"Москвич" не двигался. Там, вдали, мелькало множество машин. По шоссе движение было интенсивным. Микроскопические машинки скользили бесшумно в обе стороны, а перпендикулярно стоящий к ним "Москвич" не двигался.
Наконец Беляеву надоело ждать, и он пошел напрямую через лес к кольцевой дороге. В лесу снег был не столь глубок, зато в солнечном свете полудня казался девственно чистым, даже голубоватым. В движении ноги согревались. Но быстро двигаться мешали кусты, которые постоянно приходилось обходить. На какое-то время Беляев вдруг ощутил себя совершающим побег зэком. Чем этот лесок не тайга? А где-то сзади идут уже по следу овчарки с конвоирами. Беляев так увлекся этим представлением, что сделал несколько петель между деревьями, чтобы запутать след. Затем совершил несколько широких прыжков, чтобы след был прерывистым. После этого стал двигаться задом, как будто он бежал не из зоны, а направлялся именно в зону.
В душе возникло какое-то необычайно острое чувство арестованности жизнью. Куда бы он ни устремлялся, всегда словно ощущал на себе взгляд невидимого конвоира, который мог в любую минуту пресечь действия Беляева. Особенно часто это чувство возникало в одиночестве, в котором сейчас находился Беляев. Он даже несколько раз оглянулся, что, в общем-то, считал для себя в незнакомом месте, да еще в лесу, простительным. Но точно такое же чувство некой опасности, слежения за ним он замечал за собой в, казалось бы, совершенно безопасных местах. Например, в комнате при свете настольной лампы, когда что-нибудь читал, или чертил, или писал, или считал, или просто так сидел, о чем-нибудь думая, он вдруг ясно осознавал, что кто-то упрямо смотрит ему в затылок из темного угла. Приходилось преодолевать страх, вставать и идти в тот угол, потом уж включать верхний свет, чтобы убеждаться, что никого в комнате, кроме него, нет и быть не может.
Правда, однажды случился курьез. Он почувствовал взгляд на своем затылке, когда читал Библию, обернулся резко и увидел в углу, возле двери, Лизу. Она так тихо, так незаметно пробралась в комнату, что он не услышал.
- Дети спят, - сказала она. - А я хочу к тебе!
И стала снимать халатик, под которым ничего не было, она только что приняла ванну, и Беляев увидел, она стояла в профиль, ее обнаженную грудь с набухшей почкой соска.
Снег поскрипывал под ногами, Беляев нервно оглядывался и понимал, что если он и дальше будет двигаться столь же медленно, то его непременно накроют. Впереди замелькали какие-то столбы, за ними показался дощатый некрашеный забор, поверху которого шла колючая проволока. У Беляева сильно забилось сердце. Он так здорово вошел в роль, вжился в роль беглого каторжника, что и зона, подумал он, не преминула явиться. На всякий случай он взял правее, обошел зону стороной и вышел на замечательную поляну, под лучами солнца слепившую взгляд. Вдруг прямо на него откуда-то сбоку, из-за елки, вышел огромный лохматый лось с заиндевевшей мордой. Пар валил из его черных ноздрей. Именно сами ноздри были черные, два черных кольца, а вокруг них белая изморозь, иней. Беляев попятился, лось шел на него, даже, показалось Беляеву, приопустил голову с рогами.
Мгновенно оценив ситуацию, Беляев бросил взгляд на деревья, отыскивая подходящее. Подходящим деревом оказалась ветвистая береза. Беляев даже отметил на ней те ветви, за которые он сразу же схватится. Беляев знал, что лоси в черте города и сразу же за чертой довольно-таки миролюбивые, но этот черт пер упрямо на него, да еще вытягивал губы и показывал зубы. Что на уме было у этого великана, Беляев не мог предположить, поэтому стремглав ринулся к березе и через мгновение, даже не помнил какое, сидел уже на суку метрах в двух от земли. Лось снизу посмотрел на него как-то странно, даже голову набок склонил, как делают собаки, когда ждут продолжения игры. Во взгляде лося Беляев прочитал недоумение по поводу собственных умственных способностей. Но береженого Бог бережет! Лось мирно поковылял по своим делам и скоро скрылся из виду.
В это же время из-за елок выплыла в красной куртке лыжница. Только теперь, с березы, Беляев разглядел лыжню, которая пересекала поляну. Лыжница остановилась под деревом, на котором сидел Беляев, и спросила:
- Вы мальчика на лыжах не видели?
- Нет, - ответил Беляев, не собираясь слезать.
- Странно, пошел вперед, и нет...
