Уйдет, подлец, уйдет!»
— Ваше благородие, разрешите?
— Что тебе, Камзолов?
— Выходит, к американцам? Разрешите отлучиться?
— Бежать задумал?
— Что вы, ваше благородие!.. Может, Довгас вернулся. Он у меня часы взял.
— Иди, только быстрее…
«Что делать? Что делать? Надо взять себя в руки… Сейчас половина двенадцатого. Если Ресслер не врет, тогда через полтора часа мы должны быть у Петча… У меня в запасе только час… Как только увижу, что американцы близко, убью. Вот и все. Живым не выпущу… В спину я ему, подлецу, стрелять не стану, пусть видит. Скажу: «Именем Советской власти!»
Подбежал Камзолов:
— Ваше благородие, Довгас не подходил?
— Нет.
— Пропали мои часики… Ваше благородие — идет их превосходительство!
На крыльце стоял Власов. Как всегда, в полувоенной форме, без погон. Неизменно огромные очки. В руках чемодан.
«И этот с чемоданом. Путешественники, черт вас подери!»
Подкатила машина. Остановилась рядом. За рулем Довгас. Камзолов пригрозил ему кулаком. Довгас показал часы. А кто в машине? Какой-то офицер. Спит. Вот это нервы!
Орлов повернул ручку приемника. Через шумы и трески прорвался женский голос: «…В Ашхабаде двадцать семь градусов… В Москве в десять часов утра было плюс четырнадцать. Днем в столице и области восемнадцать — двадцать. Малооблачно, ветер слабый, до умеренного. К вечеру в западных районах небольшой дождь…»
— Выключите, ваше благородие. Генерал услышит. Он не любит на людях Москву слушать.
— А ты, Камзолов, любишь?
— Странный вопрос, ваше благородие. Как будто вы сами не любите. Москва! Не видать нам теперь Москвы…
— Другие увидят.
— А мы в Америку…
— Тебя не понять, Камзолов: то в Испанию, то в Америку.
— Нам что! Куда прикажут…
«Тридцать пять минут двенадцатого! Что же делать? Идет… Идет. Ваше превосходительство, председатель «Комитета освобождения народов России». Идет с чемоданчиком, крутит головой в разные стороны — боится, как бы кто-нибудь не пришиб на прощанье. Здорово тебя, подлеца, подвело — скулы выперли, весь желтый, из-под очков наползают на щеки синие отеки. Где мне сидеть? Рядом с шофером? Камзолов может помешать, если придется стрелять в эту сволочь!»
— Сидите, Алексей Иванович, сидите, — сказал Власов. — Я сяду на заднее… Виктор Адольфович, вы готовы?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Тогда с богом!
И вдруг крик:
— Журова поймали… Ведут!
Но вели не полковника Журова, а очень похожего на него, такого же коренастого, широкоплечего командира роты поручика Куркина. Орлов вспомнил, что в последние дни всегда видел их вместе.
Куркина не вели, а тащили — он сам идти не мог. Левая нога у него была босая, штанина выше колен оторвана, лицо в крови, не лицо — сплошная кровавая маска.
Позади Куркина с наганом в руке шел бывший порученец Трухина унтер-офицер Нарейко. Даже ко всему равнодушный Трухин постарался избавиться в свое время от Нарейки, сказав как-то о нем:
— Это дурак, да еще жестокий.
Нарейко выскочил вперед, подбежал к машине Власова, остановился как вкопанный и, тараща карие, с красными белками глаза, отрапортовал:
— Обнаружен в кустах. Предполагаю, что дожидался подхода советских частей.
— Кто это его так отделал? Ты?
— Так точно, ваше превосходительство. Хотя он был раненый, но пытался уйти. Пришлось утихомирить.
Власов вылез из машины, подошел к Куркину, молча посмотрел на него. Потом медленно, с расстановкой спросил:
— Разрешите узнать, господин Куркин, что вы собираетесь делать дальше? Госпиталя у нас, знаете, нет. Медиков, как вам известно, тоже нет. Если мы вас тут бросим, вы обязательно помрете. Но не сразу. Мучиться будете! Правда ведь, будете мучиться?
Куркин с трудом разлепил синие, опухшие губы, тихо, еле слышно, произнес:
— Не тяните, сволочи…
Власов пошел к машине. Держась за ручку дверцы, громко приказал:
— Нарейко! Распорядись…
И уже из машины добавил:
— В живот ему, подлецу… Чтоб он не сразу, сучий сын, сдох, а подольше кровью похаркал… Поехали!
Ресслер оглянулся, увидел идущую следом машину:
— Кто это нас сопровождает, ваше превосходительство?
— Капитан Кучинский. А что?
— Кто с ним?
