Главным образом «да» и «нет», «понимав» и дальше в этом же роде, беседа, из которой не много поймешь.
– Он говорил с мужчиной или с женщиной?
– Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…
– Как они простились?
– Он сказал «до свидания» и повесил трубку.
– Ему сюда и раньше звонили?
– Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать – то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.
– Сегодня не извинялся?
– Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…
– Но вы ему уже не верили?…
– Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…
– Почему?
– Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.
– Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?
– До звонка. После звонка мы тут же расстались, Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку – он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.
Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.
– Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, – тихо сказала она. – Я ушла туда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…
– Пани Бачова, – сказал Лазинский, – успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…
Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.
– В котором часу он ушел? – продолжал Лазинский. Бачова неопределенно пожала плечами.
– Вы еще долго оставались в ванной?
– Довольно долго, – прерывисто вздохнула она. – Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…
– Когда вы ушли и куда?
– На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…
– После работы вы пошли на реку?
– Да.
– А когда вернулись?
– Я не смотрела на часы. – Эдита Бачова колебалась. – Но, вероятно, как обычно, около пяти.
Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми – все со следами помады. В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.
– Где находится телефон?
– В коридоре. Вы его не заметили?
– Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?
– Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.
– Где находился его портфель?
– Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.
– Он брал его с собой к телефону?
Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.
Она ответила:
– Точно не помню, но, кажется, не брал.
– Где он лежал, не припомните?
– Портфель Дежо из пластика?
– Да.
Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.
– Ну, я слушаю, – торопил ее капитан.
– Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, – ответила она тихо.
– Это точно?
Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.
– Да, товарищ капитан.
– И последний вопрос – Шимчик встал. – Хорошо ли инженер водрш машину?
– Отлично, – ответила она решительно. – Я не один раз ездила с ним.
– Даже когда он был выпивши?
– Да.
– Вы судите об этом как дилетант?
– Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.
– А вы часто сидели за рулем?
– У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.
– Слабое это утешение, – капитан взял ее за плечи, – он умер сразу.
Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.
Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:
– Послушайте! Они остановились.
– Что вы хотите? – поинтересовался Лазинский.
– Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда,то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.
– Мы из суда, – солгал Шимчик и глянул на Лазинского. – Значит, вы с Кнапкой не родня, так?
– Еще чего! – озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.
– И с Бачовой не родня?
– С зубнихой-то?
Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.
– Спей мы родня, – ответил он. – Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду – во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.
– Значит, пани Бачова пришла позже?
– Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.
– Когда в обед? – Шимчик насторожился. – Тогда?
– Нет, не в субботу, а сегодня.
Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.
– Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?
– Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня – нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить – моя машина забарахлила, – а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. – Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. – А потом в корчму потопал.
– В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?
– Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?
Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.
– Не надо бы ему в корчму ходить! – вздохнул он.
– Откуда вы видели, как он туда шел?
– А в окно на кухне. Хотя нет, вру – я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.
– Давайте-ка еще раз и не спешите, – неприязненно перебил его Лазинский. – Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.
– А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, – показал он, – она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.
Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.
– В котором часу ушел инженер?
– Из корчмы или отсюдова?
– Отсюда, – сказал Шимчик.
Лазинский присоединился:
– Вы видели, как он выходил из эспрессо?
– Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.
– В котором часу ушла пани Бачова?
– Я не видел, чтоб она уходила.
– Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.
– Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.
– До которого часа вы были в кухне?
– До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.
– Радио вы включили еще раньше?
– Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка – дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…
– Нет, мы не из суда, – перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:
– Спасибо вам.
Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.
– Ступайте к дьяволу! – резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.
– Так. – Шимчик смотрел на эспрессо. – Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой – то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?
– Возможно, убийца.
Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…
– Возможно, что и он, – согласился Шимчик, – но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…
Он печально улыбался и щурился от солнца.
– А может, и нет, Бачова упоминала, что звонила женщина, – сказал Лазинский. – Но, может быть, это ловкий ход.
– Чей ход? Голиана?
– Может быть, и Бачовой.
– Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.
Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.
– Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…
– Давайте вернемся, – предложил Лазинский.
– Не сейчас. – Шимчик посмотрел на часы, – Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…
– Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?
– Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.
– Вы говорите о формуле?
– Нет. Я говорю о Вондре.
Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.
– Вондра? При чем здесь Вондра?
– Кое-что вспомнилось, – уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.
На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, – думал он, – непременно подчеркнут, что причина – алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар – и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.
«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».
Лазинский наблюдал за ним – Шимчик не пригласил его войти, – он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.
Лазинский опустился в кресло и спросил:
– Что вы имели в виду, говоря о Вондре?
– Я? – Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. – Когда это?
– Когда мы вышли от Бачовой.
– Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.
Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.
– А я пока буду у начальства, – добавил Шимчик.
– Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?
– Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние, сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.
– Почему эти старые сведения вас так интересуют?
– Хочу понять Голиана.
– Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.
– Вероятно, тут есть что-то еще. Причины как раз мне достаточно ясны.
– Убийство? Кто убийца?
Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.
– Вы уже поверили в Шнирке?
– Да. Он, конечно, существует. Сидит себе дома и посмеивается, что здорово нас облапошил. Хотя весьма возможно, что его смех скоро оборвется…
– Где он? Где-нибудь в ФРГ?
– Это не столь важно. Смех его оборвется, как только он узнает, что инженер погиб. И – можете отнестись к этому скептически, дескать, фантазия старика! – как только узнает еще об одной смерти.
Лазинский застыл на месте.
– Где? Какая смерть?
– Где-то здесь. Не выпытывайте, я еще и сам не знаю.
– Ничего не понимаю. Умрет еще кто-нибудь?
– Уже умер, – тихо произнес Шимчик. – Я думаю, что Голиан тогда надул наших коллег из Праги. Хотя вопрос о господах из Мюнхена остается открытым: сделал ли он все то, что они требовали от него. Он, безусловно, добился доверия наших товарищей из органов госбезопасности и отлично закрепился на таком месте, которое устраивало его и его шефов. Господ из Мюнхена. – Шимчик стряхнул пепел.
– Вы полагаете, – Лазинский слышал свой голос издалека, словно чужой, – вы считаете, что он был шпионом?
– Черт его знает, пока у меня нет доказательств. Несмотря на то, что он хотел еще раз сбежать.
– Согласен. Но хотел ли Голиан бежать за границу?
– А документы в его портфеле? Вы только подумайте.
Лазинский молчал. У него была своя версия, и он не хотел ее обнародовать, «терпение, терпение, может быть, осталось всего несколько часов».
– Нет, – упорствовал капитан Шимчик, – ему необходимо было бежать, и именно за границу. Еще недавно, позавчера или неделю назад, он чувствовал себя в безопасности, выжидал, но его уверенность вдруг рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.
– Вчера? А вы не переоцениваете открытку его жены?
– Нет. И Бауманна тоже.
– Возможно, не Голиан списывал формулы, наши ребята нашли там и другие отпечатки пальцев. Кроме того, если вы не ошиблись и Голиан действительно занимался шпионажем, – такую школьную ошибку он не мог бы совершить. Скандалить с Бауманном, делать вид, что его обокрали, более того, оставить столь явственные отпечатки на его бумагах! Ведь это же…
– Конечно, – перебил его Шимчик, – шпион такого не натворит, про такое писали лишь в плохих детективных романах, где западные агенты были круглыми идиотами. Но здесь имеются кое-какие детали: например, неожиданные события, фактор времени. А что, если у него вдруг под ногами начала гореть земля? Это уже не пустяк. Вдруг вся история с открытием и документацией Бауманна – мошенничество?
– Значит, вы и старика подозреваете? – удивился Лазинский.
Их поездка на вокзал за Бауманном, интерес к тому, как он будет вести себя, узнав о гибели Голиана, список сотрудников, отпечатки пальцев – как доказательство… Дурит Шимчик, что ли? Годы и годы ругал Швика, защищал людей от болезненного недоверия и вдруг – сам!
