Но никто не утверждает, что именно там он был убит. Тебя обвиняют в убийстве из ревности. Зачем ревнивцу убивать соперника под окнами, если гораздо безопаснее — сделать это дома, а тело зарыть в саду? Поговаривают, что Рагнвальд нес любовнице своей какие-то свитки. Свитки нигде не нашли. Любовница исчезла. Ее все ищут. Убить ты ее не мог — тебя схватили, когда она была жива-здорова. Куда она делась? Неизвестно. Либо ее похитили, либо она скрывается. Первое вероятнее, потому что женщина, если одна, так хорошо скрыться в Новгороде не может, а если нашелся помощник — так ведь объявлена награда за поимку, и немалая — помощник давно бы ее сдал охране. Жена твоя говорит, что ты сам признался в убийстве Рагнвальда, но она также говорит всей округе, что домовые украли у нее в прошлом году семейный амулет.
— Амулет? Какой амулет? — спросил Детин.
— Семейный.
Детин заплакал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ОРАКУЛ
На торге все шло своим торговым чередом. Кривлялись, подражая киевским и ненужно утрируя, скоморохи, зубоскалили юные дети боляр, убытки, как верно подметил восемь веков спустя насмешливый поэт, вымещались на ближнем. Огуречник Бова, ворча и кряхтя, снова чинил лавицу. Проще и дешевле было бы просто купить новую или позвать плотника — на торге их было четверо — но у Бовы был твердый принцип — не расставаться с деньгами, которые уже есть, какие бы явные выгоды не сулило капиталовложение. Молочница усмехалась, выпятив большую мягкую грудь и глядя на Бову, и томно вздыхала.
Неожиданно увидела она того самого — странного человека, которому давеча Бова повредил руку. И шел он опять к Бове. Молочница испугалась, и за него, и за Бову, и стала подавать Бове знаки, но Бова, как все неумехи, с головой ушел в нехитрое дело починки лавицы и поднял голову только тогда, когда Годрик встал перед ним вплотную. Бова быстро оглянулся по сторонам. Двух громил, вступившихся давеча за негодяя, нигде не было. Бова потянулся за ножом и обнаружил, что нож находится в руке Годрика.
— Не потерял ли ты чего, добрый человек? — спросил Годрик участливо.
— Совсем ничего не потерял, — уверил его Бова.
— А хочешь я тебе нос отрежу? — спросил Годрик.
— Нет, — сказал Бова.
— Вежливость прежде всего, — сказал Годрик наставническим тоном. — Нужно сказать, нет, спасибо. Говори.
— Нет, спасибо, — сказал Бова.
— Вот видишь? Все сразу встало на свои места. Вежливость — в ней сила! И ведь не составляет труда быть вежливым, а сколько плохого в мире происходит из-за того, что кто-то поленился и не выказал должного почтения в нужный момент. Не так ли, бедный друг мой?
— Так, — сказал Бова. — Именно.
— Ну вот видишь. А лавицу ты эту выброси. Новую купи или построй. Не продашь ли ты мне огурцов, добрый человек? Три дюжины.
— Продам.
— Отсчитай, будь добр. Здравствуй, добрая женщина. Ты сегодня необыкновенна хороша, и в волосах твоих, что из-под повойника видны, блеск солнечный.
— То я с маслом перестаралась, — сказала, смущаясь, молочница.
— Я вижу, молоко свое ты уж продала почти все. Осталось сапов на десять. Бойко торгуешь, милая!
— День хороший.
— На вот, налей мне кружку, и вот тебе десять сапов.
— Я сдачи дам.
— Сдачи не нужно. Вот тебе, добрый человек, за огурцы. Хорошее молоко. Сама доила?
— Сама.
— Это первое дело. Тот, кто продает, а сам не доит, у того молоко киснет быстро, и жуки в нем заводятся.
— Нож мне можно… назад? — вежливо спросил Бова.
— Зачем тебе нож? Не умеешь ты с ножом обращаться, одно негодяйство, — сказал Годрик. — Давай сюда огурцы. Благодарю. Ну, добрая и прекрасная женщина, мои тебе почтение и радость встречи. До свидания.
Поклонившись с бриттской суровой сдержанностью, Годрик направился к выходу из торга.
— Что это ты с ним… глазки ему строила? — зло спросил Бова.
— Я не строила.
— Вот обещал тебя взять на состязания нынче. А вот и не возьму теперь, — сказал Бова, наказывая молочницу.
— Это почему еще?
— А потому.
— Ах вот как! — сказала молочница, повышая голос.
— Да уж. Не взыщи.
— Ну тогда ты подлец и есть, Бова-огуречник. А я вот с ним пойду. С обходительным.
— С кем это?
— А вот который только что здесь был.
Щеки Бовы стали похожи на переспелые яблоки.
