Сиротинский шутливо пропел:
— Судьба Болотина хранила!..
Судьба действительно относилась к Болотину бережно, словно страшный удар, нанесенный в 1918 году савинковскими мятежниками, от которого любой другой отправился бы на тот свет, был последним, — за всю гражданскую войну Анфим Иванович не был ни ранен, ни контужен, обошли его и сыпняк и «испанка».
Потом был Перекоп. На всю жизнь запомнил Болотин первый митинг в Крыму. Было не по-крымски холодно, дул сильный ветер, изредка падали снежинки. Фрунзе стоял на грузовике, без фуражки, в расстегнутой шинели. Голос у него был хриплый, простуженный.
— Солдаты Красной Армии! Прорвав укрепленные позиции врага, вы ворвались в Крым. Еще один удар, и от крымской белогвардейщины останутся только скверные воспоминания. Грозная и беспощадная для своих врагов Красная Армия не стремится к мести. Мы проливали кровь лишь потому, что нас к этому вынуждали наши враги. Во время самых ожесточенных боев мы обращались к нашим врагам с мирными предложениями.
Революционный военный совет Южного фронта предлагал Врангелю, его офицерам и бойцам сдаться в двадцатичетырехчасовой срок. Тем, кто сдастся, мы обещали жизнь и желающим — свободный выезд за границу… Красная Армия страшна только для врагов. По отношению к побежденным она рыцарь…
Потом конный марш на Керчь.
Болотину посчастливилось быть рядом с Михаилом Васильевичем в Джанкое в торжественный, незабываемый момент. Фрунзе диктовал телеграфисту:
— «Москва точка Кремль точка Владимиру Ильичу Ленину точка Сегодня нашей конницей занята Керчь точка Южный фронт ликвидирован точка Командюжфронтом Фрунзе точка». — Спросил телеграфиста: — Отстукал? Спасибо!
Сел на табуретку, положил руки на колени, словно ему на самом деле нечего было больше делать. Улыбнулся устало. Вздохнул. Рядом коротко свистнул паровоз — как будто тоже поставил точку.
У каждого человека есть, говорят, самые дорогие воспоминания, без которых жизнь была бы тусклой, холодной, как сосулька.
Эти воспоминания лежат где-то спокойно, тихо, не мешая. Но в нужную минуту они поднимаются, заполняют все сердце, помогают жить. И как помогают!
У генерал-полковника Болотина в жизни бывало всякое — и радость и горе. Выпадали дни глухого, тоскливого, бессильного отчаяния, казалось, вот-вот рухнет самое главное, самое дорогое, ради чего жил, — вера в справедливость, в честность, в товарищей по партии, в самого себя, наконец.
Но стоило вспомнить осенний ветреный день в Джанкое, дорогого, милого друга, и стиснутое сердце освобождалось, легче становилось дышать.
Летом двадцать пятого года, через семь лет после убийства Кати, Анфим Иванович решил съездить в Ярославль. Из Москвы он сначала со второй женой, Лидией Ивановной, на которой он женился три года назад, поехал в Иваново. Там у бабушки проводили каникулы Катя-маленькая, которой уже шел шестнадцатый год, и двенадцатилетний Арсений.
Мать, узнав о желании Анфима побывать в Ярославле, спросила:
— Детей возьмешь?
— Обязательно.
— А Лидию не бери, — решительно посоветовала мать. — Пусть со мной побудет, поговорит со старухой.
Катя-маленькая, недовольная, что отец не взял Лидию Ивановну, к которой она привязалась с первых же дней, шла впереди. Арсений крепко держал отца за руку. Прохожие с интересом смотрели на военного с тремя ромбами комкора в петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди — для губернского Ярославля это было редкое зрелище.
Можно было взять извозчика, поехать на трамвае, но Болотин отправился пешком, не дав себе отчета, почему он так поступает. Но, шагнув на деревянный настил моста через Которосль, он понял: вот всего этого — скрипа тесин, такого знакомого запаха сырости, доносившегося снизу, с илистых берегов реки, грохота и дребезжания старых трамвайных вагонов, видневшегося впереди Ярославля — ему не хватало всю жизнь потому, что все это связано с Катей.