Власов равнодушно ответил:
— Право, не знаю… Кто-нибудь из своих, не все ли равно, Виктор Адольфович. — Власов посмотрел на часы. — Как вы думаете, успеем?
— Должны… Если не встретим советских танкистов.
— Проскочим. Я, пожалуй, лягу. Прикройте меня одеялом.
Орлову показалось, что Камзолов усмехнулся. «Кто он? «Мое дело баранку вертеть! Куда прикажут!» А может, он больше понимает, чем я о нем думаю?.. Поговорить бы с ним. Поздно. Без пятнадцати минут двенадцать…»
— Устраивайтесь!
Голос Власова из-под одеяла звучит глухо:
— Нам важно проскочить километров двадцать, а там…
«Что там? Там тоже будешь Родиной торговать? «Моя армия — самый надежный щит европейских народов от коммунизма». Это ты Черчиллю писал… Тебе все равно, кому поноску носить!..»
Мелькают столбики. Дороги в Чехословакии отличные. «Двадцать восемь, двадцать девять. Это откуда же двадцать девять. Наверное, от Пильзена…»
Деревня. На улице толпа. Красные флаги. Парень в розовом свитере яростно сбивает топором немецкие названия.
Камзолов отчаянно сигналит. Парень с топором побежал к машине. Поздно. Проскочили. Не отстала и машина Кучинского.
«Двенадцать часов. Полдень. Что же делать? Что?»
Дорога прямая-прямая, немного в гору. А вот и развилка.
«Почему Камзолов взял направо? Знает? Или наобум — лишь бы ехать?.. Почему не спросил? А кого спросить? Меня? И Кучинский за нами. Сам за рулем. Летит, словно сумасшедший».
Капитан Кучинский обогнал машину Власова. Довгас что-то крикнул Камзолову, — что именно, Орлов не разобрал.
Завизжали тормоза. Машина стала. Власов высунулся из-под одеяла:
— Что случилось?
Камзолов молча вышел, поднял капот. Слышно, как он матюкнулся.
Власов крикнул:
— Скорее!
Камзолов нехотя ответил:
— Сейчас…
Машина Кучинского стояла впереди поперек дороги у столбика с цифрой «33». В лесу было тихо, спокойно. Через минуту донесся шум — по шоссе шли машины.
«В чем дело? Наверное, здесь место встречи с американцами. Что мне делать?! Как только появятся американцы, Власов вылезет».
Из-за кустов выскочили люди. Их много.
«Это же наши! Танкисты!»
— Руки!
«Почему мне кричат? Да они же не знают, кто я. Я для них власовец».
Орлов поднял руки. Старший лейтенант сиял с Орлова ремень с кобурой, обшарил карманы — все молча, деловито. Приказал солдатам с автоматами: «Смотреть в оба!»
«Попробую сказать им что-нибудь».
— Товарищи!
— Молчать!
— Вы понимаете, товарищи…
— Молчать, гад!..
Власова вытащили из машины. Он без очков, матерится, пытается драться. Танкист сзади ухватил за горло.
Кучинский кричит Ресслеру:
— Давай руки, давай…
Ресслер, бледный, растерянный, покорно поднял руки…
В пяти метрах от машины Кучинского остановился Т-34. Из него вышел полковник.
«Сейчас я его окликну…»
— Товарищ полковник! Одну минуточку…
Полковник прошел мимо, лишь мельком взглянув на Орлова. Офицер, тот, что ехал в машине Кучинского, подошел к полковнику, ладонь у козырька. Рапорт звучит громко, отчетливо, даже торжественно:
— Товарищ полковник! Операция по захвату изменника Родины Власова проведена благополучно. С нашей стороны потерь нет. Непосредственное участие в операции принимали начальник отдела «Смерш» 162-й танковой бригады 25-го корпуса Виноградова, оперуполномоченный Игнашкин и военнослужащие вверенной вам бригады. Содействие в задержании изменника Родины оказали перешедшие на нашу сторону власовцы Кучинский, Камзолов, Довгас…
— Спасибо, товарищ Якушев! Спасибо, товарищи танкисты!
— Служим Советскому Союзу!
Полковник снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, улыбнулся бойцам: «Все, ребята, дело сделано!»
Никто на Власова не смотрит. Никто не смотрит, ни о чем не спрашивает. Только часовые не спускают глаз.
— Товарищ полковник, одну минуту…
— Запомните, вы не имеете права называть меня товарищем. Ваша фамилия?
— Орлов… Алексей Иванович…
— Я вас слушаю, Орлов.
— Я хотел разъяснить… Я подполковник советской армии…
— Я вижу офицера немецкой армии… — Полковник повернулся, сказал Якушеву: — Поехали, Михаил Иванович!..
Власов сел в машину. Тяжелая нижняя челюсть у него отвисла еще больше, губы посинели. Хрипло попросил:
— Очки!
