Как артист, который играет роль по желанию режиссера. Идет съемка, где-то затаился оператор с камерой, поодаль стоят другие артисты, массовка, просто зеваки-зрители. Кто-то из актеров уже выпал из действия, изобразил смерть, другим еще предстоит сыграть в дальнейших сценах. Но что будет дальше неизвестно. О том ведает лишь режиссер. Гера ощущал все это в себе, но пистолет в его руке был настоящий, и нож — тоже, и шедший впереди кавказец со спущенными штанами хоть и походил на какой-то комический персонаж, но был живой, потный, испуганно вздыхавший и косящий глазами.
Они подошли к железной двери с засовом.
— Отпирай, — приказал Гера. Продавец открыл холодильную камеру. Там было темно. Гера подтолкнул его в спину лезвием ножа.
— Входи.
«Жигули» ехали по Москве. Снежана рассказывала. Но то, что она говорила, не укладывалось у Драгурова в голове. Чудовищно и мерзко. Мир состоит из грязи и лжи, каждый человек вынужден сталкиваться с тем, что противно его разуму, самой природе человеческого духа, но когда это становится обыденным и привычным, входит в порядок мироустройства, то меняется и человеческий облик, словно вырастают клыки и шерсть. Очевидно, таким оборотнем и был дед Снежаны, и Владислав теперь нисколько не жалел, что тот умер такой страшной смертью.
Брат Снежаны, которого она хотела увидеть, не был ей братом.
— Но я называла его так, — продолжала она. — Потому что и сама была еще ребенком… Всего тринадцать лет.
— Но он был твоим сыном, — произнес Владислав.
— Да. Сыном. Я родила его. Странно, правда? Что у меня к нему были не материнские, а сестринские чувства. А отцом ребенка был мой дед… И родители не знали об этом. О том, что произошло между мной и дедом…
— Я не понимаю! — воскликнул Драгуров, чуть не врезавшись в застывший на дороге грузовик. Он был потрясен. — Как это могло случиться? Он тебя изнасиловал?
— Не знаю, — помолчав, ответила она. — Скорее, загипнотизировал. Лишил воли и чувств. Я была как кукла в его руках. Надувная кукла из магазина, которой он просто воспользовался. И я ничего не понимала, ничего не чувствовала. Я даже почти ничего не помню. Он словно бы проделывал со мной свои опыты без моего участия. Подчинял меня в эти моменты полностью, отключал мой разум. Может, он еще что-то со мной вытворял, не знаю. Родители часто уезжали в командировки. Я даже не помню, когда это началось. Не помню, когда он лишил меня невинности. Он пользовался какими-то мазями, чтобы мне не было больно, одурманивающими травами. И еще этот его взгляд… Лишь потом, когда ко мне возвращалось сознание, я пыталась понять, что со мной было. Почему сижу в кресле и смотрю телевизор? Или иду вместе с дедом по улице? Но память всегда возвращается… Сколько бы ее ни затормаживать. Я начала вспоминать то, что со мной происходило в детстве, совсем недавно. Может быть, полгода назад. Но никому не говорила. Только тебе.
— Я понимаю, это нелегко, — сказал Владислав, — А что стало с мальчиком?
— Когда я забеременела, родители не на шутку перепугались. Они не догадывались и не могли понять, как такое вообще могло случиться. Святой Дух тут ни при чем. И они стали искать отца будущего ребенка, требовали от меня, чтобы я сказала им правду… Но я-то и сама не знала ее! Меня водили по врачам, но об аборте не могло быть и речи. И мне пришлось рожать. Дед изображал, что страшно озабочен, расстроен, говорил, что в его время такого не могло быть… Сейчас-то я понимаю, что он врал. Врал и, должно быть, посмеивался в душе. Если она у него была.
— Как сильно ты должны была его ненавидеть, — произнес Владислав.
— Но я даже не догадывалась. А потом я видела, как он превращается в развалину… И когда начала вспоминать все, мне стало страшно жить с ним рядом. Я думала, когда-нибудь он меня убьет.
— Но убили его самого… А сын?
— Он прожил в нашем доме всего года два. И был для меня игрушкой, поскольку какая из меня могла получиться мать? Им занимались то родители, то дед. Потом… Меня отправили в Болгарию, к родственникам, чтобы я подлечилась, а когда через полгода я вернулась, мне сказали, что он умер. Я, конечно, огорчилась, но по-моему не настолько, чтобы позабыть из-за этого все на свете. Впереди — целая жизнь, учеба, новые встречи…
— Любовь, — подсказал Владислав.
