И дети мои... Это я с Лизой соединился, и родились они. Теперь дети могут быть хоть Христами, хоть Гениями Последней Инстанции. Все дело в идее, ее универсальности и степени пропаганды и агитации. То есть влиянии на массы. Но, увы, время упущено. При всеобщей координации удельный вес богов сокращается. Впрочем, я далеко хватил - по богам. Тут, в этой жизни, и без богов разобраться можно. Главное понять два фактора - влияние и степень извлечения доходов. По-моему, тебя крайне интересует последнее.
- Кого доход не интересует?
- Отвечу. Мертвых. Неродившихся. Остальные так или иначе интересуются доходом. Доход может быть материальным, идеальным и трансцендентальным. Девяносто девять процентов из ста интересуются только доходом материальным, выраженным в денежных знаках, квартирах, колбасах, шубах... В силу общей человеческой заземленности, то есть привязанности ко времени и месту, как то зима, северный ветер, извлечение материального дохода так или иначе необходимо буквально или поголовно всем, и все, опять-таки же, в силу способностей, таланта занимаются этим извлечением дохода. Кто из чего. Один идет, как раб Господен, в шесть утра к своему токарному станку, другой - за руль, третий - к своим мозгам. Вот этот - третий - нас интересует больше всего. Ибо мы свой доход, товарищ Комаров, извлекаем исключительно благодаря нашим мозгам. Не так ли?
Комаров пожал плечами, затем неуверенно сказал:
- Это ты вроде бы так, а я, как ты сказал, иду, как раб Господен, за руль.
- Ну да, идешь за руль, шевеля все-таки мозгами. Иначе зачем бы ты стал говорить о своей доле, да еще о каких-то процентах. Для этого, мол, еще и Пожарова привлекать. Эдакий маленький партком собрать, обсудить, проголосовать и поделить. Так вот, товарищ Комаров, запомни, в нашем деле никаких парткомов и голосований не будет. Если как степень влияния я тебя устраиваю, довольствуйся тем, что есть. Не обделю!
Эти слова Беляев произнес с неким торжеством во взоре, не намекая, а прямо указывая Комарову на то, что он бездарен и беспомощен без Беляева.
Комаров это уловил, но виду не подал. Если уж быть хитрым, то нужно быть хитрее самого Беляева.
- Я понимаю, что не обделишь, - все-таки сказал Комаров, - но жене все мало. Я и сам понимаю, что в семье расход большой, но уж она очень много тратит.
- Видишь ли, - начал Беляев, - деньги для того и придуманы, чтобы они крутились. Ошибаются те, которые хотят задержать их у себя, как воду в плотине. Но и в плотине нужно сделать отверстие, чтобы спускать воду, чтобы через край не пошло и не залило все на свете. Нам нужен хлеб, чтобы есть, нужны деньги, чтобы тратить, нужны книги, чтобы читать, идеи, чтобы их воплощать. Проще - хлеб едим и идеи едим.
- И деньги проедаем! - чуть бодрее прежнего вставил Комаров.
- Чтобы проедать, нужно добывать, чтобы добывать, нужно уметь, чтобы уметь, нужно умнеть, чтобы умнеть, нужно книги читать и в процессе чтения мыслить, генерировать идеи, все подвергать сомнению и узнавать, почему люди поддаются одной идее, но противятся другой? Связующая идея нужна, как некий цемент, основа против свободолюбия каждого отдельного человека. А то он не так поймет свободу, возьмет нож и пойдет, радуясь свободе, резать других. Э-э... Тут цемент нужен для непросветленных, некая узда на стадо нужна. И я в узде, и я признаю законы и в этой узде-то, по этим правилам играя, чувствую огромную свободу действий. В клетке-то оно свободнее. Но когда сам распоряжаешься своей клеткой. И ключик у тебя в кармане. Сам свой тюремщик. Иначе нельзя.
- Свой ключик - это хорошо, - согласился Комаров. - Да вот все в каком-то напряжении живешь, страдаешь, переживаешь. Утром выйдешь на улицу тоскливо. Погода мрачная, снег на улице грязный. Россия! Так и думаешь, что согнали нас сюда когда-то греки или римляне. Им-то хорошо жить - море, солнце, тепло и все такое вместе с виноградом. Самая большая в мире страна. А толку?! Снег, грязь, холод. Месяца два в году тепло и все! Все наши победы - одно сплошное поражение. И Россия наша - несчастная страна грязных снегов. Машина не заводится. Аккумулятор подсел. Утром крутишь-крутишь! Холод, мрак! В общем, когда шел дележ земель, Россию обделили. Или мы страна каких-то изгнанников, каторжников?! Те же греки древние или римляне ссылали сюда своих уголовников... Вот от них и пошло-поехало.