И покатила себе дальше через поляну. Надо же! Даже не поинтересовалась, чего это человек на дерево залез. Вот в этом и есть наше общежитие. Так думал Беляев, слезая с дерева. Лыжница уже исчезла, а напрасно. Беляев не успел спросить у нее, как пройти к кольцевой. Теперь с этим проклятым лосем он потерял ориентир. Однако отчаиваться не стал, а пошел прямо по лыжне, кромсая ее своими сапогами. На развилке он взял еще раз вправо и пошел по сильно накатанной лыжне, даже представил себе, что идет на лыжах. Навстречу шел мальчик. Наверно тот, о котором спрашивала лыжница.
- Вы, дяденька, маму не видели?
- Видел. Дойдешь до развилки и повернешь на правую лыжню.
Мальчик побежал, сверкая лыжными палками. А Беляев буквально через пять минут благополучно выбрался на дорогу, но не кольцевую, а на Каширку.
Тут же подвернулась машина, которой Беляев проголосовал. В салоне было жарко. Или так показалось Беляеву с мороза. Улыбнувшись, он уютно устроился рядом с шофером и подумал о том, что прекрасно все обошлось: и Комарова на место поставил, и прогулялся зимним лесом, и живого лося увидел. Будет что рассказать Саше и Коле.
Глава XVII
- Ты не понимаешь всех преимуществ обмена, - сказал Беляев оживленно. Тебе не придется готовить... Достаточно будет того, что приготовит Лиза.
- Я ем как птичка, - сказал отец.
- Тем более. Никаких проблем с этим не будет.
- Будут и еще какие! Это так кажется, что не будет проблем. Там, где два человека, там уже возникают проблемы.
- Ну, что ты упрямишься?
Отец сидел на табурете и курил, затем взял тряпку, видимо, приметив на столе какое-то пятно, стал тереть этой тряпкой сначала стол, потом по инерции плиту, раковину.
- Я не упрямлюсь, - сказал он. - Я смотрю на это просто: с позиции собственной независимости. Здесь я сам себе хозяин. Когда хочу, понимаешь, ложусь, когда хочу, встаю. Брожу по квартире в трусах. Могу спать днем, а бодрствовать ночью. Часто разговариваю сам с собой.
- Да ну и что? У тебя будет своя большая комната.
- Дело не в размерах. Пусть у меня тут в двух комнатках двадцать метров, но я, повторяю, свободен. И потом - твои дети. Крики, плач... Сколько маленькому? - вдруг спросил отец.
- Мишке? Полтора года...
- Да еще двое!
- У них своя комната. После смерти соседки кое-какой ремонт сделал, сказал Беляев. - Но это все - полумеры. Эти сестры согласны с тобой поменяться. Понимаешь? И вся квартира будет наша! Дворец, а не квартира.
- Ты им, этим сестрам, пообещал, что я поеду?
- Не то что пообещал, а поговорил, что есть такой вариант. Как старуху похоронили, я и подумал о тебе, Заратустра.
Отец увлекся протиркой. Он включил воду, сыпал на тряпку порошок и драил раковину, которая и без того снежно блестела.
- Нет, Коля, это не для меня, - сказал Заратустра. - Не обижайся, но не смогу я среди вас ходить птичкой с подрезанными крыльями. Я летать хочу!
Беляев чувствовал, что его идея с пропиской отца к себе рушится, и он никак не мог с этим смириться. Как это может рушиться его идея, когда он все просчитал! На блюдечке принес отцу великолепное предложение, а он упрямится, не понимая всех выгод этого предложения, которое и Беляеву, честно надо сказать, далось нелегко, в мучительном приятии образа отца в своей квартире, до полного завладения которой оставался один шаг, трудный, ответственный, но его необходимо было сделать. Неизвестно, что еще могут придумать эти сестры, выпишутся, а в их комнату заселят каких-нибудь лимитчиков, тогда плакала квартирка!
- Ты тут совсем сопьешься! - пустил в ход последний аргумент Беляев.
- У меня другая тактика стала. Пью по субботам, а в воскресенье иду в баню и не похмеляюсь. Так, пивка пропущу пару кружечек. Филимонов подох в подъезде, так что меня теперь соблазнять некому. И потом, почему ты решил, что я захочу жить с тобой? Я не люблю, когда за меня решают. И ты должен знать, что в этой жизни каждый должен за себя решать сам.
- Когда ты подыхал от пьянства, то за себя ничего решить не мог!повысил голос Беляев, наблюдая за тем, как отец продолжает драить раковину.
- Мог, Коля. Я был готов внутренне. Ты просто помог.
- Ну и ты помоги мне, черт возьми! Надо оперативно решить жилищный вопрос. Раз и навсегда. Ты не вечен. Потребуется уход за тобой. Заболеешь, кто за тобой будет ухаживать?
- Кто-нибудь поухаживает, - неопределенно ответил отец.