Капитан Якушев приказал танкисту:
— Посмотрите…
Очки нашли. Они лежали на обочине. Одно стекло разбито.
Танкист надел очки на нос Власову, не удержался и засмеялся — Власов на самом деле был смешон с перекошенным от бессильной злобы лицом, в очках с одним стеклом.
Капитан строго одернул танкиста:
— Костин! Вы не в кино…
Костин засмеялся громче. И это было как сигнал к общему веселью. Смеялись все. Смеялись солдаты. Смеялись офицеры.
— Прекратить смешки! — крикнул капитан Якушев и сам улыбнулся.
И — это было непостижимо — засмеялся Ресслер. Сначала он растерянно, несмело улыбнулся — на него никто не обратил внимания. Переводчик, осмелев, тихонько захихикал, а уж потом, не сдерживаясь, засмеялся громко, в открытую.
Танкист с автоматом, смеясь, посмотрел на арестованного: что, дескать, с ним такое, что это ему так весело. Потом улыбка ушла с лица танкиста, и он зло крикнул:
— А вы что?
Ресслер начал судорожно икать.
Орлов сидел в машине рядом с Ресслером. Он совершенно успокоился. «Все! Власова взяли… Хоть и не мы, но взяли». Орлову захотелось спать. «А я все-таки здорово вымотался! Устал дьявольски… Хорошо бы сейчас вымыться, побриться и устроиться поудобнее. Сережка, бывало, говорил «приудобиться»… Кира, Кира… «Алеша, как ты мог! Как ты мол! Алеша?!»
— Куда нас везут? — шепнул Ресслер.
— Думаете, я знаю, — все еще продолжая играть свою роль, ответил Орлов. — Куда надо, туда и везут…
У подъезда дома стояли неизвестный Орлову генерал-майор танковых войск, генерал-полковник Болотин, офицеры и люди в штатском.
Полковник отрапортовал:
— Докладывает полковник Мищенко. Операция по захвату…
Все подошли к машине, в которой, нахохлившись, пригнув голову к торчащим выше борта коленям, сидел Власов. Молча посмотрели и отошли.
Орлов крикнул:
— Товарищ генерал-полковник!
Болотин обернулся, вгляделся в Орлова, торопливо подошел к нему:
— Алексей Иванович! — И приказал: — Освободить! Немедленно.
Удивленные танкисты мялись. Болотин позвал генерала:
— Евгений Иванович! Это же…
— Ясно!
Орлов вылез из машины. Генерал протянул ему руку:
— Фоминых.
— Орлов.
Ресслер с ужасом смотрел на Орлова. Власов не поднял головы.
— Слышал про Мартынова? — посуровев, сказал Болотин.
— Про Мартынова? — удивленно спросил Орлов.
— Он тебе так и не назвал настоящую фамилию? Никандров! Узнаю Андрея Михайловича… Ранение очень тяжелое. Мы было совсем отчаялись, но сегодня он заговорил. Первые его слова были о тебе.
Генерал Фоминых подошел проститься.
— Повезу сукина сына в Дрезден. Надо показать маршалу.
Рядом стоял Камзолов. Орлов шутливо спросил:
— Получил часы? Камзолов протянул руку. Часы показывали час дня. Час дня 12 мая 1945 года.
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
Удивительное дело — человеческая память. Не могу объяснить, почему я так отчетливо, до мельчайших подробностей, запомнил, как Михаил Васильевич Фрунзе много лет назад нечаянно сломал в лесу гриб. Мне тогда было десять, лет, а как будто произошло вчера.
Помню извиняющуюся улыбку Фрунзе в ответ на суровое замечание Анфима Ивановича Болотина: «Это тебе не огурец!» Помню, как Анфим Иванович пристроил коричневую шляпку боровика к толстому корешку — он пошарил по земле, нашел тоненькую сухую веточку, отломил небольшой кусочек и приколол шляпку к корешку; полюбовался грибом и довольным тоном произнес:
— Как новенький!
Отец тогда пошутил:
— Вот тебе, Анфим, оторвут в тюрьме голову, мы ее тоже палочкой прикрепим.
Анфим засмеялся и ответил:
— Только не перепутайте — не пришейте задом наперед. — И добавил: — Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
Фрунзе (я тогда не знал, что это большевик, думал, что с нами сидит наш фабричный парень) в тон Анфиму сказал:
— Я тоже согласен на одну, но чтоб она пришла, когда мне будет сто лет.
— Больно ты жадный, — заметил Болотин. — Уступи годочков двадцать. Очень неприятно будет видеть тебя дряхлым, с палочкой, согнутым в три погибели.
— Не уступлю, — серьезно ответил Фрунзе. — Очень хочу жить…
А смерть настигла его в сорок лет!..
