для него не было прекрасней и соблазнительней картины, чем его молодая жена, скачущая верхом по вересковым пустошам или собирающая цветы на лугу.
Они выехали рано утром, когда было еще свежо и мерцающая даль манила обещанием приключения. Через несколько часов они наконец приблизились к цели путешествия и, переведя лошадей на шаг, стали подниматься по склону высохшего луга. Луг перешел в пустошь, сплошь заросшую коровяком, высоким и прямым, словно свечи, с широкими сине-зелеными листьями и золотистыми цветами.
Было тепло и солнечно. Поля колышущейся под ветерком пшеницы и фермы под соломенными крышами напоминали миниатюру из рукописной Библии. Они миновали зеленую поляну и выехали к пустоши, покрытой зарослями вереска, утесника и цветущего ракитника. Через несколько минут всадники спешились и повели лошадей в поводу.
До этого момента Санча с Хью разговаривали мало и лишь о том, что видели по дороге: зайце, выскочившем прямо из-под копыт лошади, птичьем гнезде в зарослях утесника и куманики, в котором лежало четыре яйца, о бабочках, порхавших как облако, над ракитником, усыпанном желтыми цветами.
Последнее время Санча редко думала о прошлом и своей маленькой Мадам. Но тем утром она натолкнулась на рослую рыжеволосую девушку, работающую на кухне, одну из внучек Моры. Девушка громко жаловалась, что Донел бросил ее ради другой, ее кузины. Девушка изливала свое горе всем, кто желал ее слушать, сетуя, что у нее больше не будет мужчины, как сказала святая Агнесса.
При упоминании святой Агнессы прошлое вновь живо встало перед Санчей, и она не могла не думать о нем.
– Ты знаешь историю святой Агнессы? – спросила она Хью, когда они шли через заросли ракитника. Солнце золотило его волосы, и голова мужа была того же цвета, что и цветущий кустарник.
– Признаюсь тебе, не знаю.
– Она была красавицей, происходила из аристократической семьи и предпочла умереть, когда ее хотели выдать замуж против желания.
Он улыбнулся ей. Тень неуверенности мелькнула в его глазах, но голос не выдал его.
– К счастью, ты не придерживалась столь крайних убеждений.
– Чего нельзя было сказать о Мадам, – проговорила Санча, шагая с опущенной головой.
Бабочка пролетела перед ней, едва не коснувшись лица крыльями с оранжевой каймой. Нахмурив черные брови, Санча взглянула на Хью.
– Год назад, в канун дня святой Агнессы, мы были в Соннинг-хилле. Король Ричард редко приезжал туда, а Мадам, ну, она уже была в том возрасте, когда… – Санча запнулась, подыскивая подходящие слова.
– Когда начинают понимать, что значит быть замужней женщиной, – пришел на помощь Хью.
– Думаю, да. Она жаждала быть все время с Ричардом. Но он появлялся лишь изредка. Когда я видела их вместе, мне иногда казалось, что он тяготится ее полудетской любовью. В те несколько раз, когда он приезжал в Соннинг-хилл, он привозил с собой столько фавориток, актеров и музыкантов, что всем становилось неловко. Устраивалось что-то вроде карнавала. О, конечно, было весело от дурачеств лицедеев, от музыки. Но подобные празднества не радовали Мадам. Она хотела, чтобы Ричард принадлежал ей одной.
Санча минуту помолчала, шагая рядом со своей лошадкой.
– Мне думается, она боялась за себя и за Ричарда. А в канун дня святой Агнессы мы постились, даже ни разу не пригубили вина. Потом в ту ночь ночей мы отправились в часовню молиться. И там Мадам дала обет, что у нее не будет другого мужа, кроме Ричарда. Что она, как святая Агнесса, предпочтет могилу новому замужеству. И после этого она поклялась нам, мне, Мари и Алине, что ни одну из нас не выдадут замуж против нашей воли. Вот почему я не могла поверить, что она дала согласие на наш брак.
– Может быть, она думала, что так тебе будет лучше? Ты была очень больна, когда твои подруги фрейлины пришли навестить тебя.
– Мари и Алина? – удивилась Санча. – Они навещали меня, когда я была больна?
– Разве ты не помнишь этого?
– Нет, совершенно не помню.
– Они приходили, разговаривали с тобой, пытались добиться хоть слова в ответ, – нехотя сказал он, не желая портить эти мгновения неприятными воспоминаниями. – Похоже, ты не узнавала их.
– А ты, ты был там тогда?
– Был.
