Он спал рядом. Родной... как будто родной... И все же соблюдалось к нему некое недоверие... Парадоксально понятный. Единственный. Единственный, отсекающий множественность...
Но вдруг глаза её открылись. Она бессмысленно уставилась в потолок. Что-то тревожило её. Но что?! Ужас объял её из-за четко промелькнувшей мысли, что это конец - то есть все кончилось в ней и теперь - тишина. Она с ним как под толщей воды. Она счастлива?.. Быть может... Но там!.. В подводном царстве... как аквалангист... но аквалангист, может вырваться наужу, когда захочет. Ей же дан лишь подводный мир... и больше ничего... Ничего нет и не будет - кроме него. А что ей ещё надо? Тупой вопрос.
"Что?! Что же?" - тревожно спрашивала она саму себя, и словно ощупывала внутренним оком свое тело где-то там, в потустороннем мире, где тела нет в принципе и быть не может
- Я искал тебе внешнюю замену... Но ты же знаешь мою манеру все доводить до абсурда... - шептал ей на ухо Кирилл.
- До полного конца. То есть смерти... но не своей, а чужой.
- Но не нашел. - Не обращая внимания на её комментарии, продолжал он объясняться ей в ухо, не ослабляя своих объятий. - То есть - нашел себе женщину... но я и не думал, что с женщинами так скучно жить. Может, это после тебя мне с ними скучно. Чего я только не делал - никуда не рвется. Как я гайки не закручивал - мог бы ещё и еще. Только "деньги давай, деньги давай" и все. Я даю, она откладывает, я даю - снова экономит. И ничего ей не интересно. Лишь разбухает, как нарыв, который обязательно должен лопнуть... Прорваться гноем. Там больше нету ничего, кроме гноя бытовщины! Одним словом, я сам навел её на твою контору.
- Но откуда ты знал?!
- Я?! А за кого ты меня принимаешь?!
- То есть...
- Да чем я хуже тебя?!
- Ты?! Да ты вообще!.. ...мужчина.
- Но как я на твоем аттракционе поразвлекся!.. Так что устал. - Он встал и начал быстро одеваться. Без белой рубашки застегнутой на все пуговицы, он уже не мог чувствовать себя нормально.
- Вот сволочь!
- Устал... Любимая! Зачем тебе творить какой-то частный конец света по заказу. Итак его предсказывают все кому не лень.
- Это кто это ещё его предсказывает?!
- Ты хочешь спросить кто, кромке тебя?
- Да я... да что я... Я, считай, давно уж умерла. А все-все продолжается бесконечно. А я отлетела из мира вещественных доказательств. "Мне нет названий, очертаний нет. Я вне всего, Я - дух, а не предмет".
- Кто это написал? - он схватил галстук и нервно затянул его.
- Суфи. Ибн аль-Фарида.
- Ты с ним сала?
- Не помню.
- Что?!
- Я... Я не помню. Он же жил в средневековье.
- Где энциклопедический словарь?
- Да что ж это за ревность?! Его там нет.
- Но ты же все равно мне жена!
- У тебя теперь другая жена. Я помню - помой посуду... Завтрак... кофе... Я помню, он не должен быть горячим.
- "Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя..." - с горестью глядя на нее, произнес он.
Она растерялась, не зная, что ответить. Она потерялась в его тепле.
Он нежно поцеловал, и потом долго рассматривал её обиженное выражение лица:
- Пожалей меня. Почему ты меня не жалеешь? - обнял он её.
И она почувствовала, как мутится её разум от его обволакивающего тепла.
- Тебя мамочка пожалеет, - процедила она, отстраняясь.
- Замуж вышла мамочка и умотала. У каждого человека свое место, как луза у шара. - Приподнялся он над ней.
- Вот как! А я-то дура!.. Ну... у вас и семейный подряд по части театра! Весело теперь твоей жене. Ты же женился!
- Не расписался я. Так... решил эксперимент провести. А зачем, я так и не понял. Я тебя люблю! Люблю! И буду только тебя! Понимаешь?!
- Угу - кивнула Алина и протянула к нему руки. Он упал на постель. Она быстро расстегнула мелкие пуговички его рубашки, раздела его, оставив лишь в галстуке.
И невозможно было им оторваться друг от друга.
- Ты любишь меня?! Хотя бы как свое поле сражения?!
- Угу... - задумчиво кивала Алина.
Но тут зазвонил телефон. Она перепрыгнула через него. Он попытался ухватить её за ногу, но она увернулась и вместе с трубкой заперлась в ванной.
С щемящей тоской он посмотрел ей вслед.
- Кто это? - спросил Кирилл, когда Алина вышла из ванной.
- По делу.
- Но я тебя спрашиваю, кто звонил? И вовсе не спрашиваю - по какому поводу.