…Когда я лежал во дворе пражского отеля «Крона», вспоминались то Фрунзе, то Алеша Мальгин; то казалось, что я в Москве, на карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти, г да я побывал перед самой войной со старшеклассниками — я привез их на экскурсию, — и я пересчитываю карандаши в большом ящике, и каждый раз не хватает двух или трех. Потом я отчетливо увидел, как тысячи пленных гитлеровцев бредут по Москве, по улице Горького…
Семнадцатого июля 1944 года, когда пятьдесят семь тысяч гитлеровских военнопленных были проконвоированы через Москву, я находился в Берлине, на Викторияштрассе, 10, и не мог видеть этого шествия. Я узнал об этом позднее из наших листовок, сброшенных на германскую столицу, но тогда, во дворе отеля «Крона», я видел все: и гитлеровских генералов, понуро шагавших впереди бесконечной серо-зеленой, молчаливой колонны солдат, старающихся не смотреть на москвичей, стоявших на тротуарах, глядевших из окон на побежденное, такое теперь покорное, безропотное воинство, и на наших солдат, с гордостью поглядывавших на народ: «Смотрите, смотрите, дорогие товарищи, какого зверя мы укротили!»
Помню, явственно увидел, как пожилой немецкий солдат остановился возле дома, где теперь магазин детских игрушек, и что-то сказал женщинам. Потом он заплакал и побрел дальше.
Я слышал, слышал совершенно ясно, отчетливо, как многие тысячи ног шаркали по асфальту, видел, как следовавшие за колонной поливочные автомашины старательно мыли дорогу…
А потом началось совершенно невероятное — впереди колонны появился мой Феликс, а рядом с ним шла Надя, но она не радовалась сыну, а горько плакала. У меня тоже подкатил к горлу комок, я с трудом сдерживал слезы, стал просить: «Пить… пить…»
— Чего тебе, сволочь проклятая? — услышал я злой голос и понял, что я не в Москве, а лежу во дворе отеля «Крона» между пустых железных бочек из-под горючего.
— Пить захотел, гад! А ну, вылезай! Давай, давай, пошевеливайся!..
— Он не может. Видишь, человек еле живой, — произнес другой, спокойный голос.
— Какой он человек? Это — власовец! Что я не вижу? Власовский офицер! Я его сейчас успокою!.. - И надо мной склонилось бородатое лицо: — Подыхаешь, что ль?
Спокойный голос — я слышал его будто издалека — произнес:
— Сибиряков, отойди. А то я капитану скажу, он тебе опять всыплет.
— Как бы тебе самому не попало, — уже миролюбиво ответил Сибиряков. — Смотри: на рукаве у него «РОА». Тебе мало этого?
— Все равно нельзя. Он раненый и пленный.
— Какой, к черту, пленный! Разве можно эту мразь в плен брать?
Мне казалось, что я говорю громко, кричу, но они меня не слышали.
— Подожди, — сказал спокойный голос. — Он чего-то говорит.
— Какое сегодня число? — спрашивал я. — Восьмое?
— Не понимаю, — сказал спокойный голос (позднее я узнал, что он принадлежал Афанасию Горбунову; сейчас Горбунов председатель колхоза в Кировской области, и, когда ему случается приезжать в Москву, мы обязательно встречаемся). - Не понимаю. Говори громче.
— Какое сегодня число? — повторил я.
— Вот теперь понял. Сегодня десятое мая. Ежели временем интересуешься, одиннадцать часов ноль-ноль минут. А что? Подняться можешь?
Я шевельнулся, в правом боку возникла такая жгучая боль, что я опять потерял сознание. Пришел в себя оттого, что на мое лицо полил дождь.
— Да брось ты его! — сказал Сибиряков. — Он скоро подохнет.
Я открыл глаза и, собрав все силы, внятно, так казалось мне, сказал:
— Позовите ко мне вашего командира… У меня важные сведения… Очень важные… Молодой приказал бородачу:
— Давай капитана.
Дождь припустился сильнее, он стучал по пустым бочкам, как по крыше.
Послышались голоса и торопливые шаги.
— Где он? — спросил властный сильный голос. — Кто такой?
Солдаты с грохотом откатили стоявшие около меня бочки. Стало светлее. Молодой, лет двадцати трех, офицер в плащ-палатке наклонился надо мной и повторил вопрос:
— Кто такой?
— Может уйти Власов…
— Какой Власов? Предатель? Никуда он не уйдет… Кто вы?
— Советский разведчик… Мартынов…
— Коли не врет, значит, правда, — произнес Сибиряков. — Разрешите, товарищ капитан, я его подниму. Если врет, разберутся…
Позднее я узнал, что от неминуемой гибели меня спасли бойцы 302-й стрелковой дивизии 4-го Украинского фронта, которая утром десятого мая ворвалась в Прагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Ваше благородие, разрешите?