— И любовь. Вскоре я стала забывать о нем. Но полгода назад узнала, что он жив… Отец проговорился, что его отдали в детдом. Чтобы не осложнять мне жизнь. Отдали без моего согласия. Но, думаю, они бы смогли уговорить меня и так.
— Где он сейчас и что с ним, ты, конечно, не знаешь?
— Точно не знаю. Но я была в том детдоме и кое-что выяснила. Всегда остаются какие-то следы. В записях, в разговорах… На теле — тоже.
— Что ты имеешь в виду?
— Видишь ли, дед без нашего ведома сделал мальчику маленькую татуировку на спине. Между лопатками. Как я теперь понимаю, это то, что ты называешь знаком Заххака.
Яков бросил Карине одеяло, но она, забившись в угол комнаты, продолжала дрожать — не от холода, а от омерзения и ненависти. В глазах все расплывалось, тяжелый ком стоял в горле, боль была всюду — по всему телу, словно ее избили. У нее было такое ощущение, будто в нее влили яд, и она, чувствуя эту липкую отраву между ног, безуспешно пыталась стереть ее ладонью.
— Вам лучше убить меня… — через силу выговорила Карина. — Иначе я убью вас.
Одна из горилл захохотала, вторая смачно плюнула, целясь в Карину.
— Может быть, я так и сделаю, — сказал Яков. — Спасибо за совет. А этого тоже? — Он пнул ногой Колычева, который лежал на полу со связанными за спиной руками. — Гляди, как смотрит! Прямо глазами ест. Гипнотизер, что ли?
Алексей не ответил, но Якову, видно, стало не по себе. Он отступил в сторону и рявкнул:
— А ну отвернись! Не то возьму вилку и выколю твои зенки. Кому говорю, ты, пиявка!
— Давай я ему башку сверну? — предложила одна из горилл. — А потом — ей. Чего тянуть?
— Погоди, — отозвался Яков. — Все должно быть в порядке очередности. Придет хозяин — тогда. На его глазах. Чтобы видел, как его женушке бутылку вобьют. А этого тоже не оставим. Ты кто?
— Твоя смерть, — ответил Колычев.
— Ну… тогда я спокоен, — засмеялся Яков. — Тебе и комара не прихлопнуть. Копи силы. А я пока посплю…
Ему действительно хотелось спать, может быть, потому, что с утра на ногах. Глаза слипались. Он тряхнул головой, пытаясь взбодриться, но веки тяжелели, руки тоже. И ноги. Яков лег на диван, не снимая ботинок, сладко потянулся.
— Ладно, — вяло сказал он. — Как только придет — разбудите.
— Без тебя не начнем! — Гориллы захохотали. Они были очень похожи — с выпуклыми надбровными дугами, запавшими внутрь глазками, выступающими подбородками и массивными загривками. Таких не прошибить ничем.
«Интересно, есть ли у них вообще разум? — подумал Колычев. — На который можно хоть как-то воздействовать?» Живым отсюда не выйти, он понимал это. Но сила Кундалини, к которой он взывал и которая уже гипнотически подействовала на коротышку, на этих горилл не влияла.
Гориллы, сидевшие к нему спиной, вдруг напряглись, как звери, которые чувствуют опасность. Карина не спускала с них ненавидящего взгляда. Желание умереть было столь велико, что она почти сходила с ума. Она и выглядела безумной — с горящими глазами, спутанными волосами, расцарапанной щекой.
— Во, баба! — сказала одна из горилл. — Отодрать ее снова, что ли? Или его? — Он ткнул пальцем в Колычева.
Второй громко зевнул.
— Лучше поспать.
— Нельзя. Яша велел ждать.
— Вот ты и жди.
— Почему я? — И они заспорили.
Оказавшись в темной холодильной камере, кавказец неожиданно ойкнул, выкрикнул что-то на своем языке и схватился обеими руками за живот. Он мог и заорать, если бы не страх, сдавивший горло, и боль, пронзившая внутренности.
Герасим захлопнул дверь камеры. Теперь вообще ничего не было видно.
— Это я! — громко произнес он. — Ты где?
— Здесь, — откликнулась Галя. Голос ее дрожал. — Сейчас найду выключатель.
Что-то упало на пол, звякнуло. Кавказец продолжал стонать. Наконец лампочка вспыхнула. Кавказец сидел на полу, его руки и живот были в крови. Рядом валялся длинный нож.
У Гали было такое лицо, словно она извалялась в муке. Удивленно глядя на них, Гера произнес:
— Ты его зарезала. Могла и меня.
Она лишь кивнула, не в силах вымолвить больше ни слова, а кавказец повалился на бок, подтянув колени к подбородку. Он перестал стонать и только что-то шептал. Потом перевернулся на спину, вытянул ноги и затих. Глаза остались открытыми, будто он продолжал следить за тем, что происходит.