- Что?! - взвилась Алина и застыла, уставившись ему в глаза.
"Это конец! Нет, это конец! - судорожно думала она. - Он вновь затянет меня во все свое, и меня не будет. Я не смогу ничего делать, я должна буду быть только для него и все. И ничего, ничегошеньки я не смогу изменить из того, что зависит от меня. Какое там мое дело! Фирма!.. Черт с ней, но даже Алеше я не могу помочь!"
- Разберись в своих чувствах. - Обиженно вздохнул Кирилл, одеваясь. Только знай. Теперь у нас не будет все как прежде. Ты свободна. Я доверяю тебе... Но должен сказать, что несмотря на то, что ты с поразительной холодностью продумываешь адские аттракционы, твое сердце способно захлестнуть не любовь, а жалость. Поэтому я болел с тобой так отчаянно, зная, что ты отзовешься. Но жалость - это ещё не любовь. Я из любви к тебе не дал тебе этого. - Он положил международную кредитную карточку ей на подушку.
- Что это? - с удивлением смотрела она на нее.
- Это деньги за твой дом. Я не продал его. Я оформил долгосрочную аренду.
- Но почему теперь?! Теперь, когда я не так нуждаюсь?! Почему, уходя тогда, ты посмел напророчить мне, что я умру в одиночестве и нищете, зная, что открыл на меня счет?!
- Потому что не жалел, а любил. Я ждал, когда ты сама... Если бы ты умирала с голоду... Но я только и наблюдал, как - едва захлебнувшись, ты тут же выныриваешь. Я любовался тобой. Я гордился и горжусь. Ты же у нас неиссякаемая. За что и люблю. Вернее разлюбить тебя не могу.
- Сволочь! - вскинулась она, - Убирайся отсюда сейчас же!
- Только вместе с тобой. И ко мне. Я снял отличную квартиру. Нам там хватит пространства. Собирай свой скарб.
- Да пошел ты к черту!
- Я уже почти сутки у чертовки в гостях. И никуда не уйду. Ты блуди, пока не надоест, я подожду. Все равно - каждый заблудший, в конце концов, ищет дорогу домой. Я тоже так блудил. Но теперь все - с этим покончено. Не могу любить многих. Могу любить сильно. Я сильный человек.
- То-то же играешься со мной, как кошка с мышкой.
- Нет. Просто я тебе нужен. Потому что сейчас ты способна сорваться. Ты потерпишь крах в своих чувствах. Я буду при тебе, как часовой при часах.
- Тогда я ухожу!
- Иди - попетляй по судьбе. Иди. Посмотришь, чем это окончится.
- Чем бы ни окончилось - это мое!
- Ты - моя.
- Что?!
- А я твой. - Смягчил он её гнев улыбкой. - Иди. Спасай его. А я подожду.
- Кого?
- Да уж не из тех, кого ты лечишь своими забавами. Его ты не скинешь с парашютом - пожалеешь. Он бьет в свои барабаны, и все ему по барабану. А ты, как птица счастья, ему продукты мешками под дверь подкидываешь. Идеалистка! Хорошо ему - можно вообще окопаться и делать вид что умираешь. Но не быть мужчиной! Потому что мужчина это тот, кто сам. Все сам! И женщину... тоже сам.
- Конечно, и сам ты меня бросил в холод и голод.
- Я, а не ты бросилась? И теперь, сделав выводы, бросаешь?.. А на чем твой бизнес стоит? Вот пойди, и брось его во имя спасения, согласно идее: спасение утопающих дело рук самих утопающих. Что ж ты его лишаешь возможности сопротивляться самому?
Она не нашла слов в ответ и стала молча одеваться с единственной мыслью - бежать. Бежать все равно куда. Лишь бы бежать. От него, от своего тепла, от все про неё знающего, незаметно заполняющего все её жизненное пространство и время, затягивающего в свою систему сразу и навсегда. Зазвонил телефон:
- Алина, не могу, умираю, хочу тебя видеть! - хрипел с тяжелыми придыханиями голос Карагоза. - Клянусь мамой, просто кофе попьем.
И её даже не тошнило от его слов.
Тут же согласилась пойти с ним на встречу, назначив её в кафе-стекляшке на Бронной, напротив Синагоги и Литинститута. Так было надо - надо бежать, - куда не важно.
- Иди. И ты поймешь, что ни с кем, кроме меня жить не сможешь. Ты не умеешь любить.
- Я просто не путаю любовь с погибелью. А у некоторых слышится, когда они произносят "люблю" - убью! Я же силой любви сражаюсь со смертью. Такой животно-сладостной черной дырой.
- Эх ты, Аника-воин. Я с бинтами постою на краю поля твоего сражения. Но ответь напоследок, ты любишь меня? - удержал он её за локоток уже за дверью.