Беляев не спеша резал бумажки ножницами, слушал и внутренне радовался тому, что разговорил Комарова на высокий лад и тем самым сбил с него азарт в доходной части бытия.
Глава XXVIII
Он уже им стал. Вторым секретарем райкома КПСС. Два дня прошло. Как и обычно, была зима и падал снег. Чистые белые крыши из окна квартиры Скребнева казались ангельскими крыльями.
- Коля, помни одно - я с тобой! - воскликнул Скребнев, срывая с шеи галстук.
В квартире было жарко, а водка была еще жарче.
Беляев смотрел на заснеженные крыши и причмокивал губами. Он был глянцевито выбрит, в новом костюме, прям и немного пьян.
- Я с тобой! - повторил Скребнев и налил по целой. - Давай!
Беляев молча сел в кресло, поставил рюмку на колено, поднес к губам и, ухватив рюмку зубами, откинул голову и без рук выпил.
Скребнев постарался повторить то же самое, но облился.
- Вова, - обратился к нему Беляев, - вот этим я от тебя отличаюсь. - И закусил.
Скребнев закашлялся и прослезился.
- Ладно, ты пошел в гору, - после паузы, промокая полотенцем водку на груди, сказал Скребнев. - Объехал меня, так сказать, на повороте...
Он замолчал и долго, не моргая, смотрел прямо в глаза Беляеву. Но тот не только выдержал вполне спокойно этот взгляд, но заставил этим взглядом опустить глаза Скребневу.
- Вова, я тебя не объезжал, и ты меня не объезжал, - заговорил Беляев, ощущая приятнейшую теплоту в душе. - Никто, никогда и никого не объезжает. Это ты должен знать.
- Объехал, - сказал Скребнев.
- Ерунда...
- А я говорю - объехал! И почему я, дурак, тогда на конференции не выступил?! Все некогда, некогда, некогда... Беляев вот хорошо выступает. А Беляев и рад, залез на трибуну и давай шарашить без бумажки! И откуда ты такой взялся, а? Коля, а? Ты же не веришь в то, что говоришь. Ну, сознайся, а?!
- Ерунда...
- Нет, Коля, это не ерунда. Сознайся?! А?
- Как-то ты, Володька, примитивно мыслишь, - вздохнул Беляев. - Мне иногда кажется, что ты не осознаешь своей тупости...
- Чего?! - вскричал Скребнев.
- Наливай! - тут же отреагировал Беляев и, последовав примеру Скребнева, стащил с себя галстук.
- Правильно! А то... Ты у меня договоришься! Как дам в лоб! - Скребнев пьяненько рассмеялся. - Тупости... Был бы я секретарем парткома! Тупости...
Выпили. Беляев продолжил:
- Именно тупости. Если бы ты знал, что ты туп, и как бы со стороны смотрел на свою тупость, то ты бы эту тупость мог бы продуктивно использовать. Я говорю о степени анализа трансцендентного в себе.
Скребнев встряхнулся, спросил:
- Анализа чего?
- Трансцендентного, - внятно повторил Беляев.
- Первый раз слышу.
- То-то и оно, - вновь вздохнул Беляев. - Ты, Вовчик, отгородился от непрофильного. Трансценденция - это непрофильность! А я, скажу тебе по секрету, непрофильный человек. Я сам себя вывел из профиля. Понимаешь, о чем я глаголю?
- Более или менее. Только меня уличать в тупости - глупо. Я Шекспира читал. Не всего, конечно. Но "Гамлета" от корки до корки.
- Очень слабая пьеса. Примитивно слабая, - мягко сказал Беляев. Впрочем, написана специально для секретарей парткомов: быть или не быть. Это вопрос для профильных людей, не могущих выйти из сущего в ничто. В великое Ничто! По сути дела, Вовчик, мы с тобой ничто. Влияние потока вечности.
Захихикав и потерев руки, Скребнев съязвил:
- Ты как налим, скользкий! Болтаешь, болтаешь, болтаешь, а о чем болтаешь, ей Богу, не пойму!
- А зачем ты все хочешь понимать? Ты что, из каждого понимания извлекаешь выгоду? Что толку, что ты понимаешь, что земля крутится вокруг солнца?!
Скребнев оживился, видимо, от понимания предметности вопроса.
- Ну, хотя бы знать о том, что солнце взойдет с востока.
- Ничего другого я от тебя и не ожидал услышать, - в который уж раз вздохнул Беляев. - Какое солнце?! С какого востока?! Когда я тебе сказал, что земля крутится вокруг солнца. Значит, земля подъедет к солнцу с запада!
- Как это? - задумался Скребнев и забормотал: - Одну минуту... Правильно. Солнце... если восходит с востока по отношению к наблюдающему... то есть ко мне, - он поднял рюмку, приняв ее за солнце, а вилкой стал крутить вокруг нее, - выходит, что земля... подходит к солнцу...