Галя заплакала. С тех пор как она услышала разговор Магомета и милиционера, а потом осталась тут в кромешной тьме, она плакала почти все время, сжимая в руке нож. Когда дверь в камеру опять открылась, она, плохо соображая, что делает, бросилась вперед.
Теперь Галя прижималась к Гере — он был ее последней надеждой.
— Ладно, что-нибудь придумаем, — успокаивающе сказал он.
— Он мертв?
— Мертвее не бывает. — Гера нагнулся, перевернул продавца и положил на него валявшуюся рядом овечью шкуру. — Нам надо дождаться, когда они все уснут. Сейчас не выберемся. Но и сюда может кто-нибудь заглянуть. Чего от тебя хочет Магомет? Он уже получил свое? — грубо спросил Гера. Но, вглядевшись в ее испуганное лицо с синяком на виске, усмехнулся. — Ты ведь сама виновата. Зачем сунулась?
— Не знаю. Я тебя искала.
— Не ври. Вечно вас, девчонок, тянет на всякие приключения. А потом выручай.
— Утром должен прийти какой-то фургон. Я так поняла, что они отправят его на Кавказ. Не меня одну. Там и другие будут. Мне страшно…
В одном из отсеков были свалены овечьи шкуры, Гера разбросал их, устроив некое подобие пещеры.
— Забирайся внутрь, — сказал он. — Переждем. Здесь теплее. Слышал я об этом фургоне… У нас в районе две девки пропали — Магомета работа. Все знают, и никто ничего не говорит. И еще несколько ребят, совсем маленьких. Они их вывозят… Я догадываюсь, зачем. Сам как-то раз чуть не попался, хотели меня обкурить.
— Давай уйдем, — прошептала Галя. — Немедленно. Я боюсь тут оставаться. С ним, — она кивнула на распростертое тело мертвого продавца.
— Он нам уже не помешает, — возразил Гера. Поставив сумку, он уселся на шкуру. — Надо подождать хотя бы полчаса, пока не уйдет сторож.
Галя послушно села рядом. Она дрожала, и Герасим набросил на нее одну из шкур.
— Мы с тобой, как древние люди — охотники за мамонтами, — усмехнувшись, сказал он. — Костра только нет. А ты молодец. Где нашла нож?
— Здесь. Не надо об этом.
— Почему же? Страшно было убивать?
— Я ничего не видела и не понимала. Думала, за мной пришли.
— Ну и правильно. Что же, ждать, как баран?
— А как ты меня нашел?
— Людка накукарекала. Знаешь что? У меня есть деньги. Но мы с тобой достанем еще. Я знаю как. И уедем отсюда. Вообще из Москвы. Филипп Матвеевич хотел отправиться со мной на Алтай. Вот мы туда с тобой и поедем. Купим или построим дом в самом заброшенном уголке. И выживем. А если хочешь, твои родители будут иногда к нам приезжать. Только не слишком часто. Мне не хотелось бы никого видеть. Вдвоем с тобой — другое дело. Ты будешь моей женой. Согласна?
— Да, — прошептала Галя, — согласна. Гера обнял ее одной рукой и продолжал:
— Представляешь, как там будет спокойно и хорошо? Одни, совсем одни на земле — а все вокруг давно вымерло, все уже убили друг друга. И от нас пойдет новый род, от тебя и меня, могучие и бесстрашные, может быть, даже бессмертные. И мы с тобой тоже станем бессмертными. Я чувствую, что во мне что-то происходит. Словно я избавляюсь от какого-то кокона… Ты веришь мне?
— Верю, — прошептала Галя.
— Но этого не будет, — хмуро ответил он, кусая губы. Потом встал, погасил свет и вернулся.
«Надо же, что-то получается», — подумал Колычев, хотя и не был уверен в том, что его магнетический взгляд и мысленные заклинания, которым его обучали в восточных сектах медитации, как-то подействовали. Конечно, коротышка уснул, но он вполне мог свалиться на диван и захрапеть по своей воле. Те двое никак не реагировали, наоборот, они вели себя чересчур возбужденно. Что-то не так. Вполне вероятно, что, поскольку этих парней вообще только с большой натяжкой можно причислить к разряду существ разумных, их, как и любое животное, трудно подчинить своей воле. Попробуйте усыпить настоящую гориллу! Колычев подумал, что энергия, которую он направляет, лишь злит их, вбрасывает в кровь адреналин и действует не как затормаживающее средство, а возбуждает агрессию. Хотя, вполне возможно, они просто находят особое удовольствие в том, чтобы пинать друг друга и переругиваться. Так или иначе, но пустяковый спор между ними разгорался, и они, очевидно, позабыв причину ссоры, уже не обращали внимания ни на Колычева, ни на Карину, ни на своего спящего хозяина.