— Вот этого я и ждал. Вот и иди! — закричал Бова. — Иди с этим гадом. Хотела ковша? Вот тебе ковш!
— Он не ковш.
— «Не ковш»! Ха! Иди, иди с ковшом.
— Вот и пойду.
— Иди.
В сердцах молочница пнула лавицу Бовы. Часть лавицы, находящаяся в ремонте, тут же развалилась, а с нею и вся лавица. Два бочонка с огурцами опрокинулись, огурцы раскатились по земле. Бова с размаху ляпнул молочницу по щеке.
— Ага! — закричала она. — Ты драться? Ах ты рожа арсельная! Вот уж думала я в мыслях своих — простить ли тебя? А теперь ни за что не прощу! Последнюю ступеню ты, Бова-огуречник, превысил! Последнюю каплю долгожданного терпения выпарил из сердца моего благостного!
— Что ты орешь, хорла, — закричал Бова. — Ты вот не ори! Вон ты смотри куда огурцы мои отсеменились. Вон немец, вражье семя, на два уже наступил, и все из-за тебя!
Молочница кинула в него кружкой, забрала дневную выручку, ухватила молочную скринду и покатила ее зло перед собой, крича, «С дороги, аспиды! С дороги, кровопийцы!»
Годрика удалось ей догнать за пол-аржи от торга. Запыхавшись, утирая лицо, пытаясь умиленно и кокетливо улыбаться, стесняясь, молочница закричала:
— Добрый человек! Не спеши!
Годрик, жуя огурец, обернулся на новгородские ее призывные крики.
— А, это ты, добрая женщина, — сказал он.
— Да, я, — радостно сказала молочница, спеша к нему и толкая скринду. — Я и есть, кому ж и быть еще. Я тебя хотела поблагодарить, да и пригласить тебя к себе, попотчевать разновсяким. У меня сегодня много чего припасено.
Годрик с сомнением оглядел ее с головы до ног.
— Опять стегуны, небось? — спросил он с отвращением. — Ну и еда у вас здесь. Хозяин мой, тот лопает все подряд, ему все равно, а у меня живот нежный.
— Не только стегуны. Есть еще хвербасина.
— Это что же такое? Не слышал.
— Ну да? Ты шутишь.
— Совершенно не шучу. Хвербасина?
— Не может быть, чтобы кто-то не ведал, что такое хвербасина.
Привычный к путешествиям Годрик хорошо знал эту склонность, свойственную поселянам, считать, что остальной мир мало чем отличается от их палисадника.
— Что ж, — сказал он. — Хвербасина так хвербасина. Время есть. Веди! — и тут же предложил, — Давай я твою скринду буду толкать.
Молочница даже опешила от такой обходительности, совсем не свойственной ее сословию. Пораженно смотрела она, как Годрик толкает скринду. Но потом спохватилась и принялась болтать. О том, какие некоторые заезжие бывают обходительные. О том, что нынче трудно найти хорошего мужа. О том, что подруга ее Певунья третий день лежит без памяти, и только выговаривает непонятные слова.
— А что за слова? — спросил Годрик.
— Мне и не произнесть такого втуне. Вот, доворожились. Бедная она, бедная. Лекарь говорит, что в словах тех замкнуто на замок значение.
Годрик не выдержал и засмеялся.
— По-моему, сочиняешь ты, — сказал он.
— Нет, это правда.
— Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?
— Вот чтоб мне арсель разорвало! — сказала молочница. — Не веришь?
— Не очень.
— А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.
— Отчего ж сбежала?
— Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.
— Понятно, — сказал Годрик. — Любопытно. Хочешь огурец?
— От огурцов Бовы живот болит, — сказала молочница. — Особенно если молоком запить. Да и не едят огурцы просто так. Огурцы нужно есть с чем-нибудь еще.
— Это смотря где. У нас едят.
— А где это — у вас? — изображая сильный интерес спросила молочница. — В Чернигове? Али еще где?
Только бы не в Киеве, вдруг подумала она, и действительно заинтересовалась, откуда он. А вдруг он действительно ковш? Не похоже, но вдруг?
— О! — сказал Годрик, улыбаясь с оттенком торжественности. — Есть в мире жемчужина, в серебряные волны оправленная.
— Это ведь не…
— Не?…
— Не Киев?
— Нет, Киев на реке стоит. На одной стороне реки.
— Значит, не из Киева ты, — обрадовалась она. — Из Пскова?
— Тоже нет. Но людей хороших у нас много.
— Ага, — сказала молочница. — Это завсегда хорошо.
— Чего уж лучше.
— А чего ты там не живешь?
— Погода паршивая часто, — признался Годрик. — И датчане кругом.
— Ага. А вон и дом Певуньи.
— А удобно ли заходить?
— Она моя лучшая подруга. Да и ничего не понимает она, лежит себе и слова говорит.
