— Ой, зачем ты его убил, — спросила Любава с сожалением. — Смотри какой он. Жалко его.
Хелье молча взял у нее свою монашескую робу, которую она все это время несла, соорудил подобие мешка, и сунул туда зайца.
Где-то в Таврии Базиль Второй с небольшой армией, укрепленной отрядом, посланным ему из Киева Святополком, ищущим поддержки у Византии, громил последнего хазарского кагана Георгия Цула. Норманны, сговорившись с толстым Олавом, недавно сватавшимся к Ингегерд, вошли в Сицилию. Эдмунд Второй и Каньют Датский делили Англию.
Двое беглецов пробирались новгородским лесом, зорко смотря по сторонам — нет ли ровдиров, или лихих людей, или змей — ища убежища, поскольку небо начинало темнеть.
В конце концов Хелье, заприметив какие-то сурового вида большие камни возле холма, решил устраиваться на ночлег. Неподалеку располагалось болото, и это было неприятно, но тянуть было нельзя.
За камнями обнаружилось что-то вроде расщелины, вполне пригодной для укрытия. Быстро собрав хвойных веток и мха, Хелье добавил сухой лоскут, оторвав его от рукава рубахи, и вскоре под восхищенным взглядом Любавы умудрился развести огонь. Тут же, импровизируя, соорудил он две держалки и почти прямой вертел из веток, освежевал ножом зайца, насадил его на вертел, и велел Любаве поворачивать его над огнем. Сперва она отказывалась, но вскоре, почувствовав, что очень голодна, согласилась. Хелье выжал мокрую свою шапку, положил рядом с огнем, разложил робу на камне возле огня и сказал, что будет прохаживаться вокруг, поскольку треск костра мешает ему слушать местность. Она не поняла, но кивнула.
Отойдя шагов на пятьдесят, Хелье стал слушать.
Давно он этим не занимался. В Старой Роще он был одним из лучших в этом деле и мог определить приближение посторонних за две аржи. С тех пор умение его притупилось, но все-таки кое-что он слышал и чувствовал. Болото находилось — триста с небольшим шагов к западу. Волхов — около трех аржей на восток. Какая-то живность, не очень страшная, подступает с юго-запада — как подступает, так и отступит. Белки все попрятались. Волков, вроде бы, нет в данный момент. Медведь — пол-аржи к северу, мирный. Людей нет. С болота, правда, доносятся какие-то подозрительные звуки, но болота всегда такие — непонятные.
Еще немного подождав и послушав, Хелье вернулся к костру.
— Слушай, Любава, — сказал он. — А у Рагнвальда были близкие родственники?
— Да, — ответила она. — Сводный брат у него есть. Вроде бы, служит при Константине.
— А зовут его как?
— Не помню. Раньше, кажется, он жил в Киеве, но зимой перебрался к нам.
Жалость к зайцу совершенно у нее пропала — Любава терзала зубами мясо, жадно сдирая его с костей, говорила «хмм», облизывала пальцы. Хелье ел спокойно, со знанием дела. Подождав, пока Любава закончит трапезу, велел он ей отодвинуться поглубже в расщелину.
Ну, какая холодина, думала Любава, привставая, одергивая влажную робу, отодвигаясь вглубь, и снова присаживаясь на влажную же землю. Гладкий камень за спиной дышал холодом, влажная одежда впитывала леденящий воздух. Застучали зубы. Околею, это точно, решила она. Если сейчас еще и дождь пойдет — точно околею.
— Встань-ка, — сказал Хелье. — Вставай, вставай.
Любава встала.
— Сними с себя робу и надень эту. Не зря ж я ее у костра сушил.
— А ты?
— Быстрее, пока она теплая.
Любава стянула робу. В это время подул легкий ветерок — и пробрал ее до костей. Некоторое время Любава не могла попасть руками в рукава теплой робы.
— Теперь эту, сверху, — сказал Хелье.
Она не возражала, а только посмотрела виновато. Хелье усмехнулся.
— Не бойся, болярыня, — сказал он. — Смоленская кровь, шведское воспитание. И не такое видели. Авось не помру.
В двух робах, Любава снова присела в расщелине, и тут к ее неудовольствию Хелье затушил романтический костер, затоптал, потряс над тлеющими сучьями веткой, так что брызги залили последнее тление. Остался, правда, запах, но запах во влажном лесу менее опасен, чем свет, который видно на аржи вокруг.
— Позволь мне рядом с тобою присесть, болярыня, — сказал Хелье, ощупью пробираясь в расщелину.
Пристроившись, он обхватил руками колени, уткнулся лбом, и стал считать до ста.