– Ты считаешь, что я по-прежнему больна? – испытующе взглянула на него Санча.
– На мой взгляд, ты так же прекрасна и свежа, как этот летний день.
– Но ты не можешь видеть, что творится у меня в голове, – возразила она.
– А если б мог? – шутливо спросил он. – Что бы я там увидел, разноцветные перья или имбирные пряники?
Она улыбнулась, и на щеках у нее заиграли ямочки.
– Радуйся, что не латинские стихи, не то тебе пришлось бы туго.
– Вижу, я пред тобой в вечном долгу, – рассмеялся Хью.
Вскоре они поднялись на вершину холма.
– Смотри! Видишь! Вон там! – Хью показал на неровную линию серых камней, пересекавшую вересковую пустошь. – Это и есть римская стена.
Он подсадил ее на лошадь, потом, взяв поводья своего коня, вдел ногу в стремя. Они галопом поскакали к древнему укреплению.
Санча направила свою маленькую лошадку вдоль огромных замшелых камней, потом повернула и поскакала обратно. Хью уже спешился. Он поймал ее лошадь за уздечку и, обняв Санчу за талию, помог спуститься на землю.
Санча, прищурясь, посмотрела на извилистую линию стены, теряющуюся вдали, потом медленно перевела критический взгляд на камни перед ней.
– Не слишком впечатляет, – заключила она.
– Что ж, – не стал спорить Хью, – наверно, это не самая высокая стена на свете и не самая крепкая. Но как подумаешь, что она простирается на многие десятки лиг – мне говорили, на семьдесят, – и что стоит она со времен Цезаря, то начинаешь думать иначе.
– Но она совсем не такая, как я ожидала. Я думала, она огромная. – Санча широко развела руки, показывая, какой она представляла себе стену. Когда она оглянулась, Хью беззвучно смеялся. – Что я сказала такого смешного? – капризно спросила она и тоже улыбнулась.
Он нагнулся и сорвал одуванчик.
– Держи, – протянул он цветок. – Загадай желание. Поднеси цветок к губам и дунь что есть силы. Если все семена улетят, желание сбудется.
Санча, ожидая подвоха, с неохотой взяла одуванчик, но потом набрала в грудь воздуху и сложила губы трубочкой.
– Учти, – предупредил Хью. – Если не сдуешь все, с тебя выкуп.
Она снова набрала воздуху и дунула изо всех сил. Увидев, что несколько семян осталось, она засмеялась и стала просить:
– Можно попробовать еще разок? Я просто не знала, как надо дуть. Второй раз у меня получится!
Он быстро поймал ее за руку.
– Разрешается дунуть только один раз!
– Фу, это неправильно!
– Все равно, плати выкуп.
Оказавшись в кольце его сильных рук, Санча посмотрела на него смеющимися глазами:
– Увы, у меня нет денег. Сжальтесь надо мной, месье…
– Но у тебя есть уста, чья сладость губительна для моего сердца, – ответил он, касаясь губами ее щеки.
– Губительна! Так я погубила тебя?
– Чем еще объяснить то, что я потерял интерес ко всем хорошеньким девушкам? Перестал спать по ночам.
Она засмеялась:
– Я тут ни при чем!
– При чем, – возразил Хью и прильнул к ее губам. Его ладонь легла ей на грудь. Смеясь, она стала отталкивать его.
– Разве это уста?
– Но они так божественны, – шепнул он в ее ушко. – Честное слово, не будь земля такой жесткой, я бы взял с тебя выкуп прямо здесь.
17
Наступила середина лета, и в аббатстве праздновали рождение Иоанна Крестителя. Всю ночь на Иванов день крестьяне жгли в лугах костры, казавшиеся во тьме огромными оранжевыми глазами. Весь следующий день кострищи тлели и дымились. Брат Малком был в ярости и поносил «языческий обычай». Несколько недель после этого, встречая крестьян, он осыпал их упреками, смущал их душу угрозами неведомых кар. Юан, пастух, и многие слуги сторонились его, как прокаженного.
В эти летние дни, наполненные опьяняющим запахом роз и свежескошенного сена, Санча часто сопровождала мужа на своей каурой лошадке в поездках по поместью. Она наблюдала, как буйные травы падают под косами крестьян, а позже, в погожий день, как встают в лугах аккуратные стога. Ее изумляли эти горы сена, делавшиеся как можно выше, чтобы им не страшны были затяжные осенние дожди. С юным задором она присоединялась к крестьянкам, смеясь и помогая им поднимать золотистые снопы.