— Что тебе, Камзолов?
— Выходит, к американцам? Разрешите отлучиться?
— Бежать задумал?
— Что вы, ваше благородие!.. Может, Довгас вернулся. Он у меня часы взял.
— Иди, только быстрее…
«Что делать? Что делать? Надо взять себя в руки… Сейчас половина двенадцатого. Если Ресслер не врет, тогда через полтора часа мы должны быть у Петча… У меня в запасе только час… Как только увижу, что американцы близко, убью. Вот и все. Живым не выпущу… В спину я ему, подлецу, стрелять не стану, пусть видит. Скажу: «Именем Советской власти!»
Подбежал Камзолов:
— Ваше благородие, Довгас не подходил?
— Нет.
— Пропали мои часики… Ваше благородие — идет их превосходительство!
На крыльце стоял Власов. Как всегда, в полувоенной форме, без погон. Неизменно огромные очки. В руках чемодан.
«И этот с чемоданом. Путешественники, черт вас подери!»
Подкатила машина. Остановилась рядом. За рулем Довгас. Камзолов пригрозил ему кулаком. Довгас показал часы. А кто в машине? Какой-то офицер. Спит. Вот это нервы!
Орлов повернул ручку приемника. Через шумы и трески прорвался женский голос: «…В Ашхабаде двадцать семь градусов… В Москве в десять часов утра было плюс четырнадцать. Днем в столице и области восемнадцать — двадцать. Малооблачно, ветер слабый, до умеренного. К вечеру в западных районах небольшой дождь…»
— Выключите, ваше благородие. Генерал услышит. Он не любит на людях Москву слушать.
— А ты, Камзолов, любишь?
— Странный вопрос, ваше благородие. Как будто вы сами не любите. Москва! Не видать нам теперь Москвы…
— Другие увидят.
— А мы в Америку…
— Тебя не понять, Камзолов: то в Испанию, то в Америку.
— Нам что! Куда прикажут…
«Тридцать пять минут двенадцатого! Что же делать? Идет… Идет. Ваше превосходительство, председатель «Комитета освобождения народов России». Идет с чемоданчиком, крутит головой в разные стороны — боится, как бы кто-нибудь не пришиб на прощанье. Здорово тебя, подлеца, подвело — скулы выперли, весь желтый, из-под очков наползают на щеки синие отеки. Где мне сидеть? Рядом с шофером? Камзолов может помешать, если придется стрелять в эту сволочь!»
— Сидите, Алексей Иванович, сидите, — сказал Власов. — Я сяду на заднее… Виктор Адольфович, вы готовы?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Тогда с богом!
И вдруг крик:
— Журова поймали… Ведут!
Но вели не полковника Журова, а очень похожего на него, такого же коренастого, широкоплечего командира роты поручика Куркина. Орлов вспомнил, что в последние дни всегда видел их вместе.
Куркина не вели, а тащили — он сам идти не мог. Левая нога у него была босая, штанина выше колен оторвана, лицо в крови, не лицо — сплошная кровавая маска.
Позади Куркина с наганом в руке шел бывший порученец Трухина унтер-офицер Нарейко. Даже ко всему равнодушный Трухин постарался избавиться в свое время от Нарейки, сказав как-то о нем:
— Это дурак, да еще жестокий.
Нарейко выскочил вперед, подбежал к машине Власова, остановился как вкопанный и, тараща карие, с красными белками глаза, отрапортовал:
— Обнаружен в кустах. Предполагаю, что дожидался подхода советских частей.
— Кто это его так отделал? Ты?
— Так точно, ваше превосходительство. Хотя он был раненый, но пытался уйти. Пришлось утихомирить.
Власов вылез из машины, подошел к Куркину, молча посмотрел на него. Потом медленно, с расстановкой спросил:
— Разрешите узнать, господин Куркин, что вы собираетесь делать дальше? Госпиталя у нас, знаете, нет. Медиков, как вам известно, тоже нет. Если мы вас тут бросим, вы обязательно помрете. Но не сразу. Мучиться будете! Правда ведь, будете мучиться?
Куркин с трудом разлепил синие, опухшие губы, тихо, еле слышно, произнес:
— Не тяните, сволочи…
Власов пошел к машине. Держась за ручку дверцы, громко приказал:
— Нарейко! Распорядись…
И уже из машины добавил:
— В живот ему, подлецу… Чтоб он не сразу, сучий сын, сдох, а подольше кровью похаркал… Поехали!
Ресслер оглянулся, увидел идущую следом машину:
— Кто это нас сопровождает, ваше превосходительство?
— Капитан Кучинский. А что?
— Кто с ним?
Власов равнодушно ответил:
— Право, не знаю… Кто-нибудь из своих, не все ли равно, Виктор Адольфович. — Власов посмотрел на часы. — Как вы думаете, успеем?