Замерзнет, это точно, подумала Любава. Да и я замерзну. Эка зубы стучат, несмотря на две робы. Холодное нынче лето. Надо бы к нему прижаться, пока он теплый.
Она заерзала, передвигаясь к нему, переустроилась, осторожно повела рукой, наткнулась на его голову, ощупью нашла спину — влажная сленгкаппа, под ней тонкая рубаха. Не убирая руку с его спины, Любава придвинулась к Хелье вплотную, обняла его за плечи. Он поднял голову и убрал руки с колен. Она склонилась ему на плечо, стуча зубами.
Стянув с нее капюшон, Хелье надел ей на голову свою шапку с киевским околышем, и наверняка умилился бы, так захорошела она в его шапке, если бы мог что-нибудь разглядеть впотьмах. Рукой и предплечьем он потер ей плечи и спину. Потрогал ей руку выше запястья. Ледяная.
Это было опасно. От ночной влажной простуды, если сразу не пойти в баню, можно запросто слечь, и даже умереть. Хелье снял перевязь и положил сверд в ножнах у ног.
— Вставай, — сказал он.
Любава, дрожа и стуча зубами, встала.
— Снимай робу.
Он помог ей снять ее, влажную еще, робу, на ощупь находя края и рукава.
— Теперь не двигайся. Осторожно. Не двигайся, тебе говорят!
Он нащупал ворот у нее под подбородком и в несколько приемов разрезал робу ножом — сверху донизу. Первую робу он разложил на земле. Присев на нее, предварительно скинув сленгкаппу, уперевшись плечом в камень, он сказал Любаве:
— Садись.
Пока она осторожно опускалась ему на колени, он придержал ей робу и поневу, так, что она села не на них, а на порты. Хелье прижался поплотнее и закрыл Любаву и себя бортами импровизированного плаща. Одним плечом прислонясь к камню для равновесия, он потянул на себя сленгкаппу и дополнительно укрыл — себя и спутницу.
Кожу их разделяла теперь только ткань рубах. Сразу стало теплее. Еще немного постучав зубами, Любава почувствовала, как тепло мягко разливается по телу. Хелье тер ей ладонью то плечи, то спину, то бедра, то колени. Стало хорошо и уютно. Чувствуя щекой его дыхание, она чуть повернула голову и поцеловала его в губы.
Некоторое время они целовались — легко и медленно. Стараясь не упустить тепло, не дать его рукам остановится, Любава сама развязала на себе гашник. Неспеша они возились с рубахами и портами, не прерывая поцелуев. Возбуждение у обоих было настолько сильным, что даже неудобство позы не задержало их долго. Умудрившись не приподнять разрезанную робу и не дать доступ влажному холоду, Хелье передвинулся спиной к стене, а Любава, поддерживаемая им за талию, перекинула одну ногу и легко и мягко приняла его в себя. Опыта любви с молодыми мужчинами у нее не было никакого. По слухам она знала, что они, вроде бы, очень спешат. Но Хелье никуда не спешил, заботился о ее удобстве, гладил ей грудь, искал губами через тонкую рубаху затвердевший сосок, проводил щекой ей по шее. Прошло какое-то время. Хелье задышал часто, несколько хриплых криков вылетело у него изо рта, он быстро задвигался, а потом замер. Она подумала, что нужно бы теперь слезть с него, но он ее не отпустил и не освободил. Она удивилась, но удивление было приятным. Ей было хорошо. Скоро ей стало еще лучше. И Хелье снова задвигался под ней, и она старалась двигаться ему в такт. И снова прошло много времени, больше, чем раньше. А потом время куда-то потерялось. Любаве становилось лучше и лучше. Легкий стон сорвался с ее губ и удивил ее несказанно. Затем она сама участила движения, и стоны стали вырываться у нее один за другим, громче, резче, выше нотой, и вскоре, дрожа всем уже не теплым, но горячим, телом, Любава издала пронзительный крик, и повторила его — на более высокой ноте. Сколько времени длились ее крики, она не знала. И только успокоившись немного и прижимаясь к Хелье, поняла она вдруг, что стала в эту ночь женщиной. На самом деле.
Памятуя о склонности славянских женщин плакать после оргазма, Хелье ждал слез и был готов вытирать их сухими горячими ладонями. Но Любава не плакала. Она была слишком поражена, и ей было слишком хорошо. По-детски обняв Хелье за шею, предплечьями, она потерлась щекой о его щеку.
Проснулась Любава с первыми лучами лесного рассвета. Было прохладно, но небо, видное из расщелины, сияло прозрачной синевой. Осторожно освободившись от объятий Хелье, вышла она наружу, потянулась, зевнула, поводила языком по зубам, чувствуя горечь во рту, поискала глазами и нашла молодую сосну. Хелье еще некоторое время дремал, а затем тоже вылез на свет — хмурый, невыспавшийся.
