.. назовем это так... не сказал обычного своего, то есть о накоплении опыта. Должен ли я это понимать так, что с накоплением мне следует повременить? То есть что вера пока не по мне, не для меня... что я не готов или даже не призван, а то и недостоин нашей веры и наших мечтаний?
Издевается он надо мной, что ли, мелькнуло в голове Обросова. Он попытался взять себя в руки, намечая уже полное и безоговорочное завершения разговора; он сумрачно сказал:
- А ходи почаще в тот монастырский дворик, может, все-таки и сделается с тобой такое, что он будет тебе сниться в загробном мире.
- Это если я прямо в этом дворике умру, - развивал Пастухов свою диалектику. - А если в объятиях Машеньки? Что посоветуешь? Накапливать ли мне опыт и в этом отношении?
Издевается, решил Обросов, и ему стало с Пастуховым просто, как с самым обычным скучным человеком. А еще и издевается, с небольшим умоисступлением досадовал книжник. Но куда-то ушли мысли о глубине падения Пастухова, чудовищные картины прелести его общения с дочерью. Все это развеялось, как сон, и Обросов даже слегка повел плечами, как бы стряхивая с себя остатки кошмара.
- Будь здоров, - сказал он и быстро зашагал прочь.
Пастухов с недоумением посмотрел ему вслед, чуть было не бросился вдогонку, но передумал и неторопливо, рассеянно побрел домой. У него заплетались от усталости ноги, и он думал о том, как ужасно состарился. Начались исчисления маршрутов, которые ему едва ли уже под силу одолеть пешим ходом. Например, если пройти от Тверской, от памятника Долгорукому да по Столешникову, да по Кузнецкому Мосту, да по Лубянке со Сретенкой аж до самой Сухаревки, - осилит ли? не свалится ли где на тротуар? Представил он себя утомленным путником на медленно и тяжело берущем в гору Кузнецком, трудно переставляющим ноги на шумной Лубянке, увидел себя входящим в православную лавку и перебирающим книги, рассматривающим обложки с именами профессоров духовных академий, перелистывающим сочинения Лебедева и Знаменского. Ему стало отрадно от такого видения. Он увидел себя скользящей по белой стене Сретенского монастыря тенью, а там хорошо, старинно в соборе. Почему же не восстанавливают башню на Сухаревке? Это плохо, никуда не годится. И где же теперь тень Брюса, которая в той башне бродила долгие годы? А если дочь скажет своим красиво очерченным ртом, своим быстрым разумом, своим безоговорочным повелением: пройди от Долгорукого до Сухаревки - и я твоя! - разве и тогда не осилит? С нее станется сказать подобное. Куриные мозги, слепая безумная воля, черный рот.
Ненавижу! восклицал он. Между тем с удивительной, как бы ничем во вне не выразившейся стремительностью перенесся он в сердце города. Его взгляд упал на Красную площадь, на кремлевские стены и башни, на знаменитый храм, на творение Шервуда и творение Померанцева, и он мысленно воскликнул: в данном случае ненавижу всю Россию, раз дело приняло такой оборот! Взорвать хотят, меня! А взорву я!
Не прихватить ли все-таки в дальнюю загробную дорожку и тот монастырский дворик? Пастухов устремился к чудесно, красиво возрождавшемуся собору, словно восстающему из некой красно-белой пены. Там, подскочив бойко, оборванная женщина потеснила его к основанию храма, крича болью разорванного сердца:
- Ай, подайте на хлеб Христа ради!
Но в узких глазах у нее стоял какой-то дьявольский смешок. Пастухов трусливо побежал в глубину двора. Большой и страшный, безумный от голода кот сидел на строительных лесах, облепивших фасад собора, и одержимо мяукал в очевидно пустое для него пространство. Пастухов вспомнил, что и в прошлый раз он видел здесь кота, мелкого и до невероятия худого, с громким и безнадежным воплем бежавшего куда-то вдоль стены. Котам тут приходится несладко, хотя храм вон как возрождается и с каким благолепием уже украшен, подумал Пастухов. Для котов в этом дворе царство зла, насилия, голода и бесприютности, он же всегда здесь находит некое утешение, как если бы мерно воздействующую благодать. Но долго делать в дворике было нечего, и Пастухов ушел, исполненный благодарности небу за посланное ему успокоение.
Дома он лег на диван и погрузился в мечтания. Вот он летит в небе, парит выше облаков, в невообразимой чистоте и ясности, среди безграничного простора. Задрыгал Пастухов руками и ногами, взлетая, а как достиг должной высоты, стал уже лишь плавно, в разумной задумчивости пошевеливать конечностями. Снова и снова он воспарял, забыв, что находился уже мгновение назад над облаками, но с каждым разом оно и доставалось ему легче, и сам полет дарил все больше новых, неведомых прежде наслаждений. Хорошо! Пастухова отпустили земные оковы, бесшумно распавшись, высохши на теле словно капельки воды под палящими лучами солнца. Его дух сейчас не смущали неудача с Обросовым или карьерные недоумения в редакции. А если он вдруг вспоминал об этом, то с замечательной легкостью ему удавалось тут же взлететь и воспарить бок о бок с убежавшим от него приятелем-книжником или с самим главным, отправившим его в неконтролируемый, может быть бессрочный отпуск. Или еще возникала внезапно рядышком тихая и слабая тень, оглядываясь на которую Пастухов вскрикивал, вздыхал от всей души и с чистой совестью, бестрепетно прочитывая контуры прекрасной девушки, бескорыстно наслаждаясь созерцанием ее полупрозрачных, не замыкающих на себе неба черт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Издевается он надо мной, что ли, мелькнуло в голове Обросова. Он попытался взять себя в руки, намечая уже полное и безоговорочное завершения разговора; он сумрачно сказал:
- А ходи почаще в тот монастырский дворик, может, все-таки и сделается с тобой такое, что он будет тебе сниться в загробном мире.