Дом на взгляд Годрика выглядел не то, чтобы богато, но ухоженно и чисто. Оставив скринду у крыльца, молочница толкнула входную дверь и вошла в дом. Цепная собака безучастно тявкнула один раз и тут же замолчала. Годрик последовал за молочницей.
Опочивальня, находящаяся слева от гридницы, вид имела неприбранный. Ах, да, вспомнил Годрик, служанка-то сбежала.
Бросив взгляд на ложе, он засмущался и даже отвернулся неловко. В своих перемещениях по территориям он видел много голых людей — и мужчин, и женщин. В походных условиях нагота и все, с нею связанное, включая физиологические и сексуальные нужды, воспринимается, как само собой разумеющееся, в этом нет ни стыдного, ни даже заслуживающего внимания — вольный воздух, ветер с реки, шумят деревья, путники устали, или наоборот, радуются жизни. Но в полутемной опочивальне на неопрятном ложе лежала полуприкрытая толстая женщина со слипшимися волосами — и Годрика это шокировало. А женщина, меж тем, действительно что-то говорила, не очень громко. Годрик все-таки повернулся к ней и вгляделся. Нет, она не лежала — полусидела. И грудь у нее оказалась не такой огромной, как ему сперва почудилось. Через щели в ставне проникал неяркий свет. В комнате крепко и неприятно пахло.
— Вот, видишь, говорила я тебе, — сказала молочница, зачем-то понижая голос. — И слова говорит, и глаза закрыты.
Годрик подошел ближе и прислушался к словам. Говорила Певунья тихим голосом, но очень отчетливо. Слова удивили Годрика.
— We will remove completely from their offices the kinsmen of Gerard de Ath?e, and in future they shall hold no offices in England, — сказала Певунья тоном, не допускающим никаких сомнений в ее правоте. — The people in question are Engelard de Cigogn?, Peter, Guy, and Andrew de Chanceaux, Guy de Cigogn?, Geoffrey de Martigny and his brothers, Philip Marc and his brothers, with Geoffrey his nephew, and all their followers.
— Лекарь говорит… — вполголоса начала было молочница, но Годрик остановил ее.
— Тише, — сказал он. — Не понимаю…
— Никто не понимает…
— Подожди…
— As soon as peace is restored, we will remove from the kingdom all the foreign knights, bowmen, their attendants, and the mercenaries that have come to it, to its harm, with horses and arms.
— Надо бы ей простыни поменять, — сказала молочница. — В кладовой есть простыни.
— Да. Сходи за простынями, — сказал Годрик.
— In cases, however, where a man was deprived or dispossessed of something without the lawful judgment of his equals by our father King Henry or our brother King Richard, and it remains in our hands or is held by others under our warranty, we shall have respite for the period commonly allowed to Crusaders, unless a lawsuit had been begun, or an enquiry had been made at our order, before we took the Cross as a Crusader. On our return from the Crusade, or if we abandon it, we will at once render justice in full. Greetings to thee, valiant Godric.
— Hey, — сказал Годрик. — Listen. Listen to me, woman. Whence this talk? Whereof speaketh thee? How didst thou know my name?
Певунья открыла глаза и вполне осмысленно посмотрела на Годрика.
— Who art thou? — спросила она.
— I'm Godric, a baron's servant, — сказал он. — A gentleman's gentleman, so to speak. That's clear as the light of day, and thou knew it anyway. It is thy own identity that presents a measure of interest, as well as the mystery of thine knowing me.
— I know thee not, — сказала Певунья. — Begone, Godric. Leave this place. Leave town. Thou hardly belong here. Get thee away, Godric!
— I'd greatly appreciate if thou couldst cease behaving like a raving lunatic, — сказал Годрик. — I might be able to help thee. Knoweth thou who thou art?
— Certainly. I'm an oracle.
— Oh, indeed? Thou knoweth what? I'm an oracle too. What are the chances, two oracles meeting like this. Anyway, it's a true delight to meet a colleague so far from home. Hast thou a name, oracle?
— `Tis useless.
— What is?
— Thy sarcasm.
— Was I being sarcastic? Do accept my apologies. Force of habit, I suppose. Mind explaining to me the meaning of thy earlier soliloquy, and especially the part in which thou mentioned my name?
— It shall come to pass.
— Who is King Henry? And King Richard? I'm sure I've never heard of them. Methinks benevolence isn't their strongest point.
— I would not know.
— What's a crusader?
— I know not.
— I'm pretty certain thou mentioned some kind of crusader. What's a crusader?
— I know not.
Вернулась молочница, неся в руках сложенные вчетверо простыни.
— Ты чего это к ней подсел? — спросила она подозрительно. — А ну, вставай. Негоже так тебе сидеть. Дай я ей хоть грудь прикрою.
— Интересные грунки она говорит.
— Мало ли что. Бедная ты моя, бедная.
Певунья мутно посмотрела на молочницу и снова закрыла глаза.