- Ты нашел себе кого-нибудь?
Беляев видел, что отец старается сосредоточиться. Некоторое время он молчал, затем перестал драить эту дурацкую раковину, подошел с тряпкой к окну и положил ее на подоконник.
- Есть, - сказал он и вновь схватил тряпку, потому что подоконник, крашеный белилами, показался ему не очень белым.
- Хорошо... Но и это не причина.
- А почему тебе так не отдают их комнату? Ты же, кажется, кандидат наук?
- На детей я получил вторую комнату, на кандидата - третью! Кто же мне четвертую даст?
- Нужно хлопотать... Заплатить кому нужно.
- У меня нет денег, - сказал Беляев, да так искренне сказал, что отец поверил, что у сына на самом деле нет денег.
- Конечно, у тебя семья, трое детей и все такое... Расходы большие. Но, пойми, у меня такое чувство, как будто ты меня тянешь в тюрьму.
- Ничего себе вывод! Человеку хочешь сделать как лучше, а он подозревает тебя в насилии!
- А кто тебе сказал, что человеку нужно сделать жизнь лучше? Нам уже всем навязали лучшую жизнь. Тот, кто собирается это делать, тот и есть преступник. Подающий - преступник. Он убивает в человеке человеческое: эгоизм, алчность, страсть работы на себя, стремление к власти. Вся эта приблатненная шелупонь в лагере лезла в начальники. И это истинно по-человечески. Люди - волки с улыбкой Красной Шапочки!
- Ты начитался Ницше.
- Я начитался жизни! - воскликнул Заратустра, и бросил тряпку в раковину. - Нам такую лучшую жизнь подкинули, что подавили в человеке это человеческое! Жертвуйте собою за лучшую жизнь, кричат! А герой не тот, кто жертвует, а тот, кто живет нормальной жизнью.
- А я тебе, что, предлагаю ненормальную жизнь? У тебя тут даже горячей воды нет, ванной нет, в баню вынужден ходить...
Заратустра прервал:
- Я в зоне месяцами не мылся! Я в нужник на волю буду бегать, но буду жить один. Из принципа! Потому что знаю, что эгоизм - самый лучший принцип в жизни. Проверено на себе - мин нет! - добавил он, ударяя себя ладонью по впалой груди. - Как я ненавижу этих маниакальных идеалистов. Сидят по теплым углам и формулы счастья всем рисуют! Право, маньяки! Все о слабых заботятся и под эту дуду закабаляют так, что все по рукам и ногам связаны!
Беляев с отчетливостью, достойной удивления, слышал как бы самого себя, такого же борца за эгоизм, как и отец. Неужели столь сильно в жизни биологическое, генетическое, неужели столь властно?! Неужели он является зеркальным отражением отца? Или каждый человек в силу именно человеческого в себе обладает в той или иной мере вживленными в него гипнотическими свойствами, которые проявляются даже в самом случайном прохожем, с которым иногда приходится обмолвиться двумя-тремя фразами, и только глаза прохожего встречаются с твоими глазами, ты видишь, ты чувствуешь подсознательно или даже вполне внятно некую силу этого гипнотического влияния, взгляд во взгляд - и протекают из души в душу слабые импульсы, говорящие о том, что все люди - из одного теста, из одного замеса, из одной квашни.
- Все ясно, о чем тут разговаривать? - сказал Беляев и потянулся к сигаретам.
Отец заметил это, сказал:
- Ты же, вроде, не куришь.
- Большого умения не требуется.
Отец опять взял эту проклятую тряпку, чтобы тереть теперь шкафчик. Он выступал против идейных маньяков, а сам был маньяком чистоты.
- У тебя есть кофе? - спросил Беляев.
- Нет. Я и так псих. Зачем мне кофе? Могу сделать чай.
- Я чай не хочу.
- Тогда выпей молока. Я утром покупал.
- Молоко не пью... Сколько ты в месяц зарабатываешь? - вдруг спросил Беляев.
- На жизнь хватает.
- Примерно?
- По-разному, но не меньше сотни.
- Все переводами кормишься?
- Переводами. Без них я бы пропал. От шкафчика отец перешел к газовой трубе над плитой, тер он ее с повышенной энергией, так что дряблая морщинистая кожа на исхудавшем лице немного порозовела.
- Кого ты имел в виду, когда говорил о маньяках? - спросил Беляев, хотя ответ предполагал заранее.
Отец не спешил с ответом, он драил влажной тряпкой трубу. И не стал конкретизировать ответ, а отозвался туманно:
- Всех, кто пользуется словом "должен"...
- Проповедников, нравоучителей? - уточнил Беляев.
