Вот он унаследовал от отца, холопского отпрыска, некую сумму денег. Небольшую, как ему ранее казалось. Но подавляющее большинство людей вступает в жизнь без всяких сумм, налегке. Дьякон Южного Храма обучил Детина грамоте, счету, и начаткам логики — просто по доброте душевной, и, наверное потому еще, что не оказалось у него во время оно более важных дел, чем учить сопляка премудростям, а Детин думал, что выучился бы в любом случае — мало ли дьяконов на свете. Купец, к которому Детин пошел работать подручным, взял его к себе именно из-за умения считать. Людей купца Детин расположил к себе врожденным обаянием, а ведь люди в большинстве своем вовсе не обаятельны, совсем напротив, и обаянию нельзя научиться, и тем более нельзя обаяние купить. Затем купец взял его в долю — потому, что убедился в коммерческой честности Детина — а многие, большинство, сколько ни живут, не понимают, что на определенном уровне благосостояния честность выгоднее плутовства. И в тех случаях, когда все имение — и купца, и его, Детина — стояло на кону, когда нужно было рисковать, нервы Детина легко выдерживали нагрузку, а люди с крепкими нервами встречаются — двое на десять тысяч. А переходы через Таврическое Море чего стоили — кишащее пиратами всех мастей, бурное, расхлябистое! Примитивные плоскодонки, похожие на лапоть, могли тысячу раз перевернуться вместе с товаром, золотом и командой. В ладожских лесах молодого купца могли уничтожить мороз и волки — и, кстати, одного помощника съели, а почему не самого Детина — кто ж его знает, не из страха же перед ним, убегающим в панике с остальными, бросившими товарища на произвол судьбы. Посадник тысячу раз имел возможность поверить доносу, доносы на Детина поступали непрерывно. Не поверил. Между помолвкой и свадьбой попал Детин в переделку, мог потерять все и быть проданным в холопы — не хватало какого-то количества денег. Спасло приданое жены. Но ведь не сам же он подгадал именно в ту пору жениться, не с юности ведь планировал — вот на этой женюсь, и тогда сделается переделка, и приданое ее меня спасет.
А что же сейчас? А кончилась цепочка удачных совпадений, и Детина сразу призвали к ответу. Бывает так, что цепочка тянется и тянется, поколениями, и люди рождаются и умирают в неведении, и в полной уверенности, что значимы и умны оне, как сам конунг Соломон, но кем бы был великий конунг Соломон, не будь он сыном прославленного отца, коему прощалось многое. И, между прочим, понимал это прекрасно сам конунг, и написал об этом в назидание тупым потомкам, не так ли.
И Детин обратился к Создателю.
Все больше отчаиваясь и страшась, он вдруг обнаружил, что не помнит наизусть ни одной молитвы. Но ведь это ужасно, подумал он. Всю жизнь свою видел я от Тебя, Создатель, лишь благо, и не удосужился запомнить даже «Отче наш» — ни по-гречески, ни по-славянски. Как там? Гой еси на небеси… Да… Что? Да — чего-то. Вот же я неблагодарная тварь. Простишь ли Ты меня? А Ты прости. А?
Захотелось дать какой-нибудь обет. Ну, вроде, если удастся мне выйти отсюда, то буду постоянно отчислять деньги на церковь. И милостыню все время раздавать. Бывало, идешь по улице — нищий просит денег. Проходишь мимо. Эка, думаешь, мошенник. Небось много добывает денег таким ловким способом. А откуда тебе об этом знать? А хоть бы и много — твое какое дело? Мало ли, как у человека жизнь сложилась. Его в детстве дьяконы грамоте не учили. А ты ему — трудись, и все будет. Откуда тебе знать, что будет. Что ты ему за судья да советчик. И если так хорошо живет, по-твоему, этот нищий, легко хлеб свой добывает, забот не знает — так почему б тебе самому не попробовать, труженик хвитов?
Вот оно, то самое. Вот пообещаю, подумал он, что всегда буду нищим подавать. А Ты меня отсюда выведи. Но тут он вспомнил, что с Создателем не торгуются, что Создатель — не Плишка-купец. Глупо как. Еще бы денег Ему предложил, дурак.
Ну, хорошо. Не надо обетов. А Ты прости меня просто так. И вызволи. Ну, пожалуйста.
Наступила ночь, но никто не собирался вызволять Детина из ямы. А вдруг, подумал Детин, никакого Создателя нет, все это сказки для устрашения непокорных? Что тогда?
Но нет, ноет душа, болит. Поделом мне. Раньше ни о чем не просил Его, в церковь ходил два раза в год, как на повинность. Вот и не слышит Он меня.