— When in the Course of human events, — сказала Певунья, — it becomes necessary for one people to dissolve the political bands which have connected them with another, and to assume among the powers of the earth, the separate and equal station to which the Laws of Nature and of Nature's God entitle them, a decent respect to the opinions of mankind requires that they should declare the causes which impel them to the separation.
— Да уж ладно, — сказала молочница. — Сейчас я тебя подвину немного, ты не бойся.
Удивительно, но, продолжая говорить, Певунья вроде бы поняла, что именно собирается делать молочница, и даже посодействовала ей, сама передвинувшись в дальний угол ложа. Молочница сняла простыню и покрывало и бросила их на пол.
— Помоги, — сказала она Годрику.
— We hold these truths to be self-evident, — сказала Певунья, — Тhat all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable rights…
Годрик помог молочнице, а затем, снова присев на край ложа, сказал:
— Listen. I have no idea what thou meaneth. How didst thou know my name? Just humor me, all right? Just answer that one question.
— Something closer to home, perhaps.
— Shit… What?
— Attend to what I'm going to tell thee, Godric, — сказала Певунья. — The little one, being wiser and more depraved than her years on this earth would suggest, the little one plying her ignominious trade along or near the Stout Spinners, has seen the vile act committed in the murk of night.
— Great, — Годрик пожал плечами. — «In the murk of night» — that's just awesome. Very poetic. You should have been a minstrel.
— Tell thy master.
— What dost thou want me to tell him?
— What art thee, dull of mind? — с возмущением сказала Певунья. — Tell him that the little one, wiser and more depraved than her age would suggest, the little one who plies her ignominious trade…
— Yeah, so, what am I supposed to…
— …along or near the Stout Spinners, has seen the vile act committed in the murk of night.
— Ты понимаешь, что она говорит! — сообразила наконец молочница.
— Невелика наука, — сказал Годрик. — В Скотланде все так говорят, немного в нос. Там у них вереск в горах растет и холод собачий всегда, поэтому все в нос говорят.
— А что она сейчас сказала?
— Что сказала? Что-то вроде… малыш, промышляющий позорной работой, видел порочное дело, совершенное ночью.
— Thou art a fucking moron, — сказала Певунья. — The little one be a female. Of, like, the female gender. Get it? She's a fucking street whore, for Pete's sake.
— Oh. A slut?
— Not a slut. A harlot.
— Oh.
— She witnessed a murderous act committed off the Stout Spinners. At night. When it was dark. Ye Brits are such unbelievable numbskulls, `tis just ridiculous.
— Stout Spinners?
— Aye.
— Что же, что? — с любопытством спросила молочница.
— Говорит, что маленькая хорла видела что-то у… э… толстых прях?
— Улица Толстых Прях — ну, это здесь недалеко.
— То есть, такая улица на самом деле есть?
— Да, конечно. Ближе к детинцу. Да ты не придумал ли все это?
— Godric, — сказала Певунья. — Thou hast a duty to fulfill. Tell thy master that which I have just told thee.
— Why should I?
— It be thy duty, man.
— And if I don't?
— Thou woudst burn in hell.
Страх пробежал у Годрика по спине и выступил липким потом на лбу. Поднявшись, не отрывая глаз от глаз Певуньи, Годрик вытер лоб рукавом.
— Make haste, — сказала Певунья.
Годрик кивнул и быстро вышел из опочивальни. Гридницу он пробежал бегом. Выскочив в палисадник, он глубоко вдохнул свежий воздух, еще раз вытер лоб, вздрогнул всем телом, и пошагал к реке, где на окраине Дир по обыкновению нанял дом у одного из рыбаков.
— Ты в себя пришла, бедная, — сказала молочница. — Эй! Куда ты пошел?
— Get away from me, you twit, — сказала Певунья. — We shall go on to the end, we shall fight in France, we shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air, we shall defend our Island, whatever the cost may be, we shall fight on the beaches, we shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender, and if, which I do not for a moment believe, this Island or a large part of it were subjugated and starving, then our Empire beyond the seas, armed and guarded by the British Fleet, would carry on the struggle, until, in God's good time, the New World, with all its power and might, steps forth to the rescue and the liberation of the old.
— Ужас какой, — сказала молочница.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ДИРОВО ПОСОЛЬСТВО
Проснулся Житник на рассвете. Потянув носом свежий утренний воздух, входящий мягкими порывами в помещение через распахнутые ставни, он открыл глаза и отцепил от себя заютившееся существо женского пола, имени которого он не знал. Существо заворчало, задвигало вздернутым носом, пробормотало детским голосом чудовищное ругательство, и, закутавшись в покрывало, свернулось в клубок. Теперь, в утреннем свете, видно было, что существу вовсе не тринадцать и даже не пятнадцать лет. Как минимум восемнадцать. Возможно уличная девка утрировала остаточные детские черты, притворялась нескладным ребенком, в коммерческих целях. На свете гораздо больше людей с склонностью к извращению, чем принято думать, а люди с такой склонностью часто располагают неплохими средствами. У Житника никаких извращенных склонностей не было. Давеча он велел Горясеру привести ему деваху помоложе, вот Горясер и привел ему эту. Житник сперва возмутился было, но почти сразу понял, сколько девахе на самом деле лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Амулет? Какой амулет? — спросил Детин.