Но больше всего Санче нравилось смотреть на овец. В день, когда отары перегоняли на пастбища, она выезжала с Хью и Мартином. Все утро она не покидала седла, наблюдая за тем, как пастушьи овчарки носятся, словно тени, в высокой траве лугов, собирая разбредавшихся в разные стороны овец. Умные собаки без устали метались среди отары, высматривая отбившихся животных, заставляя упрямых присоединяться к остальным, жалобно блеющим в ожидании стрижки.
В конце месяца Санча занялась садом. Как-то утром она одна работала там, высаживая на новую клумбу маргаритки, заросли которых обнаружила на старом кладбище, как вдруг произошло нечто поразительное. Утро было тихое, лишь изредка перекликались птицы. Неожиданно сад как будто ожил, заполненный непонятным жужжанием, словно в воздухе летало множество ангелов.
Это были не ангелы, а пчелиный рой, который повис над садом, вибрируя сотнями крылышек, и опустился на фигуру Пречистой Девы. Освальд, повар аббатства, который заодно смотрел и за пчелами, поспешил, насколько позволяли его старческие ноги, в сад. Это было великое событие, и, едва услышав о нем, все: юные помощники конюхов, слуги, дети с горящими глазами, – все собрались в господском саду, чтобы наблюдать чудо.
Темная копошащаяся пчелиная масса покрывала фигуру Богоматери как плащ, отчего она, казалось, ожила. Монахи опустились на колени и принялись усердно молиться; толпа благоговейно гудела.
Брат Малком воспринял случившееся как знамение.
– Дети мои, с сердцами, преисполненными любви, вознесем хвалу благословенной Деве Марии, – обратился он к собравшимся. – Ибо ее милосердием можем мы избавиться от прошлых грехов и очистить помыслы наши, слова и деяния. – Воздев руки и глаза к небу, он возопил: – Благословенна ты, Мария, ибо в душе твоей обитает Святой Дух, о коем пел Давид. Благословенная ты, кого славят…
Даже старая Мора, пахнущая овсяной мукой и дрожжами, появилась из кухни в окружении внучек, чтобы послушать брата Малкома. Позже брат Освальд собрал пчелиный рой. Едва видимый под шевелящейся массой, он осторожно направился к фруктовому саду, где стояли соломенные ульи.
* * *
Два дня, пока хлестал проливной дождь, Санча не выходила из гостиной. Сидя с Алисой возле лампы и занимаясь вышиванием, она мельком взглянула на стол, покрытый скатертью. Стол был обычный, он ежедневно попадался на глаза, но сейчас скатерть была постелена наискосок, и длинные концы ее свисали до самого пола. Санча вдруг почувствовала, как вновь ее охватывает паника, как поднимается все тот же леденящий страх, что сжал ее сердце тогда, в господском саду, когда она услышала звук колокольчиков. И весь день чувство ужаса не покидало ее.
Но если тревожные, мрачные мысли одолевали Санчу все же не слишком часто, то любовью она была полна постоянно. Хью был ослеплен ею, хотел, чтобы она всегда находилась рядом, делился с нею мыслями и обсуждал свои решения. Никогда еще она не чувствовала, что так любима, так близка другому человеку.
В уединении их спальни он превращался в медведя, нашедшего медовый сот: нетерпеливого и осторожного. Она принадлежала ему во всех смыслах слова; стеснительность была отброшена и забыта, появилось необыкновенное чувство свободы и гордости своим телом. Действия и слова, которые несколько месяцев назад заставили бы ее сгорать от стыда, теперь представлялись естественными, как дыхание. Совершенно иными глазами смотрела теперь Санча на мир, который и сам чудесным образом переменился. Она была как гусеница, внезапно превратившаяся в восхитительную бабочку, или как ученый, который наконец нашел ответ на мучительно-важные вопросы. Восторженность не покидала ее. Все объяснялось просто: она любила.
Лето было в полном разгаре. С лугов веяло ароматом цветущего клевера, на полях ветер гнал волны желтеющего овса. Жаркие летние дни дарили Санче новые, неведомые прежде чувства, и у нее не возникало желания вспоминать о прошлом.
Хью любил говорить ей:
– Ты самая красивая девушка на свете.
Она тихо смеялась и, горделиво поводя головой так, что пышные черные волосы волной перекатывались по спине, лукаво спрашивала:
– Откуда ты знаешь? Ты же не видел других девушек, какие есть на свете.
На что он неизменно отвечал:
– Мне и не нужно их видеть, потому что у меня есть ты.