Именно по этому мосту она проходила с вокзала в те редкие счастливые дни, когда ей удавалось вырваться в Ярославль. Этой дорогой он каждый раз провожал ее, и почему-то всегда ночью. Как тоскливо было одному потом возвращаться в «Бристоль»!
В тот последний раз он увидал Катю в коридоре гостиницы. Она схватила его за руку, он хотел поцеловать ее, а она потащила его к окну: «Вы спите, а у вас восстание!..»
В «Бристоле» все было по-прежнему. Даже швейцар с огромной бородой напоминал того, прежнего, — Болотин хмуро ответил на почтительный низкий поклон.
Дети вошли в вестибюль и тут же выскочили — на улице заиграла шарманка.
«Вот тут она лежала», — подумал Болотин и отвел глаза от темного угла вестибюля, как будто Катя продолжала тут лежать.
Поднялся на второй этаж, остановился у номера, где когда-то жил. На какоето мгновение мелькнула мысль: «Открою, а она там».
Но открылась дверь рядом, и из номера вышли двое — мужчина и женщина. Мужчина, не разглядев в темноте Болотина, спросил:
— Вы к товарищу Соколову? Он уехал и просил… Извините…
Женщина шла по коридору и все оглядывалась на Болотина — видно, и на нее три ромба и ордена произвели впечатление.
Болотин спустился в вестибюль. Катя-маленькая степенно устроилась на деревянном диванчике. Арсений что-то рассказывал швейцару.
Потрясенный нахлынувшими воспоминаниями, Болотин стоял не двигаясь.
«Никогда, никогда я этого не позабуду!»
— Папа! — крикнул Арсений.
— Сейчас, — ответил Анфим Иванович.
Он обнял Катю-маленькую и тихо сказал:
— На этом месте, Катенька, убили твою маму…
О чем не передумаешь, когда где-то заблудился твой сон!
Ровно в шесть ноль-ноль зазвонил телефон.
— Слушаю…
— Докладывает дежурный…
— Установили связь? — перебил Болотин.
— Связь с подполковником Орловым не установлена…
В Германии было четыре часа… Утро стояло серое, и все вокруг было серое: серые облака, серая бетонная дорога, серая машина, серые глаза у офицера.
В серой машине, мчавшейся по серой бетонной дороге с бешеной скоростью, — стрелка спидометра упала направо ниже красной черты, — везли по направлению к Берлину связанного, взятого этой ночью в плен раненого подполковника Алексея Орлова.
Офицер и водитель молчали. Орлов, придя в сознание, так и не мог понять: то ли ему послышалось, то ли это было на самом деле, — когда солдаты тащили его к машине, они как будто разговаривали по-русски.
Нам он нужен живой
Майор Калугин, доставивший советского офицера, ходил именинником. Еще бы! Захватить «человека самого Василевского»! Такой подарок Власову, особенно теперь, когда по «Русскому комитету» ползут и ползут слухи, что не сегодня, так завтра немцы перестанут отпускать субсидии на содержание комитета. Что тогда? Куда деваться всем деятелям? В лагеря военнопленных? В остлегионы? На курсы пропагандистов? Еще не известно, уцелеют ли сами курсы. Верхушка — Власов, Трухин, Малышкин, Жиленков, — понятно, найдет себе место, особенно Жиленков. Этот при любых условиях не пропадет, у него связи везде. Майкопский его в беде не оставит.
Ходили слухи, что Майкопский, а с ним и Жиленков вели переговоры с немцами об организации воинских частей, подчиненных непосредственно Власову. Немцы якобы пообещали. А кто их знает? Вдруг раздумают?
Слухов в комитете хоть отбавляй. Кто во что горазд.
Один слух подтвердился: по настойчивой просьбе Власова очередной выпуск пропагандистов и тех, кого навербовали на освобождавшиеся места, а всего около шестисот человек, направили в Белоруссию на борьбу с партизанами. Власов искал случай еще раз доказать Гиммлеру свою преданность Германии и показать свои кадры в действии.