- Тех, кто, пользуясь словом "должен", собирает свои подати. Это самый примитивный тип людей. И самый примитивный способ заработать себе на жизнь. Ты читал когда-нибудь Новый Завет?
- Читал.
- Никогда в жизни не видал более примитивного текста! А ведь были уже Гомер, Платон... Религиозные маньяки писали. Безграмотные фанатики. Правильно говорит Ницше, что Христос - это идиот!
- Ты не боишься, что тебя Бог покарает? - спросил в каком-то нервном испуге Беляев, слушая из уст отца собственные мысли.
- Бога нет! - резко бросил Заратустра, отрываясь со своей тряпкой от газовой трубы и переходя к холодильнику, старенькому, пожелтевшему "Северу".
- А вдруг все-таки есть? Ну, не такой примитивный как Христос или Иегова, или Саваоф, или Яхве, что одно и то же...
- Бога маньяков нет! Есть то, о чем маньяки не знают... Жизнь! А жизнь меня не покарает. Я уже покаранный.
Беляев пожал плечами, явно не удовлетворившись ответом.
- Значит, для себя ты не уяснил этого вопроса, - сказал он.
Отец на мгновение прервал мойку холодильника, как-то подозрительно хихикнул и сказал:
- Бог - это я! Ты понял. Я и караю, я и жизнь даю. Например, тебе дал жизнь!
- Но и тебе кто-то дал жизнь.
- Мои родители...
- А у Бога нет родителей.
- Есть! В том-то и дело, что есть. Его родители - маньяки! Все эти Моисеи-евреи!
- Но Будду придумали не евреи.
- Евреи - это не нация, это маньяки! - сказал Заратустра.
- Ты хочешь сказать, что у китайцев и японцев есть свои евреи?
- Я хочу сказать, что у них есть маньяки.
- Нет, ты выражайся точнее, - настаивал Беляев. - Либо у китайцев и японцев есть евреи, либо их нет.
- Евреи есть в каждом народе! - вдруг сделал всемирно-историческое открытие отец.
- И у нас, у русских?
- А чем русские лучше других? В семье не без еврея! Не в смысле еврея как еврея, а в смысле русского как еврея. Смысл - все погибнут, но мы останемся. Как иеговисты, почитающие Бога-Отца, своего Саваофа-Яхве-Иегову, не верят ни в Бога, ни в черта, ни в бессмертие души, предрекают уничтожение всего человечества в битве Христа с Сатаной, кроме самих себя. А я не верю ни в концы, ни в начала, ни в народы, ни в царства... Я верю в жизнь с пояснением - эгоизм.
- А в эбеновое дерево ты веришь?
- Это черное дерево, что ли?
- Черное.
- В черное дерево верю. Оно живое.
- В оперу Вагнера "Гибель Богов" веришь?
- Только в увертюру, - сказал отец, принимаясь драить тряпкой стену кухни, крашеную в бежевый цвет.
- Почему же ты не веришь, что мы с тобой будем хорошо жить в одной большой квартире? - спросил Беляев.
- Потому что я эгоист, - сказал в ответ Заратустра.
- Я тоже эгоист и даже, может быть, больше, чем ты.
- Нет, такого эгоиста, как я, надо еще поискать!
- Не думаю, что я...
- А я думаю. Ты еще не совершенный эгоист. Тебе нужно еще поучиться, пожить. У тебя жена, трое детей! Какой же ты эгоист? Так, заменитель. Не кожа, а дерматин!
- Ну, а я у тебя есть. Значит, и ты не эгоист.
- Ты у меня есть чисто умозрительно. Я тебя год не видел, три не видел, пять не видел, а детского тебя совсем не видел!
Это он хорошо сказал, "детского", Беляеву очень понравилось это выражение.
- Зато взрослого меня зришь.
- Не очень-то приятное зрелище, - вдруг сказал отец.
- Почему?
- Потому что ты - себе на уме. Неужели я этого не чувствую. Знаю, чувствую и понимаю, что ты себе на уме.
- То есть - эгоист?
- Нет. Эгоист - это святое. Не трогай. Ты - коммунист!
- Я - коммунист? - воскликнул удивленный Беляев. - Никогда я не был коммунистом. Да, я член партии, член парткома института, но я не коммунист.
- Да я не о том, что ты там член парткома. Кто об этом говорит. Что делать, если такие правила у этих волчар. Правильно вступил. Жми-дави! Будь хоть секретарем райкома. Но не будь ты коммунистом. Это же маниакальная идея. Раскрашенный словесный маниакализм. Вывернутый идиотизм от маньяков Матфея-Марка-Луки и Ивана-пьяницы.
- Иоанна?
- Ваньки!
- Почему пьяницы? - спросил, пожимая плечами, Беляев.
- У него руки дрожали! Посмотри его Евангелие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38