Хью казалось, что он любил Санчу с того самого момента, когда впервые увидел ее. И теперь, дойдя в обладании ею до сокровеннейших глубин, он по-новому наслаждался нежными объятиями и поцелуями. Он любил зарываться лицом в ее волосы, прикасаться к ним губами, покрывать поцелуями ее шею и затылок, шепча откровенные, иногда смешные слова. Пока Санча, ослабев от смеха, вновь не отдавалась ему.
Однажды душной ночью, когда они никак не могли уснуть, Хью заговорил о своем детстве, о том, как жил с дедом-лесником, который знал лес и чувствовал себя в нем так же привольно, как дикие звери.
– А когда ты стал оруженосцем? – спросила Санча.
– Меня учили верить в Бога и в то, что Он воплотился в человеке, а еще тому, как убивать людей. – Он перевернулся на спину и смотрел на нее сквозь полуприкрытые веки. – Если вдуматься, это так странно, потому что воспитывали нас священники. Дисциплина была суровая. Я все прекрасно помню. Мне еще не исполнилось и девяти, когда меня отправили в крепость Невиллов. Нас было пятеро, таких парнишек, – вспоминал он с улыбкой. – Все сыновья местных дворян, наподобие меня. Много ночей я провел, стоя на коленях в часовне и молясь о спасении души. Священники учили нас латыни: читать и писать, а еще счету. Если мы сбивались с пути истинного, нас секли розгами.
– Правда? И часто тебя наказывали?
– Довольно часто.
– За что? За какие прегрешения?
– За то, что я предпочитал родной язык. – Рассказывая, Хью машинально накручивал на палец прядь ее густых волос. – Может, будь я прилежней в стихосложении, меня бы наказывали реже. – Он лукаво подмигнул ей и добавил: – Надо было мне усердней заниматься латинской грамматикой.
Санча засмеялась и уверила его, что епископ, прочтя письмо, непременно сочтет его знатоком латинского. И, конечно, это будет целиком ее заслуга. Они принялись спорить, потом некоторое время лежали молча.
– Почему ты никогда не говоришь о своей матери? – спросила минуту спустя Санча.
– Она умерла.
– У нее были еще дети?
– Нет, она умерла очень молодой. Я даже лица ее не помню.
– А дедушка?
– Тоже умер.
– Брат Малком рассказывал тебе, как застал меня на кладбище, где я разглядывала могилы?
– Нет, он мне ничего не сказал. Моей родни там нет.
– Да, он мне говорил.
– Что он рассказывал тебе еще?
– Очень мало. Он беспокоился, что я увижу кости римских легионеров и разволнуюсь. Он сказал только, что ничего не знает о твоих родственниках. Где они похоронены?
– В лесу, возле дедовой сторожки, – ответил Хью и удрученно добавил: – Мне следовало бы съездить туда, поклониться их могилам.
– Можно, я поеду с тобой?
Хью взглянул на нее и улыбнулся. В сумраке спальни ее черные глаза казались бездонными.
– Конечно, я буду очень рад.
Всю следующую неделю Хью пропадал в принадлежавшей ему деревне. Начатое там строительство подходило к концу, в том числе крытые прилавки на рыночной площади. Каждый день он, Мартин и Румолд возвращались только под вечер, всегда в хорошем настроении и слегка навеселе.
Теплым ветреным утром Хью отправился навестить сторожку деда. Санча ехала рядом с ним, любуясь природой: густыми кронами деревьев, ослепительно синим небом, лугами, сплошь покрытыми голубыми цветами.
Солнце было уже высоко, когда Хью остановил коня в роще древних дубов. Забыв обо всем, он долго смотрел вокруг.
– В эту рощу я бегал ребенком. Деревья, может быть, стали выше, но в остальном почти ничего не изменилось. – Он послал коня вперед и подъехал к могучему дубу.
Санча дернула поводья и последовала за ним.
– Вот это мое дерево, – сказал Хью. Он спешился, бросил поводья и провел рукой по морщинистой коре гиганта, ища крест, который когда-то вырезал. Наконец он нашел его.
Санча слезла с лошади, чтобы взглянуть на отметину. Потом спросила:
– А домик твоего дедушки близко отсюда?
– Совсем рядом, на вершине того холма.
Они сели на лошадей, выехали из рощи и стали подниматься по заросшему кустарником склону. За прошедшие годы на вершине холма поднялся молодой лес. Густые заросли заглушили тропу, и им пришлось искать объезд. Наконец, завидя впереди что-то, напоминавшее хижину, Хью и Санча слезли с лошадей, привязали их к кусту и дальше пошли пешком.