- С запада, - подсказал Беляев.
- Нет, подожди, я сам разберусь... земля крутится у нас как? Вот так, по часовой стрелке...
- Кто тебе сказал?
- А что, разве не по часовой? - удивился Скребнев.
- Это - откуда смотреть! - усмехнулся Беляев и выковырнул из банки вилкой крепкий соленый
огурчик.
- А откуда я еще могу смотреть?! Я могу смотреть только из эсэсэсэра... Да, - провел он вилкой по часовой стрелке вокруг рюмки, - в этом случае мы подъезжаем к солнцу с запада... М-да, что за бред... Так мы, значит, с запада на восток едем с одной стороны, а потом с востока на запад с другой и, выходит, при вращении самой земли по часовой стрелке мы солнце ранним утром увидим... слева. Так. А слева у нас все-таки восток, если стоять спиной к экватору, а лицом к северному полюсу... Подожди... А если я буду стоять на солнце и смотреть на землю, то... А как я буду стоять, вверх головой или вниз головой?
- Мы сейчас сидим вниз головой, - сказал Беляев, похрустывая пупырчатым огурчиком.
- Это почему же... Ах да, относительность... Скребнев смахнул пот со лба.
- Очень слабенкая теория, - сказал Беляев, поморщившись. - Эйнштейн дилетант.
- Ого!
- Он не проникся литературной гипнотичностью героизма. Человек по рождению - ничто, вакуум, всасывающий все бывшее до него, и наиболее успешно всасывает тот, кто не верит ни одному предшествующему персонажу. Стоит лишь какому-нибудь из них поверить, как идет отрицание других, а стало быть, закрывается всасывающая заслонка. Человек подпадает под влияние. Он загипнотизирован. Мысль сковывается. Движение остановлено. Поверить всему сразу невозможно. Абсурд! - Беляев говорил с чувством, все тело его подергивалось. Наконец он вскочил и торопливо заходил по комнате. - Все в мире построено на недостоверности. Все абсолютно. Ты - Бог, я - Бог, он Бог! И все мы - миф, легенда, воздух, вакуум! Вам, господа присяжные заседатели, доказательства требуются. Пожалуйста - литературные персонажи! Вот они! - вскричал Беляев, резко выкидывая руку в сторону книжных полок. Ленин, Гебельс, Магомет, Ваншенкин, Аристотель, Чичиков, Христос, Евгений и бедная Лиза в придачу!
- А при чем здесь Ленин! - тормознул его Скребнев.
- А при том!
- Да он же в мавзолее лежит, чудак человек! - возразил Скребнев, наливая по полной.
- Да, ты прав. Там лежит Ленин, - скороговоркой проговорил Беляев, схватил рюмку и моментально поставил ее на стол. Пустую. - Именно, Ленин лежит там. А позвольте вас спросить, господин хогоший, - тут уж у бегущих слов Беляева появилась ленинская интонация и "букву "р" не произносит", да-с, позвольте спгосить, где в настоящий момент пгебывает товагищ Ульянов?! Да! Где пгебывает товагищ Ульянов?
- Там же! - подтвердил Скребнев, качнулся и икнул. - Ладно об этом. - И прижал палец к губам. - Ты мне лучше скажи, возьмешь меня на завотделом строительства?
Остановившись посреди комнаты, Беляев уставился на стол, где поблескивала льдинками хрустальная ваза с яблоками. Так она хорошо поблескивала, как елка, что Беляев невольно вспомнил, о Новом годе, и какая-то чудесная радость возникла в его душе, и ему стало вдруг легко и беспечно. Он подошел к Скребневу, склонился к нему, обнял и поцеловал, как близкого родственника.
- Вова, если бы об этом просил какой-нибудь хмырь из института, я бы ему, разумеется, вежливо отказал. Но я же не держу тебя за хмыря? - спросил Беляев, распрямляясь.
- Еще бы!
- Так вот, Вова, как я только всю райкомовскую раскадровку уясню, сразу же решу твой персональный вопрос. Сделаем сразу же, как я защищу докторскую.
- Нет вопросов. Ты первый, Коля, идешь. Ты у нас самый сильный ученый. Я вообще, смотрю на тебя и поражаюсь, какой ты сильный ученый, какой ты сильный человек, вот прямо нашей коммунистической закваски, - Скребнев говорил медленно, как и подобает говорить подвыпившим людям, при этом в паузах между словами он скрипел зубами, - такой ты хороший. Все кругом такая рвань - ни выпить, ни поговорить, ничего! А с тобой я, как с родным, обо всем шарашим, про Эйнштейнов и Гамлетов, про солнце и коммунизм. Про баб сколько влезет говорим, - Скребнев остановился, как бы что-то соображая, затем сказал: - Мои будут в понедельник, на лыжах в Истре катаются, а у меня, - Скребнев долго искал взглядом глаза Беляева, нашел и подмигнул, внизу, в нашем магазине торгашунечка одна есть, во-от с таким задом, Скребнев округленно обвел руками кресло, в котором сидел, и продолжил: - Мы сейчас с тобой должны... выйдем прогуляться. Иначе нам крышка... Мы пока сухой закон объявляем! - Скребнев хотел встать, но не смог. - У-у, как тяжело на свете сидеть в креслах, - уже промычал он, и голова его упала на грудь.