— Рано поднялась, болярыня, — заметил он. — Надо бы еще поспать.
— Так поспи.
— Холодно. А с тобою было тепло.
Она заставила себя не оглянуться.
В дупле повалившегося дерева стояла вода и отражалось небо, но Хелье не позволил Любаве оттуда пить.
— Почему?
— Превратишься в козу и будешь блеять, — сказал он, вспомнив какой-то, кажется ладожский, сюжет.
Оказалось, что воду нужно пить с лопухов и вообще любых листьев, если они не червивые и дятлами не обосранные. Любаву это развеселило. Один лист, с которого она стряхнула несколько капель себе в рот, все-таки оказался червивым, но в козу она не превратилась. Впрочем, возможно на листья капринные метаморфозы не распространялись.
— Пойдем, что ли, — сказал Хелье, завязывая гашник. — Ноги не болят?
Хоть бы поцеловал, что ли, подумала она.
— Не болят, — ответила она сварливо.
Ноги у нее основательно натерлись и болели зверски. И вскоре Хелье это понял.
— Стой, — сказал он. — Иди сюда.
В яме, которую он умудрился углядеть под покровом хвои и листьев, стояла вода. Вообще поверхность в лесу весьма неровная, с колдобинами, неожиданными ямами, холмиками, скользкими спусками — но Любава не задавалась вопросом — почему за весь вчерашний переход они ни разу не споткнулись, не поскользнулись, не провалились в яму, не наскочили на болото.
— Садись, — сказал Хелье. — Вот тут.
— Сыро, — пожаловалась Любава.
— Ничего. На тебе две робы. Кроме того, скоро станет тепло.
Она присела возле ямы.
— Давай ногу.
— Нет.
— Давай, тебе говорят.
Он бесцеремонно схватил ее за левую ногу и стащил с этой ноги сапог. Натерто было не просто основательно, но в кровь. Любаве стало жалко своих ног. Как мне не везет, подумала она, бедные мои ножки. И заплакала.
Хелье макнул ее ногу в воду, отчего Любава вскрикнула и попыталась отползти от ямы, но он держал ее крепко. Смочив край рубахи, он вытер — сперва там, где кожа оказалась больше всего воспалена или содрана, несмотря на шипение и вскрики Любавы, затем, медленнее и тщательнее, во всех других местах. Обложив ногу листьями, он отрезал от рубахи широкую полосу и замотал ей ногу поверх листьев. Любава шипела, морщила лицо, судорожно закрывала глаза. Хелье сначала взял ее за правую ногу, а уж потом отпустил левую.
— Тише ты, — сказал он. — А то здесь неподалеку медведь перемещается в поисках медвежьего пропитания, так ежели услышит, то прибежит сюда и тебя съест.
Она засмеялась и вытерла лицо тыльной стороной руки. Правая нога оказалась стерта меньше левой.
— Ты умеешь растопыривать пальцы на ногах? — спросил Хелье.
— Умею. Вот.
Она растопырила пальцы. Хелье признал, что пальцы у Любавы красивые, но не сказал ей об этом, а только тщательно протер влажной рубахой между ними, поразглядывал подошву, оторвал еще лоскут от края рубахи, наложил листья, обмотал.
— Еще я умею шевелить ушами, — сказала Любава.
— Надевай сапоги, только осторожнее, — откликнулся Хелье, поднимаясь на ноги. — Пойдем. Сперва будет больно, но скоро пройдет.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В ДОМЕ БОЛЯРИНА ВИКУЛЫ
Земли болярина обширны были и содержались в строжайшем порядке, а холопы в страхе и почтении. Статен и представителен был Викула, сын знаменитого воина, верного соратника князя Владимира со времен новгородского посадничества, павшего в бою двадцать лет назад. Роду Викула был древнего, родословную имел, начало берущую от основателей Новгорода. Сам пока что ни разу не воевал, не пришлось, но осанку и образ мыслей имел воинские. Помимо этого, умел он, как говорили злые языки, безошибочно отделять настоящее от временного, и когда вернувшийся из Сигтуны Ярослав, вместо того, чтобы занять с молодою женой палаты в детинце, неожиданно задержался в Верхних Соснах, Викула тут же вспомнил, что совсем неподалеку от Верхних Сосен, в четырех аржах всего, имеется у него загородный хус. Два десятка умельцев привели хус в надлежащий и подобающий вид, обставили предметами, достойными болярского взора, сколотили за хусом стойла, обновили забор, и вскоре въехал Викула в загородную резиденцию с женою Белянкой и свитой в полном составе. И не зря. Всего лишь через три дня после переезда посетил болярина сам князь Ярослав в сопровождении лишь двух приближенных. Они и ранее были знакомы — Викула с Ярославом — но как-то мельком. А тут вдруг за разговорами провели остаток дня и потом всю ночь. Князь уехал под утро в хорошем настроении, а Викула, пристраиваясь на ложе к теплому боку сонной жены, довольным тоном рассуждал о том, какой Ярослав прямой и благородный, и какое большое участие принимает в жизни боляр. Белянка мычала сквозь сон, не очень одобрительно, но женщины всегда так — не сразу понимают.