От скромной хижины мало что осталось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Они выехали рано утром, когда было еще свежо и мерцающая даль манила обещанием приключения. Через несколько часов они наконец приблизились к цели путешествия и, переведя лошадей на шаг, стали подниматься по склону высохшего луга. Луг перешел в пустошь, сплошь заросшую коровяком, высоким и прямым, словно свечи, с широкими сине-зелеными листьями и золотистыми цветами.
Было тепло и солнечно. Поля колышущейся под ветерком пшеницы и фермы под соломенными крышами напоминали миниатюру из рукописной Библии. Они миновали зеленую поляну и выехали к пустоши, покрытой зарослями вереска, утесника и цветущего ракитника. Через несколько минут всадники спешились и повели лошадей в поводу.
До этого момента Санча с Хью разговаривали мало и лишь о том, что видели по дороге: зайце, выскочившем прямо из-под копыт лошади, птичьем гнезде в зарослях утесника и куманики, в котором лежало четыре яйца, о бабочках, порхавших как облако, над ракитником, усыпанном желтыми цветами.
Последнее время Санча редко думала о прошлом и своей маленькой Мадам. Но тем утром она натолкнулась на рослую рыжеволосую девушку, работающую на кухне, одну из внучек Моры. Девушка громко жаловалась, что Донел бросил ее ради другой, ее кузины. Девушка изливала свое горе всем, кто желал ее слушать, сетуя, что у нее больше не будет мужчины, как сказала святая Агнесса.
При упоминании святой Агнессы прошлое вновь живо встало перед Санчей, и она не могла не думать о нем.
– Ты знаешь историю святой Агнессы? – спросила она Хью, когда они шли через заросли ракитника. Солнце золотило его волосы, и голова мужа была того же цвета, что и цветущий кустарник.
– Признаюсь тебе, не знаю.
– Она была красавицей, происходила из аристократической семьи и предпочла умереть, когда ее хотели выдать замуж против желания.
Он улыбнулся ей. Тень неуверенности мелькнула в его глазах, но голос не выдал его.
– К счастью, ты не придерживалась столь крайних убеждений.
– Чего нельзя было сказать о Мадам, – проговорила Санча, шагая с опущенной головой.
Бабочка пролетела перед ней, едва не коснувшись лица крыльями с оранжевой каймой. Нахмурив черные брови, Санча взглянула на Хью.
– Год назад, в канун дня святой Агнессы, мы были в Соннинг-хилле. Король Ричард редко приезжал туда, а Мадам, ну, она уже была в том возрасте, когда… – Санча запнулась, подыскивая подходящие слова.
– Когда начинают понимать, что значит быть замужней женщиной, – пришел на помощь Хью.
– Думаю, да. Она жаждала быть все время с Ричардом. Но он появлялся лишь изредка. Когда я видела их вместе, мне иногда казалось, что он тяготится ее полудетской любовью. В те несколько раз, когда он приезжал в Соннинг-хилл, он привозил с собой столько фавориток, актеров и музыкантов, что всем становилось неловко. Устраивалось что-то вроде карнавала. О, конечно, было весело от дурачеств лицедеев, от музыки. Но подобные празднества не радовали Мадам. Она хотела, чтобы Ричард принадлежал ей одной.
Санча минуту помолчала, шагая рядом со своей лошадкой.
– Мне думается, она боялась за себя и за Ричарда. А в канун дня святой Агнессы мы постились, даже ни разу не пригубили вина. Потом в ту ночь ночей мы отправились в часовню молиться. И там Мадам дала обет, что у нее не будет другого мужа, кроме Ричарда. Что она, как святая Агнесса, предпочтет могилу новому замужеству. И после этого она поклялась нам, мне, Мари и Алине, что ни одну из нас не выдадут замуж против нашей воли. Вот почему я не могла поверить, что она дала согласие на наш брак.
– Может быть, она думала, что так тебе будет лучше? Ты была очень больна, когда твои подруги фрейлины пришли навестить тебя.
– Мари и Алина? – удивилась Санча. – Они навещали меня, когда я была больна?
– Разве ты не помнишь этого?
– Нет, совершенно не помню.
– Они приходили, разговаривали с тобой, пытались добиться хоть слова в ответ, – нехотя сказал он, не желая портить эти мгновения неприятными воспоминаниями. – Похоже, ты не узнавала их.
– А ты, ты был там тогда?
– Был.
– Ты считаешь, что я по-прежнему больна? – испытующе взглянула на него Санча.