- Люблю, - с удивлением произнесла Алина, вырвалась и понеслась вниз по лестнице.
ГЛАВА 23.
Это было кафе свободных художников, туда не заглядывали ни толстосумы, ни бандиты, ни проститутки.
Карагоз пришел на свидание, одевшись, как он думал, под Алинин стиль весь в черном: в черной, тонкой кожи, куртке, в черных джинсах, водолазке и только ботинки его были светло кремовые, почти белые, как кроссовки.
"Бандит" - очередной раз среагировала Алина на его униформу, и что-то заныло в душе отвращающим ритмом, закружило туман памяти. Шея... линия плеча... куртка сидит на нем, как ватник... ватник... И сладкая, томительная ненависть растворила остатки трезвого поведения. Глядя в его отзывчивые черные глаза, рассказала ему, как жила, жила, тихо, мирно, вроде нормально, и вдруг узнала, что при смерти. Как муж её начал впадать в истерики-скандалы, оттого, что психика его не выдерживала. Ломкая вроде оказалась психика у лидера, фантазера и эгоиста. Привыкшего к тому, что женщины заботятся о нем. Говорила и удивленно вспоминала, неужели ещё и свекровь, теперь вышедшая замуж, умирала когда-то?.. Умирала похлеще её. И она поняла, что не было в том ничего особенного, что все это - обычно, обычно... и сорвалась. Господи, да разве это была она тогда, или сейчас она та самая?.. ... и казалось ей, что теперь между нею прошлой, домашней, спокойной, эмоционально чувственной женой и теперешней - пролегла пропасть. Пропасть. А тогда, когда она сорвалась с единственным желанием - бежать, потому что при всем своем внутреннем напряжении, и внешней выдержке, не могла молча наблюдать обреченности того, что было для неё обыденным, этого житейского равнодушия... И сорвалась в ледяное равнодушие всеразрушающей лавиной от предсмертной вспышки её личного солнца... И тогда поехала с известным фотокорреспондентом, известным в малоизвестном кругу, черти куда...
Она рассказала все - в подробностях, естественно не упоминая о своем падении в объятия Фомы. О своей жажде утолить муку страха смерти пьяной любовью. Но рассказала все остальное - до той самой встречи в тайге, когда вышли на неё двое... И их тоже скосила мужская истерика, как она теперь это может оценить, а тогда... Тогда... Она хотела умереть, то есть не просто умереть, пасть и умереть, а умереть достойно, не дрогнув, глядя в глаза смерти. Потому и стояла не шелохнувшись, пока бугай развлекался обстреливал её, её абрис... а она истощенная болью...
И тогда, когда осталась одна в безграничном покрытом мраком полярной ночи морозном пространстве, в молчащей тайге, вдруг что-то перевернулось в ней, и она всегда готовая всех понять и всех простить, вдруг резко, раз и навсегда, потеряла желание искать родственную связь с людьми, что встречались ей на пути, поняв, что её мир и их несовместимы на уровне сознания одного человека. И не будет она их никогда совмещать... потому что автоматная очередь разверзла между нею и ими бездонную пропасть. "Я видела, видела, как летят в меня пули, так медленно, словно сонные пчелы. Все было как в замедленном сне. Он метко стрелял, обрисовывая мой силуэт, лишь бы так... попугать, добиться, чтоб сердце мое разорвалось от страха или, быть может, хотел, чтобы я упала на колени и молила его о пощаде. И тогда он, унижаемый зоной, вертухаями и т. п. испытал бы победное удовольствие. Или он хотел меня расстрелять, только пули, словно меняли свой ход, под силой моего неприятия его мира, под силой моего взгляда... Нет... мне трудно об этом... Я ведь уже думала, что проиграла все роли, все спектакли жизни, и хотела умереть. Да. Но не быть расстрелянной, растерзанной каким-то варваром. Это противно. - Говорила она.
ГЛАВА 24.
"Аля! Алечка! Замолчи! Руки твои целовать надо, да что там руки, следы!" - страстно шептал он в ответ, - Замолчи, не могу больше, не могу больше.