Навербовали туда самых отборных, отдавая предпочтение тому, кто совершил больше преступлений против Советской власти.
Напутствуя в Добендорфе этот «сводный батальон», Власов назвал его основой будущей гвардии, «которая рано или поздно пронесет свои знамена до Москвы».
Командиром особой группы, которая обязана была расстреливать любого, кто струсит, был назначен майор Калугин. Его особая группа и захватила в плен подполковника Орлова.
Потом Калугин хвастался:
— Вы знаете, как эти бандиты дерутся, но против нас им, понятно, устоять было невозможно. Захватили пятнадцать человек раненых. Я распорядился. Первых пять расстреляли без хлопот, никто из них не пикнул. Поставили вторую пятерку — четверо сразу упали, а пятый стоит. А когда последних расстреливали, вот тут мне повезло. Один начал кричать, чтобы его выслушали. Я, говорит, такое вам скажу!.. Я ему: «Ну, говори!» А он мне: «Только не тут, чтобы никто не слышал». Я ему: «А кто ж тебя услышит? Эти, что ль? Они сейчас навеки замолчат». А он на моих парней показал. Хитрый, черт. Отвел я его в сторону: «Говори!» Он условие выставил: «Пообещайте, что сохраните мне жизнь, тогда расскажу!» Я пообещал. Он рассказал, что он радист и знает, что на это место через час должен спуститься на парашюте советский офицер, судя по всему, очень важный, — было приказано немедленно доставить его в Зубцы, где штаб партизанского генерала. И, понимаете, не соврал. Потом у меня хлопот хватило, вы понимаете, как мне трудно было этого офицера доставить сюда. Но я твердо решил: сделаю Андрею Андреевичу подарок. Шутка сказать, словили такую птицу, прилетела от самого Василевского.
То, что пленный офицер «прилетел от самого Василевского», Калугин придумал, но ему охотно поверили, как верили любому слуху, самому невероятному, лишь бы он вселял хоть какую-нибудь надежду…
Алексея Ивановича Орлова долго продержали в вестибюле, несколько раз сфотографировали и отвели в узкую комнату с зарешеченным окном. В камере, как окрестил комнату Алексей Иванович, стояли железная солдатская койка и две табуретки. В двери виднелся «глазок».
По плиточному полу, по следам от полек на стенах Орлов сообразил, что когда-то тут была кладовая.
«Жарко не будет, — усмехнувшись, подумал Алексей Иванович. — Поживем — увидим, а сейчас главное — выспаться!»
Уснуть не удалось. Пришел высокий офицер, голубоглазый, с доброжелательной улыбкой. Предупредительно сказал:
— Лежите, лежите… Вы, наверное, не выспались.
Сел на табурет.
— Поговорим?
— Смотря о чем.
— О сущих пустяках… Извините, забыл представиться. Поручик Астафьев, помощник начальника разведотдела по отделению общевойсковой разведки.
— Абвера?
— При чем тут абвер? Мы самостоятельные, при штабе генерал-лейтенанта Власова.
— Неужели самостоятельные? — иронически спросил Орлов. — А форма немецкая.
— Временно. Перейдем на свою. Извините, но вопросы имею право задавать я.
— Задавайте.
— Когда советские войска начнут наступление?
— Какие войска?
— Прибалтийского фронта Баграмяна и Белорусского Рокоссовского.
— Хотите дельный совет?
— Хочу.
— Позвоните в Москву, в Ставку. Они знают точно, я могу ошибиться.
— Спасибо, позвоню обязательно. Назовите телефон Ставки. Любой.
— Бесполезно — у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
— Так и быть.
— Вы давно из России?
— Почему вас это интересует?
— Говорите вы странно.
— Акцент? Я из России давно — с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны — в Париже. А родился в Козлове.
— В Мичуринске…
— Это по-вашему — в Мичуринске, а по-старому — в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород — это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек — это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно — Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
— Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
— Это я знаю, Москва на своем месте.
— Пропагандируете?
— Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
— Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
— Между ними и вами одна небольшая разница — они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
— Попаду!
— Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
— Кто кого допрашивает — я вас или вы меня?
— А зачем вам меня допрашивать? — спокойно спросил Орлов. — Интересного я вам ничего не скажу.
— Скажете, да еще как.
— Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
— Разрешите?
— Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
— Привычка. Кстати, желаете?
— Благодарю, не занимаюсь.
— Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
— Выкладывайте.
— Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
— Извините, начадил. Принимаете совет?
— Нет.
— Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
— Объясните.
— Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
— И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
— Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
— Немец?
— Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
— А это кто такой?
— Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один — к стенке, но сначала он вас изуродует.
— Не пугайте меня, ночь спать не буду.
— Ну, начнем?
— Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Войдите. Вошел солдат.
— Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
— Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
— Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду — холодная, приятная.
Унтер добавил:
— Потребуется выйти — постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении — это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи — все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени — и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу — вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года. Накануне, в субботу, он с женой Кирой был на концерте — в Гродно приехали артисты московской эстрады, среди них были известный всей стране конферансье и молодой, но уже признанный скрипач.
Орлову на концерт идти не хотелось. Утром, в воскресенье, Кира, с Сережей должны были уехать в Кинешму — бабушка слала письмо за письмом, просила привезти внука, и последний вечер хотелось побыть с Кирой и сыном. Но зашел майор Капустин с женой, и они уговорили пойти на концерт.
После концерта Орлов пришел в свой штаб и задержался там до рассвета.
А на рассвете началась война.
Когда Орлов в половине пятого утра забежал домой, ни Киры, ни сына там не оказалось. Какая-то женщина крикнула, что Кира, наверное, на вокзале.
Орлов помчался на вокзал. Пассажирский поезд только что отошел.
Уверенный, что семья уехала, Орлов заспешил в штаб полка. Над вокзалом с ревом и свистом пронеслась тройка «юнкерсов». Люди побежали с привокзальной площади спрятаться в подъезды.
В павильоне автобусной остановки Орлов увидел участников вчерашнего концерта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Судьба Болотина хранила!..
Судьба действительно относилась к Болотину бережно, словно страшный удар, нанесенный в 1918 году савинковскими мятежниками, от которого любой другой отправился бы на тот свет, был последним, — за всю гражданскую войну Анфим Иванович не был ни ранен, ни контужен, обошли его и сыпняк и «испанка».
Потом был Перекоп. На всю жизнь запомнил Болотин первый митинг в Крыму. Было не по-крымски холодно, дул сильный ветер, изредка падали снежинки. Фрунзе стоял на грузовике, без фуражки, в расстегнутой шинели. Голос у него был хриплый, простуженный.
— Солдаты Красной Армии! Прорвав укрепленные позиции врага, вы ворвались в Крым. Еще один удар, и от крымской белогвардейщины останутся только скверные воспоминания. Грозная и беспощадная для своих врагов Красная Армия не стремится к мести. Мы проливали кровь лишь потому, что нас к этому вынуждали наши враги. Во время самых ожесточенных боев мы обращались к нашим врагам с мирными предложениями.
Революционный военный совет Южного фронта предлагал Врангелю, его офицерам и бойцам сдаться в двадцатичетырехчасовой срок. Тем, кто сдастся, мы обещали жизнь и желающим — свободный выезд за границу… Красная Армия страшна только для врагов. По отношению к побежденным она рыцарь…
Потом конный марш на Керчь.
Болотину посчастливилось быть рядом с Михаилом Васильевичем в Джанкое в торжественный, незабываемый момент. Фрунзе диктовал телеграфисту:
— «Москва точка Кремль точка Владимиру Ильичу Ленину точка Сегодня нашей конницей занята Керчь точка Южный фронт ликвидирован точка Командюжфронтом Фрунзе точка». — Спросил телеграфиста: — Отстукал? Спасибо!
Сел на табуретку, положил руки на колени, словно ему на самом деле нечего было больше делать. Улыбнулся устало. Вздохнул. Рядом коротко свистнул паровоз — как будто тоже поставил точку.