- Это если я прямо в этом дворике умру, - развивал Пастухов свою диалектику. - А если в объятиях Машеньки? Что посоветуешь? Накапливать ли мне опыт и в этом отношении?
Издевается, решил Обросов, и ему стало с Пастуховым просто, как с самым обычным скучным человеком. А еще и издевается, с небольшим умоисступлением досадовал книжник. Но куда-то ушли мысли о глубине падения Пастухова, чудовищные картины прелести его общения с дочерью. Все это развеялось, как сон, и Обросов даже слегка повел плечами, как бы стряхивая с себя остатки кошмара.
- Будь здоров, - сказал он и быстро зашагал прочь.
Пастухов с недоумением посмотрел ему вслед, чуть было не бросился вдогонку, но передумал и неторопливо, рассеянно побрел домой. У него заплетались от усталости ноги, и он думал о том, как ужасно состарился. Начались исчисления маршрутов, которые ему едва ли уже под силу одолеть пешим ходом. Например, если пройти от Тверской, от памятника Долгорукому да по Столешникову, да по Кузнецкому Мосту, да по Лубянке со Сретенкой аж до самой Сухаревки, - осилит ли? не свалится ли где на тротуар? Представил он себя утомленным путником на медленно и тяжело берущем в гору Кузнецком, трудно переставляющим ноги на шумной Лубянке, увидел себя входящим в православную лавку и перебирающим книги, рассматривающим обложки с именами профессоров духовных академий, перелистывающим сочинения Лебедева и Знаменского. Ему стало отрадно от такого видения. Он увидел себя скользящей по белой стене Сретенского монастыря тенью, а там хорошо, старинно в соборе. Почему же не восстанавливают башню на Сухаревке? Это плохо, никуда не годится. И где же теперь тень Брюса, которая в той башне бродила долгие годы? А если дочь скажет своим красиво очерченным ртом, своим быстрым разумом, своим безоговорочным повелением: пройди от Долгорукого до Сухаревки - и я твоя! - разве и тогда не осилит? С нее станется сказать подобное. Куриные мозги, слепая безумная воля, черный рот.
Ненавижу! восклицал он. Между тем с удивительной, как бы ничем во вне не выразившейся стремительностью перенесся он в сердце города. Его взгляд упал на Красную площадь, на кремлевские стены и башни, на знаменитый храм, на творение Шервуда и творение Померанцева, и он мысленно воскликнул: в данном случае ненавижу всю Россию, раз дело приняло такой оборот! Взорвать хотят, меня! А взорву я!
Не прихватить ли все-таки в дальнюю загробную дорожку и тот монастырский дворик? Пастухов устремился к чудесно, красиво возрождавшемуся собору, словно восстающему из некой красно-белой пены. Там, подскочив бойко, оборванная женщина потеснила его к основанию храма, крича болью разорванного сердца:
- Ай, подайте на хлеб Христа ради!
Но в узких глазах у нее стоял какой-то дьявольский смешок. Пастухов трусливо побежал в глубину двора. Большой и страшный, безумный от голода кот сидел на строительных лесах, облепивших фасад собора, и одержимо мяукал в очевидно пустое для него пространство. Пастухов вспомнил, что и в прошлый раз он видел здесь кота, мелкого и до невероятия худого, с громким и безнадежным воплем бежавшего куда-то вдоль стены. Котам тут приходится несладко, хотя храм вон как возрождается и с каким благолепием уже украшен, подумал Пастухов. Для котов в этом дворе царство зла, насилия, голода и бесприютности, он же всегда здесь находит некое утешение, как если бы мерно воздействующую благодать. Но долго делать в дворике было нечего, и Пастухов ушел, исполненный благодарности небу за посланное ему успокоение.
Дома он лег на диван и погрузился в мечтания. Вот он летит в небе, парит выше облаков, в невообразимой чистоте и ясности, среди безграничного простора. Задрыгал Пастухов руками и ногами, взлетая, а как достиг должной высоты, стал уже лишь плавно, в разумной задумчивости пошевеливать конечностями. Снова и снова он воспарял, забыв, что находился уже мгновение назад над облаками, но с каждым разом оно и доставалось ему легче, и сам полет дарил все больше новых, неведомых прежде наслаждений. Хорошо! Пастухова отпустили земные оковы, бесшумно распавшись, высохши на теле словно капельки воды под палящими лучами солнца. Его дух сейчас не смущали неудача с Обросовым или карьерные недоумения в редакции. А если он вдруг вспоминал об этом, то с замечательной легкостью ему удавалось тут же взлететь и воспарить бок о бок с убежавшим от него приятелем-книжником или с самим главным, отправившим его в неконтролируемый, может быть бессрочный отпуск. Или еще возникала внезапно рядышком тихая и слабая тень, оглядываясь на которую Пастухов вскрикивал, вздыхал от всей души и с чистой совестью, бестрепетно прочитывая контуры прекрасной девушки, бескорыстно наслаждаясь созерцанием ее полупрозрачных, не замыкающих на себе неба черт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9