Она сделала небольшую паузу, прикурив сигарету, едким пращуром заглянула ему в глаза, и выдохнула: - ... после этого, ничто уже как бы не касалось меня. Я чувствовала себя так, словно я вся другая. Я обрела космическую отстраненность, и если и вмешивалась в процесс какой-нибудь надвигающейся катастрофы, то без оглядки на других, без объяснений перед всем миром и соседями по жизни... Меня перестало волновать, как меня поймут... потому что мое одиночество больше не тяготило меня. Я ощутила свободу, свободу пусть не тела, но духа и захотела так жить!.. А ведь раньше я всегда ощущала, что я какая-то не такая, что меня никто не понимает, я мучалась и не хотела, подсознательно не хотела, жить, словно стремилась изъять себя из этой жизни, как лишнюю. Главное, не ломаться самой, и тогда ничто и никто не сможет тебя сломить. Почему я должна уступать пространство жизни тем, кто имеет на него точно такое же право, как и я. Не больше. Каждый должен брать свою высоту. Вот с каким чувством я уже ездила по зонам и находила своей теории множественные подтверждения, потому что очень многие, оказавшиеся там, сначала сломались сами ... - и ускорив повествование, продолжила своим тихим голосом, резко скомкав все последующие события до смерти новой, а быть может старой, подруги Фомы, до онкологического диспансера. Она говорила, не прерываясь, около часа.
Он смотрел на неё расширенными глазами, глотал ртом воздух, пришептывал на разные лады её имя и пил. Пил по началу красное сухое, а потом, забывшись, заказал себе водку. Пил. А она говорила, говорила, и понимала, что сидит перед нею тот самый - кто в неё стрелял.
Юноша, присевший за соседний столик, поставил магнитофон на соседний стул и, включив его, взяв стакан водки, пил, опустив понуро голову. "Но я хочу быть с тобой! Я так хочу быть с тобой..." - тихо звучала песня. И Карагоз, совершенно обессиленный от переживаний своего прошлого, сопереживания Алине, той самой женщине, что казалась ему видением тогда... - впал в ритм посторонней песни, чуть покачивая понурой головой.
"Что же я делаю! Что же я делаю! Сижу здесь, пью вино, как краснокосыначная агитка тридцатых, режу правду матку тому, кто убил меня однажды, убил меня ту..."
И вдруг испытала неизъяснимое чувство благодарности к этому невменяемому по жизни типу. Невменяемому, потому что он не ведал, что творил на самом деле. Это же он! Нет не он, а он, как спусковой механизм сработал, дав ей иные старты. Он сам не понимал, что он натворил, и теперь прибывал в сентиментальном смятении.
Она на секунду застыла в своих мыслях, как вдруг мысли её лавинным потоком захлестнули: "... что я делаю! Что я вообще здесь делаю! Я же, как пошлый пассажир, севший в поезд, исповедующийся попутчику - прощаюсь... Прощаюсь с пейзажем, который оставляю навсегда. Но я же оставляю в нем Алешу! А он сейчас, не понимая, что все когда-нибудь кончается, сидит, запершись от всех, словно забившись в угол своего одиночества и умирает! ...так же, как умирала когда-то я. Если я его не столкну сейчас с мертвой точки - я буду предателем самой себя"
- Да... - качал головою Карагоз, не решаясь признаться ей в том, что это был он, только был он тогда другой, стриженый под машинку, без усов, весь обветренный, промороженный... Да... Какой ты человек! Аля, Алечка, клянусь мамой, ты настоящий человек! Я все, все сделаю для тебя. Жемчугами озолочу. Ты у меня будешь на таких "мерсах" кататься!.. Хочешь, шубу тебе подарю?.. Дорогую самую!..
- Ты уж прости, но неужели ты не понимаешь, что не нужны мне все эти шмотки. Ты всю жизнь свою потратил на то, чтобы их иметь, и девок с барского плеча одаривать мечтал. Да вряд ли одаривал, когда даже было. А у меня все не о том. Понимаешь, мы с разных планет. И мы никогда не поймем друг друга, не смотря на всю эту примирительную демократию.
- Почему? Как это с разных планет?
- Потому. Время такое. Все смешалось, вроде, в одну единую кашу псевдоравенства. А на самом деле, на одной плоскости оказались и первобытные дикари, и шаманы, и комсомольцы, и проститутки, и гопники, и гении, и программисты, компьютерщики, и механические люди, и сибирские купцы, и эльфы... Ты знаешь, как сейчас молодежь разыгрывает в фэнтази Толкина, по его книгам?
Она говорила запальчиво, вроде вглядываясь в глаза собеседника, но в тоже время не замечая как вытягивается его лицо от удивления.
Живет часть молодежи игрой и ничего знать не хочет. Вот так-то - все философские обоснования демократии - что якобы мы равные, и якобы нет между нами границ, а на самом деле между всеми нами стены, огромные неприступные стены непонимания, из разных внутренних законов. Это... как тебе сказать, когда уток у ковров один и рисунок вроде бы один, да основа разная... плотность ее... Ты же не положишь на один прилавок...
И тут образ ковров, как символ трудной кропотливой работы, не просто рук, но и воображения, векового мыслительного процесса человечества, как символ глобального процесса, под который легко подделать современными технологиями нечто внешне похожее, но клееное, рассыпающиеся в течение десятилетий ни во что, застыл у неё перед глазами, как аллегория разницы внутренних людских основ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45