И правильно, подумал он. Я бы на Его месте тоже не услышал. Так мне и надо.
К утру, стуча зубами от влаги и холода, Детин сообразил, что жара у него нет. Крепкое здоровье взяло свое — тело приспособилось. И жив я до сих пор, подумал он, вяло удивляясь. И не скажет мне ничего Создатель, и не спасет. Вот и правильно.
Ему показалось, что уверенность в правильности предположения, в том, что не спасет, именно и сподвигнет Создателя на действия. Но Создатель молчал. Правильно, тоже верно, подумал Детин. Решил Создателя перехитрить, дурак.
Детин зашелся вдруг в кашле. Нет, здоровье здоровьем, а так он долго не протянет.
Что-то упало сверху, задев ему плечо. Детин повернул голову и увидел веревочную лестницу.
— Вылезай, — сказали сверху.
Пальцы не гнулись, мышцы работали с трудом и болью, но блеск надежды окрыляет. На поверхности было ранее утро. Дул теплый июльский ветер.
Их было двое — ратники. Не варанги. Если бы были варанги, Детин решил бы, что его сейчас поведут без всякого суда на казнь, поскольку в вину ему вменялось убийство любимца варангов. Впрочем, и новгородские ратники могли повести на казнь, почему нет. Но все-таки.
Его повели какими-то задворками, о существовании которых здесь, в детинце, он никогда ранее не подозревал, хоть и бывал здесь часто.
— Куда это мы идем? — спросил он.
Последовала унизительная пауза, после которой один из ратников сказал:
— Какое тебе хвоеволие знать — куда. Ежели волнуешься, что последнее желание не дадут попросить — так не бойся. Дадут. Вот выполнят ли — не знаю.
Второй ратник засмеялся. Детин замедлил было шаг, но ему влепили подзатыльник и подтолкнули вперед.
— Шевели ногами.
В каком-то закутке обнаружилась массивная дубовая дверь.
— Приостановись, — сказал ратник.
Детин повернулся к нему.
— Не узнаешь?
Детин вгляделся.
— Нет.
— Точно?
— Точно.
Ратник ухмыльнулся.
— А было мне лет десять, строитель Детин. Шел я мимо лавки. Лежат пряники. Взял я один пряник.
Слегка размахнувшись, он ударил Детина по лицу тыльной стороной руки. Детин отступил на шаг. Ратник схватил его за ворот рубахи.
— Не гору целую пряников я за пазуху себе натолкал, а всего один скромный преходящий пряник, — зловещим тоном сказал ратник, давая волю справедливому гневу. — А ты с хозяином разговаривал. Разговаривал ты.
Он еще раз хлестнул Детина по щеке, не выпуская ворот.
— И лавка-то не твоя была, и пряники не твои. Но рассерчал ты благолестно. Схватил меня и ухо мне драл. Долго. Вот так вот.
Он взял Детина за ухо и крутанул. Детин сморщился, ссутулил плечи от боли и замычал.
— А потом дознался у меня, где отец мой единоматерный живет. Привел к отцу. И не ушел, пока мать не позвали и не отходил меня отец при всех розгой. Восемь лет прошло, а я все еще помню.
Да. Теперь Детин тоже вспомнил тот случай.
— Ага, — сказал ратник. — Боишься? Правильно.
Он отпустил ворот и, вкладывая вес тела в удар, приложился кулаком к глазу Детина. Детин рухнул на землю. Его подняли, встряхнули, прислонили к стене, и открыли перед ним дверь.
— Это баня, Детин, — сказал ратник. — Не топлено, но в кадках есть вода. Давеча водовоз доставлял, а с тех пор еще никто не парился и не мылся. Водосборник не трогай, он засорился давеча. Рубаха там свежая лежит. Помойся, рубаху надень. Да поживее.
Детин нетвердо шагнул внутрь. Дверь оставили открытой для света. Несмотря на, возможно, самовольные действия ратника, проход по детинцу и солнечный свет согрели узника, и руки и пальцы снова начали повиноваться. А глаз начал заплывать.
Раздевшись до гола, Детин, используя относительно чистые места на своей же рубахе, стал себя обтирать, обмакивая холстину в кадку с водой. Галльский бальзам пришелся бы теперь очень кстати, и теплая вода тоже, но ничего такого в распоряжении Детина не было. Человек десять во всем Новгороде пользовались галльским бальзамом — им привозили его из Киева проезжие купцы (не из-за барышей, которые при таком количестве покупателей смехотворны, а просто по-дружески, а в случае престольных особ — из подхалимства. Детин вспомнил о ранней своей молодости, когда ему приходилось много путешествовать с товаром. Он всегда отказывался от таких невыгодных просьб-поручений. И подхалимом никогда не был, и этим гордился. И что же теперь делать с гордостью той, поселяне? Не то, что галльского бальзама — пива прокисшего, свира прошлогоднего на нее не купишь. Не подхалимствовал — будто подвиг совершал, милость кому-то какую делал, будто счастливее кто-то стал, или управился поесть лишний раз в голодный год благодаря отсутствию в привычках Детина подхалимства. Герой какой, надо же).