– На мой взгляд, ты так же прекрасна и свежа, как этот летний день.
– Но ты не можешь видеть, что творится у меня в голове, – возразила она.
– А если б мог? – шутливо спросил он. – Что бы я там увидел, разноцветные перья или имбирные пряники?
Она улыбнулась, и на щеках у нее заиграли ямочки.
– Радуйся, что не латинские стихи, не то тебе пришлось бы туго.
– Вижу, я пред тобой в вечном долгу, – рассмеялся Хью.
Вскоре они поднялись на вершину холма.
– Смотри! Видишь! Вон там! – Хью показал на неровную линию серых камней, пересекавшую вересковую пустошь. – Это и есть римская стена.
Он подсадил ее на лошадь, потом, взяв поводья своего коня, вдел ногу в стремя. Они галопом поскакали к древнему укреплению.
Санча направила свою маленькую лошадку вдоль огромных замшелых камней, потом повернула и поскакала обратно. Хью уже спешился. Он поймал ее лошадь за уздечку и, обняв Санчу за талию, помог спуститься на землю.
Санча, прищурясь, посмотрела на извилистую линию стены, теряющуюся вдали, потом медленно перевела критический взгляд на камни перед ней.
– Не слишком впечатляет, – заключила она.
– Что ж, – не стал спорить Хью, – наверно, это не самая высокая стена на свете и не самая крепкая. Но как подумаешь, что она простирается на многие десятки лиг – мне говорили, на семьдесят, – и что стоит она со времен Цезаря, то начинаешь думать иначе.
– Но она совсем не такая, как я ожидала. Я думала, она огромная. – Санча широко развела руки, показывая, какой она представляла себе стену. Когда она оглянулась, Хью беззвучно смеялся. – Что я сказала такого смешного? – капризно спросила она и тоже улыбнулась.
Он нагнулся и сорвал одуванчик.
– Держи, – протянул он цветок. – Загадай желание. Поднеси цветок к губам и дунь что есть силы. Если все семена улетят, желание сбудется.
Санча, ожидая подвоха, с неохотой взяла одуванчик, но потом набрала в грудь воздуху и сложила губы трубочкой.
– Учти, – предупредил Хью. – Если не сдуешь все, с тебя выкуп.
Она снова набрала воздуху и дунула изо всех сил. Увидев, что несколько семян осталось, она засмеялась и стала просить:
– Можно попробовать еще разок? Я просто не знала, как надо дуть. Второй раз у меня получится!
Он быстро поймал ее за руку.
– Разрешается дунуть только один раз!
– Фу, это неправильно!
– Все равно, плати выкуп.
Оказавшись в кольце его сильных рук, Санча посмотрела на него смеющимися глазами:
– Увы, у меня нет денег. Сжальтесь надо мной, месье…
– Но у тебя есть уста, чья сладость губительна для моего сердца, – ответил он, касаясь губами ее щеки.
– Губительна! Так я погубила тебя?
– Чем еще объяснить то, что я потерял интерес ко всем хорошеньким девушкам? Перестал спать по ночам.
Она засмеялась:
– Я тут ни при чем!
– При чем, – возразил Хью и прильнул к ее губам. Его ладонь легла ей на грудь. Смеясь, она стала отталкивать его.
– Разве это уста?
– Но они так божественны, – шепнул он в ее ушко. – Честное слово, не будь земля такой жесткой, я бы взял с тебя выкуп прямо здесь.
17
Наступила середина лета, и в аббатстве праздновали рождение Иоанна Крестителя. Всю ночь на Иванов день крестьяне жгли в лугах костры, казавшиеся во тьме огромными оранжевыми глазами. Весь следующий день кострищи тлели и дымились. Брат Малком был в ярости и поносил «языческий обычай». Несколько недель после этого, встречая крестьян, он осыпал их упреками, смущал их душу угрозами неведомых кар. Юан, пастух, и многие слуги сторонились его, как прокаженного.
В эти летние дни, наполненные опьяняющим запахом роз и свежескошенного сена, Санча часто сопровождала мужа на своей каурой лошадке в поездках по поместью. Она наблюдала, как буйные травы падают под косами крестьян, а позже, в погожий день, как встают в лугах аккуратные стога. Ее изумляли эти горы сена, делавшиеся как можно выше, чтобы им не страшны были затяжные осенние дожди. С юным задором она присоединялась к крестьянкам, смеясь и помогая им поднимать золотистые снопы.
