Спрашивала себя, может ли тот, кто родился мужчиной, вести себя как женщина и комфортно себя при этом чувствовать. Но оба художника выглядели не только довольными, но даже счастливыми. Они жили вместе и уверяли подруг в серьезности своих отношений, вопреки теории Камилы о том, что в основе подобных союзов лежат незрелость и сиюминутные порывы. Художники много пили и вскоре так разошлись, что начали сыпать скабрезными анекдотами, которые в других устах и в другое время показались бы непристойными и вульгарными. Глория смеялась вместе с ними и шутила, словно знала их обоих всю жизнь, словно они были лучшими друзьями, которые давно не виделись. Выпив виски в баре «Кастельяна», почти совсем пьяные, за шутками молодые люди раскрыли свой главный секрет: на самом деле не было двух художников, каждый со своим творчеством, – они вместе работали над одной и той же картиной. И с самого начала решалось, кто выберет тему и стиль. Камила сперва подумала, что это шутка, вызов их с Глорией знаниям и опыту, но потом почувствовала себя одураченной и хотела даже встать и уйти, оставив их, таких гордых своей шалостью, но Глорию, казалось, ситуация привела в восторг. После очередной порции виски до Камилы вдруг дошел намек одного из художников – как известно, гомосексуалисты привыкли видеть во всех остальных себе подобных и, вместо того чтобы считать себя исключением, думают, будто весь мир – это Содом. Короче, художники решили, что они с Глорией тоже пара. Она было вновь ощутила растущий изнутри гнев, но это продолжалось лишь несколько секунд – никогда не знаешь, чего ждать от Глории. Наконец Камила приняла их игру и даже наслаждалась двусмысленностью и провокационностью ситуации: два мужчины и две женщины образуют пары, но, как ни странно, однополые. Это была неизведанная, запретная территория, где Глория чувствовала себя уютно и куда с необычной для себя отвагой решилась ступить в тот вечер Камила. Она даже не отказалась нюхнуть кокаина, который один из художников разделил на четыре равных полоски своей кредиткой «Виза» на блестящей поверхности стола. Они зашли на дискотеку и в зал мужского стриптиза – куда позволили войти и художникам, несмотря на то, что обычно допускались только женщины, – и закончили вечер в клубе для геев и лесбиянок, в котором оживление достигает своего пика перед рассветом, когда ночь уже отсеяла всех уставших, сонных и тех, кому, как и ей самой, надо рано вставать. Удивительно, но она не почувствовала себя неуютно, не почувствовала себя здесь чужой, крики и хохот не действовали на нервы. Она смеялась, как все, а может, даже громче, непринужденно клала голову на плечо то одному, то другому художнику, а в какой-то момент обняла свою подругу за талию и не убирала руку слишком долго – явно не тот жест, каким обычно выказывают радость или доверие. Ведь это была игра, которую они сами выбрали, и Камила согласилась в нее играть. Она чувствовала себя бодрой, несмотря на поздний час, ноги не болели, хотя она много танцевала, причем сил еще было хоть отбавляй, а голова оставалась ясной после вина и виски, будто полоска, которую она вынюхала, чудесным образом свела на нет негативное влияние алкоголя. Давно она так не веселилась. Когда они выходили из клуба, уже светало, и ее это очень удивило, она готова была поклясться, что они пробыли здесь не так уж и долго. Оба художника совсем опьянели, держались за руки и теперь казались им с Глорией чужими. Так как дом Камилы находился поблизости, а таксисты не останавливались, спеша закончить смену, она сказала Глории: «Пойдем спать ко мне. Завтра воскресенье, и не надо рано вставать». Та тотчас согласилась – ей было лень ловить такси и, возможно, не хотелось быть разбуженной ранним звонком нетерпеливого Маркоса. В доме солнечный свет, льющийся сквозь высокие окна, ослепил их, и они закрыли жалюзи. В сумраке Камила почувствовала себя немного пьяной, словно темнота обладала каким-то наркотическим эффектом, блокирующим ясность восприятия. Усталые, со смехом вспоминая веселую ночь, они упали на широкую кровать, не желая искать простыни и стелить отдельную постель в другой комнате. Когда она оказалась в горизонтальном положении, все вокруг