— Ты когда долг отдашь? — спрашивал один, толкнув другого в грудь.
— А кто тебя угощал? — следовал ответ, сопровождаемый ударом по плечу.
— А бабу тебе кто достал?
— Так я ее в карты у тебя выиграл!
И так довольно долго. Сначала вопрос, потом — несильный удар, затем обиженный ответ и тычок рукой. Как в детском саду. Если бы не драматичность положения, Колычев, наверное, рассмеялся бы.
Но Карина продолжала смотреть на них все с той же ненавистью.
Наконец один из них, наверное, ударил слишком сильно, и второй схватил его за грудки, вырвав из рубахи клок ткани.
— Так, да, так? — прошипел первый. — А ну, пошли!
— Пошли! — захрипел второй. Глаза у обоих налились кровью.
— Щас!
— Ага!
Они рванулись из комнаты и выскочили за дверь. Колычев не знал, остались ли они на лестничной клетке или спустились во двор, чтобы продолжить выяснение отношений на свежем воздухе: и места больше, и можно кого-нибудь еще зашибить, если кто подвернется под руку или сдуру полезет разнимать.
Колычев приподнял голову и посмотрел на Карину.
— Развяжи меня, — прошептал он. — Только тихо.
Но Карина будто не слышала его. Она медленно поднялась, сбросив одеяло, и так, полуобнаженная, истерзанная, прошла мимо. Смотреть на нее было страшно. Она шла, будто ведьма на костер — с распущенными волосами и пустым взглядом.
— Что ты задумала? — прошептал Алексей, продолжая следить за ней. Развяжи!
Карина открыла сервант и вытащила капроновые чулки. Свернула их жгутом, подергала, проверяя на прочность. Очевидно, результат ее вполне устроил. Колычев уже догадался, что она задумала, но останавливать ее было бесполезно. Съежившись, он боялся пошевелиться. Почему-то он был уверен, что Карина собирается задушить именно его. Будто он виноват в том, что случилось. Хотя так оно в какой-то степени и было.
Однако Карина даже не взглянула на него и, обойдя, направилась к дивану. Она осторожно просунула капроновый жгут под шеей коротышки, чуть приподняв его голову, и скрестила концы. Все это она проделала легко и быстро, словно имела основательный опыт. Затем, уперевшись коленом в грудь коротышки, резко закрутила жгут. Коротышка захрипел, очнулся и, выпучив глаза, вцепился руками в свое горло. Но было слишком поздно. Он не мог перехватить капроновую петлю, не мог просунуть под нее пальцы. Глаза его вылезли из орбит, рот открывался все шире и шире, пока его не заполнил высунувшийся далеко язык. Карина действовала с такой силой, что чулок вытянулся в нить. Наконец она с интересом посмотрела на обезображенное лицо и отошла от дивана.
— Теперь твоя очередь, — сказала она, глядя на Колычева.
Они торопливо разделись в темноте и легли рядом на прохладную овечью шкуру. Галя потянулась за другой, но Гера остановил ее. Они лежали, не двигаясь, будто прислушиваясь друг к другу. Галя знала, что все произойдет именно сейчас, и ждала этого с нетерпением. Тело ее горело, будто в камере стояла нестерпимая жара, но сильнее всего огонь разгорался в голове, в груди, в ногах, и, когда Гера коснулся их, а рука его скользнула по бедру к впадине, тронув кустик волос, она больше не смогла ждать; ей казалось, что сейчас он возьмет созревший спелый плод, который лопнет и обдаст соком. Так и случилось несколько секунд спустя, и Галя вскрикнула от нахлынувшего, незнакомого до сей поры наслаждения. Почувствовал на ладони влагу, Гера прильнул к девушке, ее податливые колени сами разошлись в стороны, его ждали, требовали, две плоти стремились друг к другу, к полному слиянию. Еще никогда до этого он не испытывал ничего подобного: все прошлое было грязью, мерзостью, какой-то собачьей радостью, о чем вспоминалось с отвращением. Сейчас было совсем иное нежная ласка, шепот, слабое пожатие, светящаяся кожа, пронзительные глаза, ее изучающая рука, которая не хочет отпустить, сама направляет его плоть, как лоцман, вводящий в гавань корабль, — и вновь вскрик, на этот раз от кратковременной боли. Он чувствовал и кровь, и живородящее семя, павшее на благодатную почву, и не мог остановиться, почти обезумев, достигнув вершины горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35