Вот опять же сопляк этот — дал по роже. За дело дал! Ишь какой правильный нашелся, пряники ему не кради. Мальчишку за ухо крутить! Тому пряника захотелось, отец на пряники денег не дает. Так дай ему ты, раз у тебя денег больше, чем в княжеской казне. Ан нет — вместо денег розги.
И ведь не один я такой, подумал он, постанывая от боли — вокруг глаза болело, в мозгу вспыхивало и разбегалось блестками, а кожа в результате сидения в яме во многих местах пошла сыпью. В паху было натерто до невозможности, промежность в арселе саднило, поясницу ломило.
Не один я такой, ходят по земле сотни таких же, справедливость, никем не требуемую, по малому верша. В хвиту такую справедливость. Ты пообижайся еще на ратника-то! Завтра этого ратника пошлют в бой, в бою этом отхватят ему лихим свердом руку, или ногу палицей перешибут, вернется он калекой никому не нужным — и будут мимо проходить разные детины-купцы, справедливо полагая, что на всех милостыни не напасешься в любом случае, так чего ради и стараться, подавать.
Голову Детин мыть не стал. Волосы слиплись, появились колтуны — холодной водой не размоешь. Помыл только бороду. Борода, кстати, оказалась не очень грязной.
Куда меня теперь, думал он. Для чего я им чистый понадобился?
— Пошевеливайся там! — раздалось снаружи.
Облачившись в обещанную свежую рубаху, Детин прикинул, что делать с собственной, в негодность пришедшей одеждой, и в конце концов просто собрал ее в ком. Его снова окликнули, и он заспешил. Сапоги решил не надевать — больно.
Опять пошли какими-то задворками, вдоль восточной стены детинца. Неожиданно взору узника открылась настоящая улица, с домами, палисадниками, деревьями, заборами. Из черепичных добротных крыш торчали трубы, из некоторых шел дым — дома оказались обитаемы. Причудливые сооружения, конусообразные вверху, виднелись возле каждого дома. Водосборники, понял Детин. Водовоз нужен только когда давно не было дождя. Странные какие-то водосборники. Мой лучше и больше.
Ратники свернули в один из палисадников и без стука вошли в дом, втолкнув перед собой Детина. Обыкновенный дом. Гридница. Печь. Стол, на столе много всякой еды. Скаммели. На одном из скаммелей сидела, уставившись в свиток, какая-то полнотелая женщина. Оторвавшись от свитка, она кивнула ратникам. Те поклонились и вышли.
Детин стоял посередине гридницы в одной рубахе, без гашника, сапоги в руке.
— Садись, — сказала женщина дружелюбно. — Садись и ешь. Не торопись. Время кое-какое есть.
Прежний Детин повел бы себя по-другому. Нынешний Детин сел и стал есть. Сперва с опаской, боясь, что его остановят. Затем быстрее.
— Не торопись, — сказала женщина.
Вскоре Детин остановился, чтобы перевести дыхание. Рука потянулась к кувшину — свир? сбитень? вино?
— Потом, — сказала женщина. — Мне нужно, чтобы ты сохранял ясность мысли. Поговорим.
Он кивнул, с сожалением поглядел на кувшин, схватил вороватым движением с блюда раденец с бараньим мясом, откусил, и, жуя, спросил:
— Кто ты?
— Это не важно, — сказала она. — Называй меня… ну, скажем… Дике.
Что-то шевельнулось в Детине от того, предыдущего, Детина. Имя показалось ему забавным.
— Отчего ж не Хвемис? — спросил он, жуя.
Женщина улыбнулась.
— Хвемис, мать моя, слепа, — сказала она. — А я, дочь ее, как видишь, вполне зряча. И все еще молода. Эка тебе засветили в глаз.
Детин проглотил кусок и закашлялся. Она подождала, пока он перестанет кашлять.
— Позволь тебе сказать, что положение твое очень худо. Очень, очень худо. Тебя будут судить. И не где-нибудь, а прямо на вече, возле колокола, по всем правилам.
Детин кивнул, представил себе этот суд, и похолодел.
— Я ни в чем не виноват, — сказал он просительно.
