках ...
Панна Иренка мечтает еще до боли о том, чтобы учиться. Об ученьи в непонятном, но внезапном будущем можно еще поговорить с мамой и знакомыми, доказывать под снисходительными улыбками, что в Гамбурге, например, есть институт восточных языков, и студентам так уж полагается -- бедно жить. Она может давать уроки какие нибудь, и учиться самой. А знающим восточные языки, в особенности китайский, обеспечена работа в посольствах. Знакомые качают головами, но тут вмешивается мама, и в подтверждение практичности замысла, рассказывает, какие коллекции были у дяди -- полковника. Правда, он не знал китайского, кроме "твоя-моя капитана", но участвовал в подавлении боксерского восстания и спас от разгрома дворец какого то мандарина. Как они объяснились потом -- неизвестно, но в благодарность мандарин нагрузил дяде целый товарный вагон китайских вещей: не только дом в их усадебке, но целый сарай был забит ими. Десятки кусков чесунчи всех сортов сохранились еще до революции, хотя для всей семьи из нее шились платья, костюмы, пальто и белье. Сервизы, веера, вышивки, серебро и слоновая кость, туфли из черного атласа на толстой подошве из тончайшей спрессованной бумаги... Мало того, мандарин каждый год присылал им цибики чая, завернутые в тончайшие рогожки. Сколько ни раздавали всем друзьям, всегда оставалось, и сами пили такие сорта, которые никогда не появлялись в продаже -- мандаринный чай. Да, теперь это разговоры об "острове сокровищ", но сокровища были, и китайский язык как то само собой связывается с этим богатством, и в нем, окружавшем с детства, она научилась разбираться, чувствуя, как ей не хватает хоть кусочка вышивки, чтобы надеть или повесить на стенку. Нежнейших прикосновений -- и кожей, и взглядом.
"Очень оригинально, конечно, но... необычное для молодой девушки увлечение. Панна Иренка такая серьезная ... в их семье давняя связь с Китаем... может стать женой дипломата и вообще ... теперь женщины повсюду стали работать ... вряд ли ей удастся, но ..." -- рассуждающие, рассудительные голоса вокруг, всегда с "но".
"Вот, мы выиграем в лотерею, и вообще, когда поправятся дела" ... -это мама. Счастью, которое должно было непременно свалиться внезапно, вдруг, и совершенно непонятно, почему -- мать была готова сделать уступки. Но, только в таком случае. Ехать заграницу, в чужую страну, одной, без копейки денег -- или подумать о том, как дать Иренке хотя бы самый крохотный прожиточный минимум для ученья -- пусть не китайскому языку, а чему нибудь, все равно чему -- нет, это даже не приходило в голову. "Моя дочь -- на фабрику?!" -- маме от такого предложения сразу грозил сердечный припадок. Работа ей представлялась всегда только на фабрике -- верх вульгарности. Можно вышивать или давать уроки -- это, еще, по бедности... мать строго соблюдала приличия, и несмотря на чай вместо обеда, Иренка не решалась возражать. Усердно готовилась к тому, чтобы давать как можно больше уроков -- гимназию кончила с медалью, сидела дома за толстыми учебниками французского и немецкого языков, за книгами вообще. Удалось достать несколько книг о Китае, конфуцианстве, в городской библиотеке умиляла старичка библиотекаря. Ей даже робко пришло в голову, что могла бы отправиться в китайское посольство -- попросить показать ей хоть несколько иероглифов, но мама сразу оборвала мечты: "Еще за шпионку примут!" Иренке, конечно, показалось это еще интереснее, но и думать было нечего. Говоря об уроках, мать вспомнила кстати, что ее хорошая знакомая была классной дамой по французскому языку в одном из провинциальных институтов. Она живет неподалеку, муж ее инженер, очень интеллигентный человек ... у них Иренка может отшлифовать свой французский, а вместо платы пусть поможет по хозяйству, поштопает что нибудь ... прислуги теперь у Ольги Георгиевны нет, конечно.
... Вот семнадцатилетние, проходящие теперь мимо, живут совсем другой жизнью. Отцы и дети -- теперь, при гибели целых миров... Но что так страшно отличает молодость пани Ирены от вот этой группы студенток?
Да, за ее спиной рушился тогда целый мир -- ее родителей и ее собственный кусочек его. Но здесь, в Германии, да и в других европейских странах после теперешней войны тоже рухнул прежний мир -- для нее уже второй раз, она в поколении тех, у кого эти дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31