— Должны… Если не встретим советских танкистов.
— Проскочим. Я, пожалуй, лягу. Прикройте меня одеялом.
Орлову показалось, что Камзолов усмехнулся. «Кто он? «Мое дело баранку вертеть! Куда прикажут!» А может, он больше понимает, чем я о нем думаю?.. Поговорить бы с ним. Поздно. Без пятнадцати минут двенадцать…»
— Устраивайтесь!
Голос Власова из-под одеяла звучит глухо:
— Нам важно проскочить километров двадцать, а там…
«Что там? Там тоже будешь Родиной торговать? «Моя армия — самый надежный щит европейских народов от коммунизма». Это ты Черчиллю писал… Тебе все равно, кому поноску носить!..»
Мелькают столбики. Дороги в Чехословакии отличные. «Двадцать восемь, двадцать девять. Это откуда же двадцать девять. Наверное, от Пильзена…»
Деревня. На улице толпа. Красные флаги. Парень в розовом свитере яростно сбивает топором немецкие названия.
Камзолов отчаянно сигналит. Парень с топором побежал к машине. Поздно. Проскочили. Не отстала и машина Кучинского.
«Двенадцать часов. Полдень. Что же делать? Что?»
Дорога прямая-прямая, немного в гору. А вот и развилка.
«Почему Камзолов взял направо? Знает? Или наобум — лишь бы ехать?.. Почему не спросил? А кого спросить? Меня? И Кучинский за нами. Сам за рулем. Летит, словно сумасшедший».
Капитан Кучинский обогнал машину Власова. Довгас что-то крикнул Камзолову, — что именно, Орлов не разобрал.
Завизжали тормоза. Машина стала. Власов высунулся из-под одеяла:
— Что случилось?
Камзолов молча вышел, поднял капот. Слышно, как он матюкнулся.
Власов крикнул:
— Скорее!
Камзолов нехотя ответил:
— Сейчас…
Машина Кучинского стояла впереди поперек дороги у столбика с цифрой «33». В лесу было тихо, спокойно. Через минуту донесся шум — по шоссе шли машины.
«В чем дело? Наверное, здесь место встречи с американцами. Что мне делать?! Как только появятся американцы, Власов вылезет».
Из-за кустов выскочили люди. Их много.
«Это же наши! Танкисты!»
— Руки!
«Почему мне кричат? Да они же не знают, кто я. Я для них власовец».
Орлов поднял руки. Старший лейтенант сиял с Орлова ремень с кобурой, обшарил карманы — все молча, деловито. Приказал солдатам с автоматами: «Смотреть в оба!»
«Попробую сказать им что-нибудь».
— Товарищи!
— Молчать!
— Вы понимаете, товарищи…
— Молчать, гад!..
Власова вытащили из машины. Он без очков, матерится, пытается драться. Танкист сзади ухватил за горло.
Кучинский кричит Ресслеру:
— Давай руки, давай…
Ресслер, бледный, растерянный, покорно поднял руки…
В пяти метрах от машины Кучинского остановился Т-34. Из него вышел полковник.
«Сейчас я его окликну…»
— Товарищ полковник! Одну минуточку…
Полковник прошел мимо, лишь мельком взглянув на Орлова. Офицер, тот, что ехал в машине Кучинского, подошел к полковнику, ладонь у козырька. Рапорт звучит громко, отчетливо, даже торжественно:
— Товарищ полковник! Операция по захвату изменника Родины Власова проведена благополучно. С нашей стороны потерь нет. Непосредственное участие в операции принимали начальник отдела «Смерш» 162-й танковой бригады 25-го корпуса Виноградова, оперуполномоченный Игнашкин и военнослужащие вверенной вам бригады. Содействие в задержании изменника Родины оказали перешедшие на нашу сторону власовцы Кучинский, Камзолов, Довгас…
— Спасибо, товарищ Якушев! Спасибо, товарищи танкисты!
— Служим Советскому Союзу!
Полковник снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, улыбнулся бойцам: «Все, ребята, дело сделано!»
Никто на Власова не смотрит. Никто не смотрит, ни о чем не спрашивает. Только часовые не спускают глаз.
— Товарищ полковник, одну минуту…
— Запомните, вы не имеете права называть меня товарищем. Ваша фамилия?
— Орлов… Алексей Иванович…
— Я вас слушаю, Орлов.
— Я хотел разъяснить… Я подполковник советской армии…
— Я вижу офицера немецкой армии… — Полковник повернулся, сказал Якушеву: — Поехали, Михаил Иванович!..
Власов сел в машину. Тяжелая нижняя челюсть у него отвисла еще больше, губы посинели. Хрипло попросил:
— Очки!