Но больше всего Санче нравилось смотреть на овец. В день, когда отары перегоняли на пастбища, она выезжала с Хью и Мартином. Все утро она не покидала седла, наблюдая за тем, как пастушьи овчарки носятся, словно тени, в высокой траве лугов, собирая разбредавшихся в разные стороны овец. Умные собаки без устали метались среди отары, высматривая отбившихся животных, заставляя упрямых присоединяться к остальным, жалобно блеющим в ожидании стрижки.
В конце месяца Санча занялась садом. Как-то утром она одна работала там, высаживая на новую клумбу маргаритки, заросли которых обнаружила на старом кладбище, как вдруг произошло нечто поразительное. Утро было тихое, лишь изредка перекликались птицы. Неожиданно сад как будто ожил, заполненный непонятным жужжанием, словно в воздухе летало множество ангелов.
Это были не ангелы, а пчелиный рой, который повис над садом, вибрируя сотнями крылышек, и опустился на фигуру Пречистой Девы. Освальд, повар аббатства, который заодно смотрел и за пчелами, поспешил, насколько позволяли его старческие ноги, в сад. Это было великое событие, и, едва услышав о нем, все: юные помощники конюхов, слуги, дети с горящими глазами, – все собрались в господском саду, чтобы наблюдать чудо.
Темная копошащаяся пчелиная масса покрывала фигуру Богоматери как плащ, отчего она, казалось, ожила. Монахи опустились на колени и принялись усердно молиться; толпа благоговейно гудела.
Брат Малком воспринял случившееся как знамение.
– Дети мои, с сердцами, преисполненными любви, вознесем хвалу благословенной Деве Марии, – обратился он к собравшимся. – Ибо ее милосердием можем мы избавиться от прошлых грехов и очистить помыслы наши, слова и деяния. – Воздев руки и глаза к небу, он возопил: – Благословенна ты, Мария, ибо в душе твоей обитает Святой Дух, о коем пел Давид. Благословенная ты, кого славят…
Даже старая Мора, пахнущая овсяной мукой и дрожжами, появилась из кухни в окружении внучек, чтобы послушать брата Малкома. Позже брат Освальд собрал пчелиный рой. Едва видимый под шевелящейся массой, он осторожно направился к фруктовому саду, где стояли соломенные ульи.
* * *
Два дня, пока хлестал проливной дождь, Санча не выходила из гостиной. Сидя с Алисой возле лампы и занимаясь вышиванием, она мельком взглянула на стол, покрытый скатертью. Стол был обычный, он ежедневно попадался на глаза, но сейчас скатерть была постелена наискосок, и длинные концы ее свисали до самого пола. Санча вдруг почувствовала, как вновь ее охватывает паника, как поднимается все тот же леденящий страх, что сжал ее сердце тогда, в господском саду, когда она услышала звук колокольчиков. И весь день чувство ужаса не покидало ее.
Но если тревожные, мрачные мысли одолевали Санчу все же не слишком часто, то любовью она была полна постоянно. Хью был ослеплен ею, хотел, чтобы она всегда находилась рядом, делился с нею мыслями и обсуждал свои решения. Никогда еще она не чувствовала, что так любима, так близка другому человеку.
В уединении их спальни он превращался в медведя, нашедшего медовый сот: нетерпеливого и осторожного. Она принадлежала ему во всех смыслах слова; стеснительность была отброшена и забыта, появилось необыкновенное чувство свободы и гордости своим телом. Действия и слова, которые несколько месяцев назад заставили бы ее сгорать от стыда, теперь представлялись естественными, как дыхание. Совершенно иными глазами смотрела теперь Санча на мир, который и сам чудесным образом переменился. Она была как гусеница, внезапно превратившаяся в восхитительную бабочку, или как ученый, который наконец нашел ответ на мучительно-важные вопросы. Восторженность не покидала ее. Все объяснялось просто: она любила.
Лето было в полном разгаре. С лугов веяло ароматом цветущего клевера, на полях ветер гнал волны желтеющего овса. Жаркие летние дни дарили Санче новые, неведомые прежде чувства, и у нее не возникало желания вспоминать о прошлом.
Хью любил говорить ей:
– Ты самая красивая девушка на свете.
Она тихо смеялась и, горделиво поводя головой так, что пышные черные волосы волной перекатывались по спине, лукаво спрашивала:
– Откуда ты знаешь? Ты же не видел других девушек, какие есть на свете.
На что он неизменно отвечал:
– Мне и не нужно их видеть, потому что у меня есть ты.