закрутилось. И чтобы остановить карусель световых пятен и образов, ей пришлось открыть глаза. Камила была ошеломлена – у нее не получалось уловить все звуки, цвета и очертания окружающих предметов. Только один образ прочно засел в голове с абсолютной ясностью: Глория, лежащая на кровати подле нее, спящая, беззащитная, дышащая ровно, как обычно дышат во сне. Подруга лежала к ней лицом, волосы рассыпались по подушке, на ней было только белье, нижняя часть тела прикрыта простыней. Камила опустила веки, чтобы отогнать смущающее искушение, пробужденное алкоголем и кокаином, компанией двух художников, стриптизом и атмосферой клуба, который они посетили: она хотела ласкать Глорию, жаждала, чтобы Глория ласкала ее. Но, закрыв глаза, снова почувствовала тошноту и головокружение, будто с дикой скоростью мчалась в поезде и мимо проносились пустынные предрассветные улицы, обнимающиеся влюбленные, парки, поля, леса, по которым Глория так любила гулять... И поезд летел к единственной цели, которую можно было легко различить: к прекрасному телу спящей рядом Глории. Камила нежно положила руку на бедро подруги. Спать не хотелось, она совсем потеряла голову от выпитого и влажной пульсации между ног и, увидев, что Глория не реагирует, скользнула рукой к ней под простыню. Та открыла глаза, полные не столько усталости, сколько равнодушия. Она не сказала Камиле ни единого слова, не оттолкнула ее руку и не отстранилась. Она лишь смотрела на нее пару секунд, скорее удивленная, чем недовольная, снова закрыла глаза, натянула простыню до подмышек и повернулась к ней спиной с выражением безразличия на лице. Не было ни презрения, ни негодования, которые могли бы заставить ее подняться с постели и уйти, а лишь желание спокойно поспать. Камила же окончательно лишилась сна, слушая шум машин, в это воскресное утро уже выезжающих за город, и приглушенные голоса благонравных прихожан, спешащих к утренней мессе; им наверняка было неведомо обжигающее чувство стыда, которое мучило ее сейчас. Несколько раз ей тоже удалось задремать, повернувшись спиной к Глории, которая, не двигаясь, спала спокойным и глубоким сном. В десять часов она встала, пошла в ванную, опустилась на колени перед унитазом, и ее вырвало, при этом она старалась не шуметь, хотя и находилась в собственном доме. У нее словно лежал кусок льда на языке, а щеки пылали. Она приняла душ и вышла на улицу, не зная, куда идти, перед этим оставив Глории записку, которую прикрепила магнитом к ручке двери: «Ключи на столе. Закрой дверь. Я обещала пообедать с братьями». Это была ложь, но она не понимала, как смотреть в глаза Глории, когда та проснется, как разговаривать с ней, делая вид, что на рассвете ничего не произошло. Больше всего она боялась, что Глория коснется этой темы и решит поговорить без обиняков, не принимая пакта о молчании и не желая забывать то, чему способствовала хмельная ночь. Потому что Камила не была готова ни раскаиваться, ни оправдываться. Все это было похоже на сон, именно на сон.В понедельник утром они столкнулись в дверях галереи. Глория кивнула со своей обычной улыбкой, словно ничего не помнила, – и Камиле хотелось думать, что она действительно не помнит, а может, не знает, реальности или сну принадлежат ночные образы, – и сказала:– Да, еще та была ночка. Думаю, похмелье меня неделю будет мучить.Затем они занялись делами галереи. Глория никогда не вспоминала о том случае. Но у Камилы остался осадок стыда, всплывавший на поверхность, как только какие-нибудь неуместные слова волновали ее память...Теперь те переживания казались ей несерьезными и давно похороненными. На самом деле ей нужна была такая ночь, как сегодня. Рикардо трижды заставлял ее тело дрожать от наслаждения, кроме того, она поняла, что этим утром благодаря ему снова с удовольствием воспринимала свое тело, в котором уже начала замечать первые признаки старения. Она вынула из ящика ночного столика зеркальце и осмотрела лицо и шею, попыталась найти морщинку или какой-нибудь след, оставленный его губами или укусами, но все было в полном порядке. Наоборот, она показалась себе такой красивой, что почти не узнала свое отражение. «Именно поцелуи мужчин делают женщин красивыми», – сказала