– Все совсем наоборот. – Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. – Но только это зависит от точки зрения!
– Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!
– Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Он говорил с мужчиной или с женщиной?
– Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…
– Как они простились?
– Он сказал «до свидания» и повесил трубку.
– Ему сюда и раньше звонили?
– Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать – то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.
– Сегодня не извинялся?
– Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…
– Но вы ему уже не верили?…
– Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…
– Почему?
– Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.
– Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?
– До звонка. После звонка мы тут же расстались, Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку – он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.
Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.
– Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, – тихо сказала она. – Я ушла туда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…
– Пани Бачова, – сказал Лазинский, – успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…
Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.
– В котором часу он ушел? – продолжал Лазинский. Бачова неопределенно пожала плечами.
– Вы еще долго оставались в ванной?
– Довольно долго, – прерывисто вздохнула она. – Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…
– Когда вы ушли и куда?
– На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…
– После работы вы пошли на реку?
– Да.
– А когда вернулись?
– Я не смотрела на часы. – Эдита Бачова колебалась. – Но, вероятно, как обычно, около пяти.
Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми – все со следами помады. В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.
– Где находится телефон?
– В коридоре. Вы его не заметили?
– Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?
– Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.
– Где находился его портфель?
– Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.
– Он брал его с собой к телефону?
Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.
Она ответила:
– Точно не помню, но, кажется, не брал.
– Где он лежал, не припомните?
– Портфель Дежо из пластика?
– Да.
Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.
– Ну, я слушаю, – торопил ее капитан.
– Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, – ответила она тихо.
– Это точно?
Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.
– Да, товарищ капитан.
– И последний вопрос – Шимчик встал. – Хорошо ли инженер водрш машину?
– Отлично, – ответила она решительно. – Я не один раз ездила с ним.
– Даже когда он был выпивши?
– Да.
– Вы судите об этом как дилетант?
– Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.
– А вы часто сидели за рулем?
– У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.
– Слабое это утешение, – капитан взял ее за плечи, – он умер сразу.
Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.
Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:
– Послушайте! Они остановились.
– Что вы хотите? – поинтересовался Лазинский.
– Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда,то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.
– Мы из суда, – солгал Шимчик и глянул на Лазинского. – Значит, вы с Кнапкой не родня, так?
– Еще чего! – озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.
– И с Бачовой не родня?
– С зубнихой-то?
Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.
– Спей мы родня, – ответил он. – Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду – во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.
– Значит, пани Бачова пришла позже?
– Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.
– Когда в обед? – Шимчик насторожился. – Тогда?
– Нет, не в субботу, а сегодня.
Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.
– Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?
– Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня – нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить – моя машина забарахлила, – а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. – Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. – А потом в корчму потопал.
– В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?
– Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?
Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.
– Не надо бы ему в корчму ходить! – вздохнул он.
– Откуда вы видели, как он туда шел?
– А в окно на кухне. Хотя нет, вру – я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.
– Давайте-ка еще раз и не спешите, – неприязненно перебил его Лазинский. – Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.
– А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, – показал он, – она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.
Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.
– В котором часу ушел инженер?
– Из корчмы или отсюдова?
– Отсюда, – сказал Шимчик.
Лазинский присоединился:
– Вы видели, как он выходил из эспрессо?
– Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.
– В котором часу ушла пани Бачова?
– Я не видел, чтоб она уходила.
– Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.
– Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.
– До которого часа вы были в кухне?
– До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.
– Радио вы включили еще раньше?
– Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка – дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…
– Нет, мы не из суда, – перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:
– Спасибо вам.
Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.
– Ступайте к дьяволу! – резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.
– Так. – Шимчик смотрел на эспрессо. – Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой – то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?
– Возможно, убийца.
Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…
– Возможно, что и он, – согласился Шимчик, – но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…
Он печально улыбался и щурился от солнца.
– А может, и нет, Бачова упоминала, что звонила женщина, – сказал Лазинский. – Но, может быть, это ловкий ход.
– Чей ход? Голиана?
– Может быть, и Бачовой.
– Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.
Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.
– Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…
– Давайте вернемся, – предложил Лазинский.