Между тем Беляев плеснул себе еще водки, выпил, закусив кусочком атлантической, пряного посола, селедки, потер руки и направился к телефону в прихожую.
- Лиза?! - крикнул он в трубку, услышав голос жены. - Я у Скребнева. Мы пьем. Он уже, а я... Лучше я здесь упаду. - И положил трубку.
Поглядев на себя в огромное зеркало, Беляев надел галстук, причесался и почувствовал еще большую игривость в своем организме. Из прихожей он громко крикнул:
- Коммунист Скребнев, партбилет на стол! Из комнаты послышалось какое-то мычание. Беляев, войдя в комнату, поразился позе Скребнева. Тот сполз с кресла и растянулся на ковре возле стола. Беляев поднял его за плечи и потащил к дивану, на ходу спрашивая:
- В каком отделе работает торгушечка?
- В ба-анано-овом, - промычал Скребнев и, почувствовав мягкость дивана, затих.
В гастрономе Беляев был через две минуты. В овощном отделе торговала какая-то поджарая старуха с папиросой во рту. Когда ее спросил Беляев о полненькой, она отреагировала криком:
- Тоська, выдь!
Спустя минуту-другую из подсобки выплыла высокая полная женщина лет пятидесяти с сильно накрашенными губами.
- Кого тут?!
- Это я тебя спросил, - сказал почти что шепотом Беляев.
Тоська склонилась к нему вопрошающе, положив локти на прилавок. На ней был грязный белый халат.
- А чего тебе, симпатичный? - улыбнулась Тоська с придыханием.
От этого придыхания некая дрожь пробежала по телу Беляева, и он тупо уставился на оттопыренный тяжелой грудью халат. Через долю секунды, как бы очнувшись, Беляев сказал:
- Я от Володи, сверху.
Тоська зарделась. Беляев продолжил:
- Мы там вздрогнули с ним по поводу моей новой работы. Ну и, разумеется, не хватило. - Беляев обвел быстрым взглядом магазин и вновь уставился на Тоськину грудь. - Вина бы бутылочек десять, хорошего, а у вас в магазине, смотрю, нет.
- Не волнуйся, как тебя?
- Коля.
- Не волнуйся, Коля. Давай деньги и подожди на улице.
Беляев выделил нужную сумму и вышел на воздух. Смеркалось. Огромное багровое солнце скрылось за горизонтом, но край неба угасливо полыхал. Шел медленный, как бы нехотя, снежок.
Тоська появилась мигом, в искрящейся шубе и в такой же искрящейся папахе.
- Держи, Коля, - сказала она, поблескивая золотым зубом, который Беляев только что заметил, и протянула ему тяжелую хозяйственную сумку с позвякивающими бутылками. - Пойдем, я на минуту поднимусь к себе, мне нужно переодеться.
- Ты же прекрасно одета! - удивился Беляев.
- Мне там, - провела Тоська ладонью по груди вниз, - нужно переодеться.
У пятиэтажки за домом Скребнева Беляев ожидал Тоську минут пять. Она выбежала свежая, с сильным запахом дорогих духов.
- Пошли.
В лифте Беляев, не без волнения, поглядывая на Тоську, сказал:
- Ты красивая!
Скребнев храпел со свистом.
- У вас же море водки! - воскликнула Тоська, оглядывая стол. - Зачем же еще винища набрали, только башка будет трещать!
- Посмотрим. Садись к столу. Тоська села. На ней было цветастое шелковое платье, подчеркивающее всю ее цветастую фигуру.
- Я догоню маненько! - хохотнула она и налила себе фужер водки.
- Догоняй! - разрешил Беляев, терзая Тоську взглядом.
И минут через двадцать Тоська догнала и запела:
Зачем вы, девушки, красивых любите...
Беляев с чувством подпевал и как бы плыл по реке любви, обеспечивающей вечность субъективизма
- Потрогай меня за грудь, что ли! - захохотала Тоська.
И Беляев потрогал.
- Пойдем на кухню! - приказала Тоська. Она сняла с вешалки свою дорогую шубу и войдя в кухню, бросила ее на пол.
- Раздевайся! - приказала Тоська. Он как завороженный, приговоренный к любви, смотрел на обнаженную рубенсовскую красоту.
- Ну, что ты никак не справишься со своим ремнем! - прикрикнула Тоська.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38