она зеркалу, пораженная тем, как отступило время, омолодив ее на несколько лет. Этим утром она накрасит губы ярко-красным, вденет в уши десятисантиметровые сережки и выберет самую короткую юбку. Выйдя на улицу, она зашагает, выпрямив спину и покачивая бедрами, а стук ее каблуков будет решительным, так как ничто не придает больше уверенности в своей привлекательности, чем ночь наслаждений. И уже в галерее, открывая ключами дверь, поднимая жалюзи и нажимая на выключатель – делая все то, что еще вчера казалось пустыми, механическими, повторяющимися движениями, она будет осознавать, что делает это ее новое пробудившееся тело. 21 Купидо открыл дверь ключами, которые полчаса назад дала ему Камила. Она осталась в постели, а он, приняв душ, вернулся в спальню, поцеловал ее в губы и сказал «до встречи», стараясь, чтобы не показалось, будто он прощается навсегда.В квартире Глории было сумрачно, и лишь приоткрытые жалюзи в глубине комнаты позволяли тоненьким струйкам света проникать в помещение. Закрыв за собой дверь, он подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Затем нашел на стене выключатель, и вестибюль наполнился светом. Детектив с точностью вспомнил планировку жилища. Пока они с Англадой в прошлый раз искали дневник, он досконально изучил дом, поэтому сейчас уверенно пошел направо. Купидо зажег лампу в гостиной и увидел перед собой раздвижные двери, коробка которых была встроена в двойную стенку, как в его собственном гараже. В памяти опять всплыли слова, сказанные Давиду Глорией: «Никто его не найдет. Можно открывать и закрывать дверь тайника, но дневник все равно останется незаметным». Сыщик взялся за ручку правой двери. Та плавно скользнула по рельсу, встроенному в верхнюю часть дверного проема, пока не натолкнулась на стопор, вмонтированный в центре. К рельсу он крепился маленьким шурупом, заметить который было сложно, если только не искать специально. Никто бы не подумал, что за стенкой находится тайник. Тайник настолько простой, насколько и немыслимый. Чтобы проникнуть в него, Купидо даже не нужны были инструменты. Он за секунду ослабил шуруп, сдвинул стопор влево и снова потянул дверь: теперь она заскользила совершенно свободно, пока он сам ее не задержал. Она даже не скрипнула, а рука детектива не ощутила никакого сопротивления, что показалось ему счастливым знаком. Щель в простенке была около восьми или девяти сантиметров в ширину, и туда не проникал свет лампы. Купидо осмотрелся и взял светильник «Флексо» с абажуром из граненого стекла. Включил в ближайшую розетку и направил свет в щель. Там ничего не было, лишь пол, покрытый пылью и сором; еще сыщик заметил какое-то мертвое насекомое.Рикардо повторил операцию с левой дверью и, направив свет внутрь, увидел тонкую дощечку, покрывавшую пол наподобие платформы. На ней лежала книга в чехле, и он сразу понял: это и есть дневник. Детектив потянул дощечку к себе. За книгой находилась узкая и высокая шкатулка из лакированного дерева с выгравированным на крышке гербом военно-воздушных сил. Прежде чем открыть дневник, Купидо осмотрел шкатулку. Там оказалось несколько военных медалей и горсть драгоценностей, в том числе жемчужное ожерелье и комплект из кольца и сережек с бриллиантами. Сыщик пришел к заключению, что изначально это был тайник не Глории, а ее отца, – по его мнению, девушка скорее стала бы хранить драгоценности в каком-нибудь банке. Возможно, поэтому тайник и не нашли раньше, ведь всегда старались рассуждать с позиций Глории, а не старого вояки. Глория всего лишь воспользовалась тайником отца.Купидо достал дневник меньше чем за минуту. У нее, наверное, на это уходило вообще несколько секунд. Если знать, что делать, то все было невероятно просто. Он предположил, что Глория прятала его здесь, лишь когда подолгу не вела записи или уезжала из дома. В конце концов, это менее хлопотно, чем запирать дневник в шкатулке, а потом искать место, куда бы спрятать ключ.