У каждого человека есть, говорят, самые дорогие воспоминания, без которых жизнь была бы тусклой, холодной, как сосулька.
Эти воспоминания лежат где-то спокойно, тихо, не мешая. Но в нужную минуту они поднимаются, заполняют все сердце, помогают жить. И как помогают!
У генерал-полковника Болотина в жизни бывало всякое — и радость и горе. Выпадали дни глухого, тоскливого, бессильного отчаяния, казалось, вот-вот рухнет самое главное, самое дорогое, ради чего жил, — вера в справедливость, в честность, в товарищей по партии, в самого себя, наконец.
Но стоило вспомнить осенний ветреный день в Джанкое, дорогого, милого друга, и стиснутое сердце освобождалось, легче становилось дышать.
Летом двадцать пятого года, через семь лет после убийства Кати, Анфим Иванович решил съездить в Ярославль. Из Москвы он сначала со второй женой, Лидией Ивановной, на которой он женился три года назад, поехал в Иваново. Там у бабушки проводили каникулы Катя-маленькая, которой уже шел шестнадцатый год, и двенадцатилетний Арсений.
Мать, узнав о желании Анфима побывать в Ярославле, спросила:
— Детей возьмешь?
— Обязательно.
— А Лидию не бери, — решительно посоветовала мать. — Пусть со мной побудет, поговорит со старухой.
Катя-маленькая, недовольная, что отец не взял Лидию Ивановну, к которой она привязалась с первых же дней, шла впереди. Арсений крепко держал отца за руку. Прохожие с интересом смотрели на военного с тремя ромбами комкора в петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди — для губернского Ярославля это было редкое зрелище.
Можно было взять извозчика, поехать на трамвае, но Болотин отправился пешком, не дав себе отчета, почему он так поступает. Но, шагнув на деревянный настил моста через Которосль, он понял: вот всего этого — скрипа тесин, такого знакомого запаха сырости, доносившегося снизу, с илистых берегов реки, грохота и дребезжания старых трамвайных вагонов, видневшегося впереди Ярославля — ему не хватало всю жизнь потому, что все это связано с Катей.
Именно по этому мосту она проходила с вокзала в те редкие счастливые дни, когда ей удавалось вырваться в Ярославль. Этой дорогой он каждый раз провожал ее, и почему-то всегда ночью. Как тоскливо было одному потом возвращаться в «Бристоль»!
В тот последний раз он увидал Катю в коридоре гостиницы. Она схватила его за руку, он хотел поцеловать ее, а она потащила его к окну: «Вы спите, а у вас восстание!..»
В «Бристоле» все было по-прежнему. Даже швейцар с огромной бородой напоминал того, прежнего, — Болотин хмуро ответил на почтительный низкий поклон.
Дети вошли в вестибюль и тут же выскочили — на улице заиграла шарманка.
«Вот тут она лежала», — подумал Болотин и отвел глаза от темного угла вестибюля, как будто Катя продолжала тут лежать.
Поднялся на второй этаж, остановился у номера, где когда-то жил. На какоето мгновение мелькнула мысль: «Открою, а она там».
Но открылась дверь рядом, и из номера вышли двое — мужчина и женщина. Мужчина, не разглядев в темноте Болотина, спросил:
— Вы к товарищу Соколову? Он уехал и просил… Извините…
Женщина шла по коридору и все оглядывалась на Болотина — видно, и на нее три ромба и ордена произвели впечатление.
Болотин спустился в вестибюль. Катя-маленькая степенно устроилась на деревянном диванчике. Арсений что-то рассказывал швейцару.
Потрясенный нахлынувшими воспоминаниями, Болотин стоял не двигаясь.
«Никогда, никогда я этого не позабуду!»
— Папа! — крикнул Арсений.
— Сейчас, — ответил Анфим Иванович.
Он обнял Катю-маленькую и тихо сказал:
— На этом месте, Катенька, убили твою маму…
О чем не передумаешь, когда где-то заблудился твой сон!
Ровно в шесть ноль-ноль зазвонил телефон.