— Семейный.
Детин заплакал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ОРАКУЛ
На торге все шло своим торговым чередом. Кривлялись, подражая киевским и ненужно утрируя, скоморохи, зубоскалили юные дети боляр, убытки, как верно подметил восемь веков спустя насмешливый поэт, вымещались на ближнем. Огуречник Бова, ворча и кряхтя, снова чинил лавицу. Проще и дешевле было бы просто купить новую или позвать плотника — на торге их было четверо — но у Бовы был твердый принцип — не расставаться с деньгами, которые уже есть, какие бы явные выгоды не сулило капиталовложение. Молочница усмехалась, выпятив большую мягкую грудь и глядя на Бову, и томно вздыхала.
Неожиданно увидела она того самого — странного человека, которому давеча Бова повредил руку. И шел он опять к Бове. Молочница испугалась, и за него, и за Бову, и стала подавать Бове знаки, но Бова, как все неумехи, с головой ушел в нехитрое дело починки лавицы и поднял голову только тогда, когда Годрик встал перед ним вплотную. Бова быстро оглянулся по сторонам. Двух громил, вступившихся давеча за негодяя, нигде не было. Бова потянулся за ножом и обнаружил, что нож находится в руке Годрика.
— Не потерял ли ты чего, добрый человек? — спросил Годрик участливо.
— Совсем ничего не потерял, — уверил его Бова.
— А хочешь я тебе нос отрежу? — спросил Годрик.
— Нет, — сказал Бова.
— Вежливость прежде всего, — сказал Годрик наставническим тоном. — Нужно сказать, нет, спасибо. Говори.
— Нет, спасибо, — сказал Бова.
— Вот видишь? Все сразу встало на свои места. Вежливость — в ней сила! И ведь не составляет труда быть вежливым, а сколько плохого в мире происходит из-за того, что кто-то поленился и не выказал должного почтения в нужный момент. Не так ли, бедный друг мой?
— Так, — сказал Бова. — Именно.
— Ну вот видишь. А лавицу ты эту выброси. Новую купи или построй. Не продашь ли ты мне огурцов, добрый человек? Три дюжины.
— Продам.
— Отсчитай, будь добр. Здравствуй, добрая женщина. Ты сегодня необыкновенна хороша, и в волосах твоих, что из-под повойника видны, блеск солнечный.
— То я с маслом перестаралась, — сказала, смущаясь, молочница.
— Я вижу, молоко свое ты уж продала почти все. Осталось сапов на десять. Бойко торгуешь, милая!
— День хороший.
— На вот, налей мне кружку, и вот тебе десять сапов.
— Я сдачи дам.
— Сдачи не нужно. Вот тебе, добрый человек, за огурцы. Хорошее молоко. Сама доила?
— Сама.
— Это первое дело. Тот, кто продает, а сам не доит, у того молоко киснет быстро, и жуки в нем заводятся.
— Нож мне можно… назад? — вежливо спросил Бова.
— Зачем тебе нож? Не умеешь ты с ножом обращаться, одно негодяйство, — сказал Годрик. — Давай сюда огурцы. Благодарю. Ну, добрая и прекрасная женщина, мои тебе почтение и радость встречи. До свидания.
Поклонившись с бриттской суровой сдержанностью, Годрик направился к выходу из торга.
— Что это ты с ним… глазки ему строила? — зло спросил Бова.
— Я не строила.
— Вот обещал тебя взять на состязания нынче. А вот и не возьму теперь, — сказал Бова, наказывая молочницу.
— Это почему еще?
— А потому.
— Ах вот как! — сказала молочница, повышая голос.
— Да уж. Не взыщи.
— Ну тогда ты подлец и есть, Бова-огуречник. А я вот с ним пойду. С обходительным.
— С кем это?
— А вот который только что здесь был.
Щеки Бовы стали похожи на переспелые яблоки.
— Вот этого я и ждал. Вот и иди! — закричал Бова. — Иди с этим гадом. Хотела ковша? Вот тебе ковш!
— Он не ковш.
— «Не ковш»! Ха! Иди, иди с ковшом.
— Вот и пойду.
— Иди.
В сердцах молочница пнула лавицу Бовы. Часть лавицы, находящаяся в ремонте, тут же развалилась, а с нею и вся лавица. Два бочонка с огурцами опрокинулись, огурцы раскатились по земле. Бова с размаху ляпнул молочницу по щеке.