Через неделю Ярослав снова посетил Викулу, на этот раз без сопровождающих. И стал наведываться к болярину регулярно.
— Жалко мне князя, Белянка, — говорил Викула, поглаживая окладистую бороду. — Такой прямодушный, такой добрый, а нету ему счастья, не властвовать ему. В Киеве Святополк, в Новгороде Константин. — Понижая голос, добавлял Викула, — Не поладил Ярослав с волхвами вовремя, вот что. Теперь уж поздно. А то бы владеть ему всеми землями славянскими.
Белянка кивала, изображая время от времени одобрение и заинтересованность. Была она женщина пышнотелая, с кожей гладкой, плечами пухлыми, и только глаза ее, совсем недавно такие ясные, стали тускнеть. Впрочем, не до конца, и былой блеск возникал в них иногда, особенно в отсутствие мужа. Политические перемещения на территориях занимали ее мало, зато проводить время в Верхних Соснах, принимая участие в гуляниях в Валхалле, ей ужасно нравилось. Многие мужчины смотрели на нее с вожделением, а женщины с неодобрением. Муж во время таких гуляний немного ее стеснял степенностью своею и вообще присутствием, но в большинстве случаев весело было. И с юной княгиней познакомилась Белянка — но как-то не заладилась у них дружба, а впоследствии, видя, как щебечет беременная княгиня, и как радуются ее щебету и стар и млад, и вовсе разочаровалась в ней Белянка. Нельзя всем нравится — только пустые да никчемные всем нравятся.
Долгое время Белянка тосковала по своей подруге Любаве, которую муж увез странствовать, а тут вдруг вернулась Любава, без мужа, послонялась, помыкалась, и пристроилась к купцу, да захорошела, да стала появляться — то на торге, то в церкви, то на единоборствах! После встречи на единоборствах Викула отчитал жену.
— Как не стыдно тебе! Для того ли женился я на тебе, чтобы ты с потаскухами зналась!
— Она не потаскуха! — возразила Белянка.
— Молчи! Не позорь меня, жена, не то плохо тебе будет. Не позорь.
— Да чем же я тебя позорю?
— Не для того я взял тебя в дом свой, чтобы с купеческой подстилкой знаться тебе! Не для того!
— Мучитель, — тихо и твердо сказала Белянка.
— А? Что?
— Мучитель, — повторила она, глядя на него тусклыми глазами и кривя презрительно губы.
Вот ведь что бывает, когда с потаскухами-то путаются, подумал Викула. Два года прожили душа в душу, тихая была, а тут — на тебе. Перечит. Что ж и делать-то теперь? Дать ей, что ли, с размаху по пухлой щеке?
— Ты что же это, — спросил он. — Никак грубить вздумала?
Белянка демонстративно отвернулась. Викула прошелся по гриднице, собираясь с мыслями. Ведь не понимает она, подумал он. А если ей разъяснить, что подружка ее хорла, так увидит правду-то, и прощения попросит.
— Ты меня, жена, послушай, — сказал он. — Ну вот к примеру, почему увез ее муж, знаешь ли? Не знаешь. Потому, что арселем она в Новгороде крутила, путалась кое с кем.
— Ничего ты не знаешь, — сказала Белянка, не глядя на него.
— Знаю. А вернулась она — и что же? К купцу в сожительницы пошла!
— Мучитель! — твердо сказала Белянка. — Ишь какой, осуждает он! Был бы ты на ее месте!
— Ты не болтай-то попусту! — рассердился Викула. — Что ты болтаешь языком-то своим лишайным! Ей к брату ее пойти следовало! Не оставил бы ее брат без крова. Но нет, под купцом-то лежать — слаще оно! А позору-то, позору! И на брата тоже. Хорла она самая обыкновенная.
— Аспид у нее брат! Отказал он ей!
— Это она тебе сама сказала?
— А хоть бы и сама! Аспид он, и ты тоже аспид.
Викула побагровел, но через некоторое время взял себя в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47