— Слушаю…
— Докладывает дежурный…
— Установили связь? — перебил Болотин.
— Связь с подполковником Орловым не установлена…
В Германии было четыре часа… Утро стояло серое, и все вокруг было серое: серые облака, серая бетонная дорога, серая машина, серые глаза у офицера.
В серой машине, мчавшейся по серой бетонной дороге с бешеной скоростью, — стрелка спидометра упала направо ниже красной черты, — везли по направлению к Берлину связанного, взятого этой ночью в плен раненого подполковника Алексея Орлова.
Офицер и водитель молчали. Орлов, придя в сознание, так и не мог понять: то ли ему послышалось, то ли это было на самом деле, — когда солдаты тащили его к машине, они как будто разговаривали по-русски.
Нам он нужен живой
Майор Калугин, доставивший советского офицера, ходил именинником. Еще бы! Захватить «человека самого Василевского»! Такой подарок Власову, особенно теперь, когда по «Русскому комитету» ползут и ползут слухи, что не сегодня, так завтра немцы перестанут отпускать субсидии на содержание комитета. Что тогда? Куда деваться всем деятелям? В лагеря военнопленных? В остлегионы? На курсы пропагандистов? Еще не известно, уцелеют ли сами курсы. Верхушка — Власов, Трухин, Малышкин, Жиленков, — понятно, найдет себе место, особенно Жиленков. Этот при любых условиях не пропадет, у него связи везде. Майкопский его в беде не оставит.
Ходили слухи, что Майкопский, а с ним и Жиленков вели переговоры с немцами об организации воинских частей, подчиненных непосредственно Власову. Немцы якобы пообещали. А кто их знает? Вдруг раздумают?
Слухов в комитете хоть отбавляй. Кто во что горазд.
Один слух подтвердился: по настойчивой просьбе Власова очередной выпуск пропагандистов и тех, кого навербовали на освобождавшиеся места, а всего около шестисот человек, направили в Белоруссию на борьбу с партизанами. Власов искал случай еще раз доказать Гиммлеру свою преданность Германии и показать свои кадры в действии.
Навербовали туда самых отборных, отдавая предпочтение тому, кто совершил больше преступлений против Советской власти.
Напутствуя в Добендорфе этот «сводный батальон», Власов назвал его основой будущей гвардии, «которая рано или поздно пронесет свои знамена до Москвы».
Командиром особой группы, которая обязана была расстреливать любого, кто струсит, был назначен майор Калугин. Его особая группа и захватила в плен подполковника Орлова.
Потом Калугин хвастался:
— Вы знаете, как эти бандиты дерутся, но против нас им, понятно, устоять было невозможно. Захватили пятнадцать человек раненых. Я распорядился. Первых пять расстреляли без хлопот, никто из них не пикнул. Поставили вторую пятерку — четверо сразу упали, а пятый стоит. А когда последних расстреливали, вот тут мне повезло. Один начал кричать, чтобы его выслушали. Я, говорит, такое вам скажу!.. Я ему: «Ну, говори!» А он мне: «Только не тут, чтобы никто не слышал». Я ему: «А кто ж тебя услышит? Эти, что ль? Они сейчас навеки замолчат». А он на моих парней показал. Хитрый, черт. Отвел я его в сторону: «Говори!» Он условие выставил: «Пообещайте, что сохраните мне жизнь, тогда расскажу!» Я пообещал. Он рассказал, что он радист и знает, что на это место через час должен спуститься на парашюте советский офицер, судя по всему, очень важный, — было приказано немедленно доставить его в Зубцы, где штаб партизанского генерала. И, понимаете, не соврал. Потом у меня хлопот хватило, вы понимаете, как мне трудно было этого офицера доставить сюда. Но я твердо решил: сделаю Андрею Андреевичу подарок. Шутка сказать, словили такую птицу, прилетела от самого Василевского.