Хью казалось, что он любил Санчу с того самого момента, когда впервые увидел ее. И теперь, дойдя в обладании ею до сокровеннейших глубин, он по-новому наслаждался нежными объятиями и поцелуями. Он любил зарываться лицом в ее волосы, прикасаться к ним губами, покрывать поцелуями ее шею и затылок, шепча откровенные, иногда смешные слова. Пока Санча, ослабев от смеха, вновь не отдавалась ему.
Однажды душной ночью, когда они никак не могли уснуть, Хью заговорил о своем детстве, о том, как жил с дедом-лесником, который знал лес и чувствовал себя в нем так же привольно, как дикие звери.
– А когда ты стал оруженосцем? – спросила Санча.
– Меня учили верить в Бога и в то, что Он воплотился в человеке, а еще тому, как убивать людей. – Он перевернулся на спину и смотрел на нее сквозь полуприкрытые веки. – Если вдуматься, это так странно, потому что воспитывали нас священники. Дисциплина была суровая. Я все прекрасно помню. Мне еще не исполнилось и девяти, когда меня отправили в крепость Невиллов. Нас было пятеро, таких парнишек, – вспоминал он с улыбкой. – Все сыновья местных дворян, наподобие меня. Много ночей я провел, стоя на коленях в часовне и молясь о спасении души. Священники учили нас латыни: читать и писать, а еще счету. Если мы сбивались с пути истинного, нас секли розгами.
– Правда? И часто тебя наказывали?
– Довольно часто.
– За что? За какие прегрешения?
– За то, что я предпочитал родной язык. – Рассказывая, Хью машинально накручивал на палец прядь ее густых волос. – Может, будь я прилежней в стихосложении, меня бы наказывали реже. – Он лукаво подмигнул ей и добавил: – Надо было мне усердней заниматься латинской грамматикой.
Санча засмеялась и уверила его, что епископ, прочтя письмо, непременно сочтет его знатоком латинского. И, конечно, это будет целиком ее заслуга. Они принялись спорить, потом некоторое время лежали молча.
– Почему ты никогда не говоришь о своей матери? – спросила минуту спустя Санча.
– Она умерла.
– У нее были еще дети?
– Нет, она умерла очень молодой. Я даже лица ее не помню.
– А дедушка?
– Тоже умер.
– Брат Малком рассказывал тебе, как застал меня на кладбище, где я разглядывала могилы?
– Нет, он мне ничего не сказал. Моей родни там нет.
– Да, он мне говорил.
– Что он рассказывал тебе еще?
– Очень мало. Он беспокоился, что я увижу кости римских легионеров и разволнуюсь. Он сказал только, что ничего не знает о твоих родственниках. Где они похоронены?
– В лесу, возле дедовой сторожки, – ответил Хью и удрученно добавил: – Мне следовало бы съездить туда, поклониться их могилам.
– Можно, я поеду с тобой?
Хью взглянул на нее и улыбнулся. В сумраке спальни ее черные глаза казались бездонными.
– Конечно, я буду очень рад.
Всю следующую неделю Хью пропадал в принадлежавшей ему деревне. Начатое там строительство подходило к концу, в том числе крытые прилавки на рыночной площади. Каждый день он, Мартин и Румолд возвращались только под вечер, всегда в хорошем настроении и слегка навеселе.
Теплым ветреным утром Хью отправился навестить сторожку деда. Санча ехала рядом с ним, любуясь природой: густыми кронами деревьев, ослепительно синим небом, лугами, сплошь покрытыми голубыми цветами.
Солнце было уже высоко, когда Хью остановил коня в роще древних дубов. Забыв обо всем, он долго смотрел вокруг.
– В эту рощу я бегал ребенком. Деревья, может быть, стали выше, но в остальном почти ничего не изменилось. – Он послал коня вперед и подъехал к могучему дубу.
Санча дернула поводья и последовала за ним.
– Вот это мое дерево, – сказал Хью. Он спешился, бросил поводья и провел рукой по морщинистой коре гиганта, ища крест, который когда-то вырезал. Наконец он нашел его.
Санча слезла с лошади, чтобы взглянуть на отметину. Потом спросила:
– А домик твоего дедушки близко отсюда?
– Совсем рядом, на вершине того холма.
Они сели на лошадей, выехали из рощи и стали подниматься по заросшему кустарником склону. За прошедшие годы на вершине холма поднялся молодой лес. Густые заросли заглушили тропу, и им пришлось искать объезд. Наконец, завидя впереди что-то, напоминавшее хижину, Хью и Санча слезли с лошадей, привязали их к кусту и дальше пошли пешком.
От скромной хижины мало что осталось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34