Купидо осмотрелся и сел на один из стульев с прямой спинкой у обеденного стола. Лампа висела прямо над ним. Маленькая книжица в черном шелковом переплете с яркими цветами, как на манильской шали, была облачена в чехол, на корешке которого виднелась надпись «ДНЕВНИК». Детектив быстро пробежал глазами страницы, не задерживаясь ни на одной из них и давая себе время, чтобы успокоить легкую дрожь в руках. Дневник был исписан на три четверти четким и ясным почерком, который уже удивил сыщика в подписях на картинах Глории; он походил на почерк подростка, словно и в нем сохранялась детская невинность, которую Камила видела в ее лице. Там и здесь среди текста Купидо заметил какие-то рисунки, импровизации или наброски; возможно, Глория просто пыталась сохранить в памяти эти образы, а может, они являлись отражением ее душевного состояния, которое иной рисунок передаст лучше любых слов. Детектив вернулся к первой странице. Она была датирована летом предыдущего года, за пятнадцать месяцев до ее смерти.
26 июля, вторник Вчера похоронили отца. Церемония была быстрой и скромной, ему бы понравилось. Достаточно быстрой и скромной, чтобы избежать тягостного ощущения, вызываемого иногда похоронами, особенно если смерть явилась результатом долгой агонии или неизлечимой болезни, наполняющей дом лекарствами, которые все считают бесполезными, и простынями, пахнущими саваном. Папа полжизни носил форму, но ему никогда не нравилась напыщенность военных парадов. Поэтому я отказалась от предложений его товарищей, и не было ни духового оркестра, ни медалей, ни флагов, покрывающих гроб. Людей пришло немного, человек сорок – сорок пять, только самые близкие друзья, не важно – военные или нет, и родственники: Клотарио – его брат и мой дядя, и Давид, мой странный двоюродный брат, который не переставал разглядывать меня с неуместной и неприятной пристальностью. Когда урну установили в нишу и священник закончил читать молитву, все посмотрели на меня, будто чего-то ждали. Это был ужасный момент, потому что я не знала, что должна сделать или сказать. Несмотря на то что последние недели его мучений дали мне время привыкнуть к идее, что он может умереть, только в этот последний момент ожидания и молчания, перед тем как нишу стали закладывать кирпичами, я поняла, как стала одинока. На обратном пути я начала воскрешать в памяти разные воспоминания о папе. Словно смерть перевернула хронологический порядок памяти – его последние месяцы, еще такие близкие, казались мне чем-то очень далеким, а взамен в голову пришли мои первые воспоминания о детстве рядом с ним, причем в мельчайших подробностях: прогулка на лошади, я с ним верхом, он поддерживает меня за талию; первые каникулы в Бреде, такие далекие; странный запах его формы и грубый материал, из которого она была сшита, – я помню это, потому что он обнимал и целовал меня, уходя по утрам из дому... Воспоминания, которые я буду ревностно охранять и не хочу больше терять, раз они вернулись ко мне каким-то неведомым путем. Потом, дома, глядя на кресло, в котором он всегда сидел, я перестала думать о собственной персоне. Вид его личных вещей в один миг уничтожил жалость к самой себе, к чему меня все подталкивали выражениями соболезнования и избитыми словами утешения. Надо было отказаться от этих погребальных ритуалов, заставляющих родственников демонстрировать сострадание, которое почти никто не испытывает. Это ведь папу жестоко съел рак, несмотря на его сопротивление. Я утешаю себя, думая, что он больше не страдает, что ему понравится ниша, где он теперь отдыхает, – освещенная солнцем, в самом верхнем ряду, рядом с нишей мамы. Родители ждали больше года, чтобы купить это место. Папа так любил свежий воздух, он и подумать не мог, что его похоронят в земле. Если и есть что-то после жизни, то теперь они вместе, где бы то ни было. Маркос, Камила, Клотарио и Давид проводили меня домой, и все бродили, не зная, что делать, и не решались присесть на диван, чтобы не занимать место, где обычно сидел отец. Несмотря на их обходительность и готовность поддержать меня, они казались тенями и в тот момент лишь мешали. Лучше бы я осталась одна. Я услышала, как Маркос и Камила готовят на кухне кофе и разговаривают тихими голосами, словно заговорщики. Когда я направилась в ванную, то из коридора увидела, как Клотарио вошел в папин кабинет и остолбенело смотрит на отцовские награды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32