— Ага! — закричала она. — Ты драться? Ах ты рожа арсельная! Вот уж думала я в мыслях своих — простить ли тебя? А теперь ни за что не прощу! Последнюю ступеню ты, Бова-огуречник, превысил! Последнюю каплю долгожданного терпения выпарил из сердца моего благостного!
— Что ты орешь, хорла, — закричал Бова. — Ты вот не ори! Вон ты смотри куда огурцы мои отсеменились. Вон немец, вражье семя, на два уже наступил, и все из-за тебя!
Молочница кинула в него кружкой, забрала дневную выручку, ухватила молочную скринду и покатила ее зло перед собой, крича, «С дороги, аспиды! С дороги, кровопийцы!»
Годрика удалось ей догнать за пол-аржи от торга. Запыхавшись, утирая лицо, пытаясь умиленно и кокетливо улыбаться, стесняясь, молочница закричала:
— Добрый человек! Не спеши!
Годрик, жуя огурец, обернулся на новгородские ее призывные крики.
— А, это ты, добрая женщина, — сказал он.
— Да, я, — радостно сказала молочница, спеша к нему и толкая скринду. — Я и есть, кому ж и быть еще. Я тебя хотела поблагодарить, да и пригласить тебя к себе, попотчевать разновсяким. У меня сегодня много чего припасено.
Годрик с сомнением оглядел ее с головы до ног.
— Опять стегуны, небось? — спросил он с отвращением. — Ну и еда у вас здесь. Хозяин мой, тот лопает все подряд, ему все равно, а у меня живот нежный.
— Не только стегуны. Есть еще хвербасина.
— Это что же такое? Не слышал.
— Ну да? Ты шутишь.
— Совершенно не шучу. Хвербасина?
— Не может быть, чтобы кто-то не ведал, что такое хвербасина.
Привычный к путешествиям Годрик хорошо знал эту склонность, свойственную поселянам, считать, что остальной мир мало чем отличается от их палисадника.
— Что ж, — сказал он. — Хвербасина так хвербасина. Время есть. Веди! — и тут же предложил, — Давай я твою скринду буду толкать.
Молочница даже опешила от такой обходительности, совсем не свойственной ее сословию. Пораженно смотрела она, как Годрик толкает скринду. Но потом спохватилась и принялась болтать. О том, какие некоторые заезжие бывают обходительные. О том, что нынче трудно найти хорошего мужа. О том, что подруга ее Певунья третий день лежит без памяти, и только выговаривает непонятные слова.
— А что за слова? — спросил Годрик.
— Мне и не произнесть такого втуне. Вот, доворожились. Бедная она, бедная. Лекарь говорит, что в словах тех замкнуто на замок значение.
Годрик не выдержал и засмеялся.
— По-моему, сочиняешь ты, — сказал он.
— Нет, это правда.
— Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?
— Вот чтоб мне арсель разорвало! — сказала молочница. — Не веришь?
— Не очень.
— А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.
— Отчего ж сбежала?
— Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.
— Понятно, — сказал Годрик. — Любопытно. Хочешь огурец?
— От огурцов Бовы живот болит, — сказала молочница. — Особенно если молоком запить. Да и не едят огурцы просто так. Огурцы нужно есть с чем-нибудь еще.
— Это смотря где. У нас едят.
— А где это — у вас? — изображая сильный интерес спросила молочница. — В Чернигове? Али еще где?
Только бы не в Киеве, вдруг подумала она, и действительно заинтересовалась, откуда он. А вдруг он действительно ковш? Не похоже, но вдруг?
— О! — сказал Годрик, улыбаясь с оттенком торжественности. — Есть в мире жемчужина, в серебряные волны оправленная.
— Это ведь не…
— Не?…
— Не Киев?
— Нет, Киев на реке стоит. На одной стороне реки.
— Значит, не из Киева ты, — обрадовалась она. — Из Пскова?
— Тоже нет. Но людей хороших у нас много.
— Ага, — сказала молочница. — Это завсегда хорошо.
— Чего уж лучше.
— А чего ты там не живешь?
— Погода паршивая часто, — признался Годрик. — И датчане кругом.
— Ага. А вон и дом Певуньи.
— А удобно ли заходить?
— Она моя лучшая подруга. Да и ничего не понимает она, лежит себе и слова говорит.
Дом на взгляд Годрика выглядел не то, чтобы богато, но ухоженно и чисто. Оставив скринду у крыльца, молочница толкнула входную дверь и вошла в дом. Цепная собака безучастно тявкнула один раз и тут же замолчала. Годрик последовал за молочницей.
Опочивальня, находящаяся слева от гридницы, вид имела неприбранный. Ах, да, вспомнил Годрик, служанка-то сбежала.