Капитан Якушев приказал танкисту:
— Посмотрите…
Очки нашли. Они лежали на обочине. Одно стекло разбито.
Танкист надел очки на нос Власову, не удержался и засмеялся — Власов на самом деле был смешон с перекошенным от бессильной злобы лицом, в очках с одним стеклом.
Капитан строго одернул танкиста:
— Костин! Вы не в кино…
Костин засмеялся громче. И это было как сигнал к общему веселью. Смеялись все. Смеялись солдаты. Смеялись офицеры.
— Прекратить смешки! — крикнул капитан Якушев и сам улыбнулся.
И — это было непостижимо — засмеялся Ресслер. Сначала он растерянно, несмело улыбнулся — на него никто не обратил внимания. Переводчик, осмелев, тихонько захихикал, а уж потом, не сдерживаясь, засмеялся громко, в открытую.
Танкист с автоматом, смеясь, посмотрел на арестованного: что, дескать, с ним такое, что это ему так весело. Потом улыбка ушла с лица танкиста, и он зло крикнул:
— А вы что?
Ресслер начал судорожно икать.
Орлов сидел в машине рядом с Ресслером. Он совершенно успокоился. «Все! Власова взяли… Хоть и не мы, но взяли». Орлову захотелось спать. «А я все-таки здорово вымотался! Устал дьявольски… Хорошо бы сейчас вымыться, побриться и устроиться поудобнее. Сережка, бывало, говорил «приудобиться»… Кира, Кира… «Алеша, как ты мог! Как ты мол! Алеша?!»
— Куда нас везут? — шепнул Ресслер.
— Думаете, я знаю, — все еще продолжая играть свою роль, ответил Орлов. — Куда надо, туда и везут…
У подъезда дома стояли неизвестный Орлову генерал-майор танковых войск, генерал-полковник Болотин, офицеры и люди в штатском.
Полковник отрапортовал:
— Докладывает полковник Мищенко. Операция по захвату…
Все подошли к машине, в которой, нахохлившись, пригнув голову к торчащим выше борта коленям, сидел Власов. Молча посмотрели и отошли.
Орлов крикнул:
— Товарищ генерал-полковник!
Болотин обернулся, вгляделся в Орлова, торопливо подошел к нему:
— Алексей Иванович! — И приказал: — Освободить! Немедленно.
Удивленные танкисты мялись. Болотин позвал генерала:
— Евгений Иванович! Это же…
— Ясно!
Орлов вылез из машины. Генерал протянул ему руку:
— Фоминых.
— Орлов.
Ресслер с ужасом смотрел на Орлова. Власов не поднял головы.
— Слышал про Мартынова? — посуровев, сказал Болотин.
— Про Мартынова? — удивленно спросил Орлов.
— Он тебе так и не назвал настоящую фамилию? Никандров! Узнаю Андрея Михайловича… Ранение очень тяжелое. Мы было совсем отчаялись, но сегодня он заговорил. Первые его слова были о тебе.
Генерал Фоминых подошел проститься.
— Повезу сукина сына в Дрезден. Надо показать маршалу.
Рядом стоял Камзолов. Орлов шутливо спросил:
— Получил часы? Камзолов протянул руку. Часы показывали час дня. Час дня 12 мая 1945 года.
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
Удивительное дело — человеческая память. Не могу объяснить, почему я так отчетливо, до мельчайших подробностей, запомнил, как Михаил Васильевич Фрунзе много лет назад нечаянно сломал в лесу гриб. Мне тогда было десять, лет, а как будто произошло вчера.
Помню извиняющуюся улыбку Фрунзе в ответ на суровое замечание Анфима Ивановича Болотина: «Это тебе не огурец!» Помню, как Анфим Иванович пристроил коричневую шляпку боровика к толстому корешку — он пошарил по земле, нашел тоненькую сухую веточку, отломил небольшой кусочек и приколол шляпку к корешку; полюбовался грибом и довольным тоном произнес:
— Как новенький!
Отец тогда пошутил:
— Вот тебе, Анфим, оторвут в тюрьме голову, мы ее тоже палочкой прикрепим.
Анфим засмеялся и ответил:
— Только не перепутайте — не пришейте задом наперед. — И добавил: — Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
Фрунзе (я тогда не знал, что это большевик, думал, что с нами сидит наш фабричный парень) в тон Анфиму сказал:
— Я тоже согласен на одну, но чтоб она пришла, когда мне будет сто лет.
— Больно ты жадный, — заметил Болотин. — Уступи годочков двадцать. Очень неприятно будет видеть тебя дряхлым, с палочкой, согнутым в три погибели.
— Не уступлю, — серьезно ответил Фрунзе. — Очень хочу жить…
А смерть настигла его в сорок лет!..