— Так не бывает. В чем-то наверняка виноват. Но, возможно, не в том, в чем тебя обвиняют. Если хочешь сохранить себе жизнь и свободу — следи не столько за тем, что ты говоришь — это не сложно — но как ты это говоришь. Это первое. А второе — я могу тебе помочь. Есть такая стародавняя традиция, когда ответчик, если ему позволяют средства, нанимает себе советника, умеющего мыслить здраво в любой момент.
— Да, — сказал Детин. — В Константинополе этих советников целая гильдия. Но у нас не принято.
— Это не важно. Запрета иметь такого советника в Новгороде нет. Ну так вот, Детин. Меня наняли, чтобы я тебе помогла.
— Кто тебя нанял? Жена моя?
Женщина хмыкнула.
— Твоя жена клялась давеча помощнику тиуна, что в ночь убийства ты вернулся домой весь в крови, с ножом в руке, и сказал несколько раз, «Я убил Рагнвальда».
Раденец вывалился у Детина из руки.
— Ети твою… — сказал он пораженно.
— Очевидно, она очень рассчитывает на получение старшим сыном твоего имения.
— Так и сказала? «Я убил Рагнвальда»?… Да… Никому нельзя верить. Сыном… Да, они хорошо спелись. Сын всегда берет ее сторону. Какие нынче дети… добродетельные…
— Не серчай на него.
— Да позволь, как же…
— Нет времени.
Детин потянулся было снова за раденецем, но вздрогнул судорожно и убрал руку.
— А когда суд? — спросил он.
— Неизвестно еще. Но скоро.
— Скоро… Так кто же тебя нанял?
— Не будем гадать. Это не важно. Итак, тебя обвиняют в убийстве Рагнвальда. Убийство произошло на Улице Толстых Прях, третьего дня, ближе к полуночи. Прямых видоков нет, есть косвенные. Многие в городе заинтересованы в том, чтобы твоя вина была доказана.
— И что тогда?
— Казнь при всем народе. А уж сварят тебя в кипятке или еще чего — не знаю.
Помолчав, Детин сказал:
— Так оно и будет.
— Почему же?
— Те, кто хочет доказать мою вину, могут купить любых видоков. И эти видоки очень убедительно подтвердят все, что угодно. Включая несомненную достоверность баек бабки Лусинды.
— Это не так.
— Так.
— Нет, не так. У тебя много врагов, но есть и друзья. А также есть люди, заинтересованные в том, чтобы тебя оправдали.
— Это кто же?
— Купцы, связанные с тобой соглашениями. Некоторые ратники, по разным причинам. Возможно даже некоторые из властителей. И враги твои знают, что видоков купить твоя сторона тоже может. Да и ненадежны покупные видоки. Всегда они все путают, на лжи их поймать легко. А суд будет открытый. И присутствовать на нем будет весь город.
— Почему?
— В городе три тысячи варангов. Люди военные в свободное от непосредственных занятий время имеют склонность к легкомыслию, а легкомыслие нынче дорого стоит. А поскольку платить им перестали, они решили, что возьмут свое сами — едой и товаром. Новгородцы в связи с этим стали проявлять к ним враждебность. Есть две силы в городе — одна хочет поссорить варангов с новгородцами окончательно, другая помирить. Обе силы решили, что им представился удобный случай. Осудит тебя новгородская власть — варангам будет приятно, а новгородцы ворчать не будут — не любят они тебя. А оправдают — варанги обидятся и драки между ними и новгородцами не миновать. Впрочем, это я упрощаю.
— Но ведь несправедливо это, — сказал Детин. — Я с варангами в хороших отношениях. А с чего ты взяла, что новгородцы меня не любят?
— Не любят.
— Откуда ты знаешь?
— Большинство новгородцев люди бедные, — сказала Дике.
— Нну… — Детин подумал, куда это она клонит. — Не такие уж бедные.
— Но ведь беднее тебя?
— Да.
— Чему ж удивляться?
Детин судорожно вздохнул.
— А те, кто хочет… чтобы меня казнили, и чтобы варанги с бедными новгородцами помирились… Они кто?
— Это мы попробуем выяснить.
— Может, Житник?
— Может быть.
— Тогда дело худо. Если Житник себе чего-то в голову вбил, тогда все.
— Нет, не все. Суд должен быть открытый.
— Ну и что?
— Без некой, возможно высокой, степени честности не обойтись. Поэтому нам с тобой нужно придумать… вернее, мне нужно придумать, что ты должен говорить на суде.
— А на что это повлияет?
— На многое. История эта с убийством — она странная очень.
— Странная?
— Именно. Стражники, нанятые частным образом, нашли тело Рагнвальда у дома на Улице Толстых Прях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47