Бросив взгляд на ложе, он засмущался и даже отвернулся неловко. В своих перемещениях по территориям он видел много голых людей — и мужчин, и женщин. В походных условиях нагота и все, с нею связанное, включая физиологические и сексуальные нужды, воспринимается, как само собой разумеющееся, в этом нет ни стыдного, ни даже заслуживающего внимания — вольный воздух, ветер с реки, шумят деревья, путники устали, или наоборот, радуются жизни. Но в полутемной опочивальне на неопрятном ложе лежала полуприкрытая толстая женщина со слипшимися волосами — и Годрика это шокировало. А женщина, меж тем, действительно что-то говорила, не очень громко. Годрик все-таки повернулся к ней и вгляделся. Нет, она не лежала — полусидела. И грудь у нее оказалась не такой огромной, как ему сперва почудилось. Через щели в ставне проникал неяркий свет. В комнате крепко и неприятно пахло.
— Вот, видишь, говорила я тебе, — сказала молочница, зачем-то понижая голос. — И слова говорит, и глаза закрыты.
Годрик подошел ближе и прислушался к словам. Говорила Певунья тихим голосом, но очень отчетливо. Слова удивили Годрика.
— We will remove completely from their offices the kinsmen of Gerard de Ath?e, and in future they shall hold no offices in England, — сказала Певунья тоном, не допускающим никаких сомнений в ее правоте. — The people in question are Engelard de Cigogn?, Peter, Guy, and Andrew de Chanceaux, Guy de Cigogn?, Geoffrey de Martigny and his brothers, Philip Marc and his brothers, with Geoffrey his nephew, and all their followers.
— Лекарь говорит… — вполголоса начала было молочница, но Годрик остановил ее.
— Тише, — сказал он. — Не понимаю…
— Никто не понимает…
— Подожди…
— As soon as peace is restored, we will remove from the kingdom all the foreign knights, bowmen, their attendants, and the mercenaries that have come to it, to its harm, with horses and arms.
— Надо бы ей простыни поменять, — сказала молочница. — В кладовой есть простыни.
— Да. Сходи за простынями, — сказал Годрик.
— In cases, however, where a man was deprived or dispossessed of something without the lawful judgment of his equals by our father King Henry or our brother King Richard, and it remains in our hands or is held by others under our warranty, we shall have respite for the period commonly allowed to Crusaders, unless a lawsuit had been begun, or an enquiry had been made at our order, before we took the Cross as a Crusader. On our return from the Crusade, or if we abandon it, we will at once render justice in full. Greetings to thee, valiant Godric.
— Hey, — сказал Годрик. — Listen. Listen to me, woman. Whence this talk? Whereof speaketh thee? How didst thou know my name?
Певунья открыла глаза и вполне осмысленно посмотрела на Годрика.
— Who art thou? — спросила она.
— I'm Godric, a baron's servant, — сказал он. — A gentleman's gentleman, so to speak. That's clear as the light of day, and thou knew it anyway. It is thy own identity that presents a measure of interest, as well as the mystery of thine knowing me.
— I know thee not, — сказала Певунья. — Begone, Godric. Leave this place. Leave town. Thou hardly belong here. Get thee away, Godric!
— I'd greatly appreciate if thou couldst cease behaving like a raving lunatic, — сказал Годрик. — I might be able to help thee. Knoweth thou who thou art?
— Certainly. I'm an oracle.
— Oh, indeed? Thou knoweth what? I'm an oracle too. What are the chances, two oracles meeting like this. Anyway, it's a true delight to meet a colleague so far from home. Hast thou a name, oracle?
— `Tis useless.
— What is?
— Thy sarcasm.
— Was I being sarcastic? Do accept my apologies. Force of habit, I suppose. Mind explaining to me the meaning of thy earlier soliloquy, and especially the part in which thou mentioned my name?
— It shall come to pass.
— Who is King Henry? And King Richard? I'm sure I've never heard of them. Methinks benevolence isn't their strongest point.
— I would not know.
— What's a crusader?
— I know not.
— I'm pretty certain thou mentioned some kind of crusader. What's a crusader?
— I know not.
Вернулась молочница, неся в руках сложенные вчетверо простыни.
— Ты чего это к ней подсел? — спросила она подозрительно. — А ну, вставай. Негоже так тебе сидеть. Дай я ей хоть грудь прикрою.
— Интересные грунки она говорит.
— Мало ли что. Бедная ты моя, бедная.
Певунья мутно посмотрела на молочницу и снова закрыла глаза.
— When in the Course of human events, — сказала Певунья, — it becomes necessary for one people to dissolve the political bands which have connected them with another, and to assume among the powers of the earth, the separate and equal station to which the Laws of Nature and of Nature's God entitle them, a decent respect to the opinions of mankind requires that they should declare the causes which impel them to the separation.
— Да уж ладно, — сказала молочница. — Сейчас я тебя подвину немного, ты не бойся.