То, что пленный офицер «прилетел от самого Василевского», Калугин придумал, но ему охотно поверили, как верили любому слуху, самому невероятному, лишь бы он вселял хоть какую-нибудь надежду…
Алексея Ивановича Орлова долго продержали в вестибюле, несколько раз сфотографировали и отвели в узкую комнату с зарешеченным окном. В камере, как окрестил комнату Алексей Иванович, стояли железная солдатская койка и две табуретки. В двери виднелся «глазок».
По плиточному полу, по следам от полек на стенах Орлов сообразил, что когда-то тут была кладовая.
«Жарко не будет, — усмехнувшись, подумал Алексей Иванович. — Поживем — увидим, а сейчас главное — выспаться!»
Уснуть не удалось. Пришел высокий офицер, голубоглазый, с доброжелательной улыбкой. Предупредительно сказал:
— Лежите, лежите… Вы, наверное, не выспались.
Сел на табурет.
— Поговорим?
— Смотря о чем.
— О сущих пустяках… Извините, забыл представиться. Поручик Астафьев, помощник начальника разведотдела по отделению общевойсковой разведки.
— Абвера?
— При чем тут абвер? Мы самостоятельные, при штабе генерал-лейтенанта Власова.
— Неужели самостоятельные? — иронически спросил Орлов. — А форма немецкая.
— Временно. Перейдем на свою. Извините, но вопросы имею право задавать я.
— Задавайте.
— Когда советские войска начнут наступление?
— Какие войска?
— Прибалтийского фронта Баграмяна и Белорусского Рокоссовского.
— Хотите дельный совет?
— Хочу.
— Позвоните в Москву, в Ставку. Они знают точно, я могу ошибиться.
— Спасибо, позвоню обязательно. Назовите телефон Ставки. Любой.
— Бесполезно — у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
— Так и быть.
— Вы давно из России?
— Почему вас это интересует?
— Говорите вы странно.
— Акцент? Я из России давно — с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны — в Париже. А родился в Козлове.
— В Мичуринске…
— Это по-вашему — в Мичуринске, а по-старому — в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород — это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек — это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно — Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
— Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
— Это я знаю, Москва на своем месте.
— Пропагандируете?
— Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
— Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
— Между ними и вами одна небольшая разница — они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
— Попаду!
— Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
— Кто кого допрашивает — я вас или вы меня?
— А зачем вам меня допрашивать? — спокойно спросил Орлов. — Интересного я вам ничего не скажу.
— Скажете, да еще как.
— Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
— Разрешите?
— Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
— Привычка. Кстати, желаете?
— Благодарю, не занимаюсь.
— Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
— Выкладывайте.
— Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
— Извините, начадил. Принимаете совет?
— Нет.
— Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
— Объясните.
— Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
— И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
— Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
— Немец?
— Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
— А это кто такой?
— Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один — к стенке, но сначала он вас изуродует.
— Не пугайте меня, ночь спать не буду.
— Ну, начнем?
— Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Войдите. Вошел солдат.
— Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
— Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
— Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду — холодная, приятная.
Унтер добавил:
— Потребуется выйти — постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении — это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи — все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени — и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу — вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года. Накануне, в субботу, он с женой Кирой был на концерте — в Гродно приехали артисты московской эстрады, среди них были известный всей стране конферансье и молодой, но уже признанный скрипач.
Орлову на концерт идти не хотелось. Утром, в воскресенье, Кира, с Сережей должны были уехать в Кинешму — бабушка слала письмо за письмом, просила привезти внука, и последний вечер хотелось побыть с Кирой и сыном. Но зашел майор Капустин с женой, и они уговорили пойти на концерт.
После концерта Орлов пришел в свой штаб и задержался там до рассвета.
А на рассвете началась война.
Когда Орлов в половине пятого утра забежал домой, ни Киры, ни сына там не оказалось. Какая-то женщина крикнула, что Кира, наверное, на вокзале.
Орлов помчался на вокзал. Пассажирский поезд только что отошел.
Уверенный, что семья уехала, Орлов заспешил в штаб полка. Над вокзалом с ревом и свистом пронеслась тройка «юнкерсов». Люди побежали с привокзальной площади спрятаться в подъезды.
В павильоне автобусной остановки Орлов увидел участников вчерашнего концерта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57