– Не сейчас. – Шимчик посмотрел на часы, – Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…
– Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?
– Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.
– Вы говорите о формуле?
– Нет. Я говорю о Вондре.
Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.
– Вондра? При чем здесь Вондра?
– Кое-что вспомнилось, – уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.
На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, – думал он, – непременно подчеркнут, что причина – алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар – и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.
«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».
Лазинский наблюдал за ним – Шимчик не пригласил его войти, – он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.
Лазинский опустился в кресло и спросил:
– Что вы имели в виду, говоря о Вондре?
– Я? – Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. – Когда это?
– Когда мы вышли от Бачовой.
– Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.
Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.
– А я пока буду у начальства, – добавил Шимчик.
– Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?
– Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние, сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.
– Почему эти старые сведения вас так интересуют?
– Хочу понять Голиана.
– Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.
– Вероятно, тут есть что-то еще. Причины как раз мне достаточно ясны.
– Убийство? Кто убийца?
Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.
– Вы уже поверили в Шнирке?
– Да. Он, конечно, существует. Сидит себе дома и посмеивается, что здорово нас облапошил. Хотя весьма возможно, что его смех скоро оборвется…
– Где он? Где-нибудь в ФРГ?
– Это не столь важно. Смех его оборвется, как только он узнает, что инженер погиб. И – можете отнестись к этому скептически, дескать, фантазия старика! – как только узнает еще об одной смерти.
Лазинский застыл на месте.
– Где? Какая смерть?
– Где-то здесь. Не выпытывайте, я еще и сам не знаю.
– Ничего не понимаю. Умрет еще кто-нибудь?
– Уже умер, – тихо произнес Шимчик. – Я думаю, что Голиан тогда надул наших коллег из Праги. Хотя вопрос о господах из Мюнхена остается открытым: сделал ли он все то, что они требовали от него. Он, безусловно, добился доверия наших товарищей из органов госбезопасности и отлично закрепился на таком месте, которое устраивало его и его шефов. Господ из Мюнхена. – Шимчик стряхнул пепел.
– Вы полагаете, – Лазинский слышал свой голос издалека, словно чужой, – вы считаете, что он был шпионом?
– Черт его знает, пока у меня нет доказательств. Несмотря на то, что он хотел еще раз сбежать.
– Согласен. Но хотел ли Голиан бежать за границу?
– А документы в его портфеле? Вы только подумайте.
Лазинский молчал. У него была своя версия, и он не хотел ее обнародовать, «терпение, терпение, может быть, осталось всего несколько часов».
– Нет, – упорствовал капитан Шимчик, – ему необходимо было бежать, и именно за границу. Еще недавно, позавчера или неделю назад, он чувствовал себя в безопасности, выжидал, но его уверенность вдруг рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.
– Вчера? А вы не переоцениваете открытку его жены?
– Нет. И Бауманна тоже.
– Возможно, не Голиан списывал формулы, наши ребята нашли там и другие отпечатки пальцев. Кроме того, если вы не ошиблись и Голиан действительно занимался шпионажем, – такую школьную ошибку он не мог бы совершить. Скандалить с Бауманном, делать вид, что его обокрали, более того, оставить столь явственные отпечатки на его бумагах! Ведь это же…
– Конечно, – перебил его Шимчик, – шпион такого не натворит, про такое писали лишь в плохих детективных романах, где западные агенты были круглыми идиотами. Но здесь имеются кое-какие детали: например, неожиданные события, фактор времени. А что, если у него вдруг под ногами начала гореть земля? Это уже не пустяк. Вдруг вся история с открытием и документацией Бауманна – мошенничество?
– Значит, вы и старика подозреваете? – удивился Лазинский.
Их поездка на вокзал за Бауманном, интерес к тому, как он будет вести себя, узнав о гибели Голиана, список сотрудников, отпечатки пальцев – как доказательство… Дурит Шимчик, что ли? Годы и годы ругал Швика, защищал людей от болезненного недоверия и вдруг – сам!
– Все совсем наоборот. – Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. – Но только это зависит от точки зрения!
– Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!
– Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16