Удивительно, но, продолжая говорить, Певунья вроде бы поняла, что именно собирается делать молочница, и даже посодействовала ей, сама передвинувшись в дальний угол ложа. Молочница сняла простыню и покрывало и бросила их на пол.
— Помоги, — сказала она Годрику.
— We hold these truths to be self-evident, — сказала Певунья, — Тhat all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable rights…
Годрик помог молочнице, а затем, снова присев на край ложа, сказал:
— Listen. I have no idea what thou meaneth. How didst thou know my name? Just humor me, all right? Just answer that one question.
— Something closer to home, perhaps.
— Shit… What?
— Attend to what I'm going to tell thee, Godric, — сказала Певунья. — The little one, being wiser and more depraved than her years on this earth would suggest, the little one plying her ignominious trade along or near the Stout Spinners, has seen the vile act committed in the murk of night.
— Great, — Годрик пожал плечами. — «In the murk of night» — that's just awesome. Very poetic. You should have been a minstrel.
— Tell thy master.
— What dost thou want me to tell him?
— What art thee, dull of mind? — с возмущением сказала Певунья. — Tell him that the little one, wiser and more depraved than her age would suggest, the little one who plies her ignominious trade…
— Yeah, so, what am I supposed to…
— …along or near the Stout Spinners, has seen the vile act committed in the murk of night.
— Ты понимаешь, что она говорит! — сообразила наконец молочница.
— Невелика наука, — сказал Годрик. — В Скотланде все так говорят, немного в нос. Там у них вереск в горах растет и холод собачий всегда, поэтому все в нос говорят.
— А что она сейчас сказала?
— Что сказала? Что-то вроде… малыш, промышляющий позорной работой, видел порочное дело, совершенное ночью.
— Thou art a fucking moron, — сказала Певунья. — The little one be a female. Of, like, the female gender. Get it? She's a fucking street whore, for Pete's sake.
— Oh. A slut?
— Not a slut. A harlot.
— Oh.
— She witnessed a murderous act committed off the Stout Spinners. At night. When it was dark. Ye Brits are such unbelievable numbskulls, `tis just ridiculous.
— Stout Spinners?
— Aye.
— Что же, что? — с любопытством спросила молочница.
— Говорит, что маленькая хорла видела что-то у… э… толстых прях?
— Улица Толстых Прях — ну, это здесь недалеко.
— То есть, такая улица на самом деле есть?
— Да, конечно. Ближе к детинцу. Да ты не придумал ли все это?
— Godric, — сказала Певунья. — Thou hast a duty to fulfill. Tell thy master that which I have just told thee.
— Why should I?
— It be thy duty, man.
— And if I don't?
— Thou woudst burn in hell.
Страх пробежал у Годрика по спине и выступил липким потом на лбу. Поднявшись, не отрывая глаз от глаз Певуньи, Годрик вытер лоб рукавом.
— Make haste, — сказала Певунья.
Годрик кивнул и быстро вышел из опочивальни. Гридницу он пробежал бегом. Выскочив в палисадник, он глубоко вдохнул свежий воздух, еще раз вытер лоб, вздрогнул всем телом, и пошагал к реке, где на окраине Дир по обыкновению нанял дом у одного из рыбаков.
— Ты в себя пришла, бедная, — сказала молочница. — Эй! Куда ты пошел?
— Get away from me, you twit, — сказала Певунья. — We shall go on to the end, we shall fight in France, we shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air, we shall defend our Island, whatever the cost may be, we shall fight on the beaches, we shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender, and if, which I do not for a moment believe, this Island or a large part of it were subjugated and starving, then our Empire beyond the seas, armed and guarded by the British Fleet, would carry on the struggle, until, in God's good time, the New World, with all its power and might, steps forth to the rescue and the liberation of the old.
— Ужас какой, — сказала молочница.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ДИРОВО ПОСОЛЬСТВО
Проснулся Житник на рассвете. Потянув носом свежий утренний воздух, входящий мягкими порывами в помещение через распахнутые ставни, он открыл глаза и отцепил от себя заютившееся существо женского пола, имени которого он не знал. Существо заворчало, задвигало вздернутым носом, пробормотало детским голосом чудовищное ругательство, и, закутавшись в покрывало, свернулось в клубок. Теперь, в утреннем свете, видно было, что существу вовсе не тринадцать и даже не пятнадцать лет. Как минимум восемнадцать. Возможно уличная девка утрировала остаточные детские черты, притворялась нескладным ребенком, в коммерческих целях. На свете гораздо больше людей с склонностью к извращению, чем принято думать, а люди с такой склонностью часто располагают неплохими средствами. У Житника никаких извращенных склонностей не было. Давеча он велел Горясеру привести ему деваху помоложе, вот Горясер и привел ему эту. Житник сперва возмутился было, но почти сразу понял, сколько девахе на самом деле лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47