…Когда я лежал во дворе пражского отеля «Крона», вспоминались то Фрунзе, то Алеша Мальгин; то казалось, что я в Москве, на карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти, г да я побывал перед самой войной со старшеклассниками — я привез их на экскурсию, — и я пересчитываю карандаши в большом ящике, и каждый раз не хватает двух или трех. Потом я отчетливо увидел, как тысячи пленных гитлеровцев бредут по Москве, по улице Горького…
Семнадцатого июля 1944 года, когда пятьдесят семь тысяч гитлеровских военнопленных были проконвоированы через Москву, я находился в Берлине, на Викторияштрассе, 10, и не мог видеть этого шествия. Я узнал об этом позднее из наших листовок, сброшенных на германскую столицу, но тогда, во дворе отеля «Крона», я видел все: и гитлеровских генералов, понуро шагавших впереди бесконечной серо-зеленой, молчаливой колонны солдат, старающихся не смотреть на москвичей, стоявших на тротуарах, глядевших из окон на побежденное, такое теперь покорное, безропотное воинство, и на наших солдат, с гордостью поглядывавших на народ: «Смотрите, смотрите, дорогие товарищи, какого зверя мы укротили!»
Помню, явственно увидел, как пожилой немецкий солдат остановился возле дома, где теперь магазин детских игрушек, и что-то сказал женщинам. Потом он заплакал и побрел дальше.
Я слышал, слышал совершенно ясно, отчетливо, как многие тысячи ног шаркали по асфальту, видел, как следовавшие за колонной поливочные автомашины старательно мыли дорогу…
А потом началось совершенно невероятное — впереди колонны появился мой Феликс, а рядом с ним шла Надя, но она не радовалась сыну, а горько плакала. У меня тоже подкатил к горлу комок, я с трудом сдерживал слезы, стал просить: «Пить… пить…»
— Чего тебе, сволочь проклятая? — услышал я злой голос и понял, что я не в Москве, а лежу во дворе отеля «Крона» между пустых железных бочек из-под горючего.
— Пить захотел, гад! А ну, вылезай! Давай, давай, пошевеливайся!..
— Он не может. Видишь, человек еле живой, — произнес другой, спокойный голос.
— Какой он человек? Это — власовец! Что я не вижу? Власовский офицер! Я его сейчас успокою!.. - И надо мной склонилось бородатое лицо: — Подыхаешь, что ль?
Спокойный голос — я слышал его будто издалека — произнес:
— Сибиряков, отойди. А то я капитану скажу, он тебе опять всыплет.
— Как бы тебе самому не попало, — уже миролюбиво ответил Сибиряков. — Смотри: на рукаве у него «РОА». Тебе мало этого?
— Все равно нельзя. Он раненый и пленный.
— Какой, к черту, пленный! Разве можно эту мразь в плен брать?
Мне казалось, что я говорю громко, кричу, но они меня не слышали.
— Подожди, — сказал спокойный голос. — Он чего-то говорит.
— Какое сегодня число? — спрашивал я. — Восьмое?
— Не понимаю, — сказал спокойный голос (позднее я узнал, что он принадлежал Афанасию Горбунову; сейчас Горбунов председатель колхоза в Кировской области, и, когда ему случается приезжать в Москву, мы обязательно встречаемся). - Не понимаю. Говори громче.
— Какое сегодня число? — повторил я.
— Вот теперь понял. Сегодня десятое мая. Ежели временем интересуешься, одиннадцать часов ноль-ноль минут. А что? Подняться можешь?
Я шевельнулся, в правом боку возникла такая жгучая боль, что я опять потерял сознание. Пришел в себя оттого, что на мое лицо полил дождь.
— Да брось ты его! — сказал Сибиряков. — Он скоро подохнет.
Я открыл глаза и, собрав все силы, внятно, так казалось мне, сказал:
— Позовите ко мне вашего командира… У меня важные сведения… Очень важные… Молодой приказал бородачу:
— Давай капитана.
Дождь припустился сильнее, он стучал по пустым бочкам, как по крыше.
Послышались голоса и торопливые шаги.
— Где он? — спросил властный сильный голос. — Кто такой?
Солдаты с грохотом откатили стоявшие около меня бочки. Стало светлее. Молодой, лет двадцати трех, офицер в плащ-палатке наклонился надо мной и повторил вопрос:
— Кто такой?
— Может уйти Власов…
— Какой Власов? Предатель? Никуда он не уйдет… Кто вы?
— Советский разведчик… Мартынов…
— Коли не врет, значит, правда, — произнес Сибиряков. — Разрешите, товарищ капитан, я его подниму. Если врет, разберутся…
Позднее я узнал, что от неминуемой гибели меня спасли бойцы 302-й стрелковой дивизии 4-го Украинского фронта, которая утром десятого мая ворвалась в Прагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57