– Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.
Кромвель стиснул зубы.
– Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
– Ах, ну зачем вы опять изводите меня!… – страдальчески воскликнул Кромвель.
– Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому – что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» – и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, – кстати, с тех пор этого билля никто не видел, – перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
– Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, – Змейк на ходу раскрыл записную книжку, – также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии – параноидную.
Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
– Выходит, Змейк здесь действительно есть, – сказал Ллевелис. – И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
Гвидион только и сказал:
– Ну, ты же – не он.
– Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк – правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, – продолжал Ллевелис. – Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, – буркнул он.
– А зачем? – тупо спросил Гвидион.
– За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, – там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят – и молотком таким деревянным – хрясь!.. Да пошли же! – и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
– Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, – пороховые, – вскользь заметил Ллевелис.
– Любая болезнь – это Божье благословение, – утверждал Кромвель, – и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, – его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, – и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
– У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, – сказал Змейк. – Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, – продолжал он, сунув руку за пазуху, – почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак .
Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
– А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, – добавил Змейк.
– Кровопускание же ни от чего не помогает! – возмутился за бочками Гвидион. – Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
– А почему нет? – пожал плечами Ллевелис. – Змейк консервативен во всех своих проявлениях.
…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком. Кругом целыми стаями слонялись собаки и еще какая-то непонятная живность. Один из членов парламента был даже с совой на поводке, и притом жирнющей. Часть бумаг была почему-то разложена не только на столе у спикера, но и на полу перед этим столом. «Чтобы Евангелие цвело во всем его блеске и чистоте, как теперь принято выражаться, – издевательски говорил кто-то, – вовсе не нужны такие жестокие казни». «У вас такой вид, Флитвуд, словно вы уже обрели спасение и теперь свысока поглядываете на других», – пошутил Кромвель, пробираясь за его спиной к своему креслу. Флитвуд перекосился. Позади заседающих было огромное окно. Лавки поднимались амфитеатром. Именно там, в Палате общин, Гвидион вынырнул из тихой задумчивости и высказал предположение:
– Может быть, Змейк хотел спасти Кэмпбеллу жизнь? Просто он по каким-то причинам не мог этого обнаружить. Я… почти уверен в этом, потому что… потому что у него доброе сердце.
– А по-моему, Змейк готов был выбросить Кэмпбелла хоть в мусорный ящик. Знаешь, чтобы твой акт милосердия так мерзко выглядел, надо быть поистине великим человеком, – отозвался Ллевелис.
На стене справа от них висела не очень искусная картина, от которой, однако, если долго к ней присматриваться, со временем делалось не по себе. Там изображено было очень большое дерево, под которым паслись жирные овечки. Пас их пастушок, с лицом, сильно напоминающим Кромвеля, и с посохом.
– А посох он держит так, как будто собирается сейчас поддать какой-нибудь овце, – заметил Ллевелис, и тут его осенило. – О Боже! А развесистое дерево – это олива.
– Почему? – не понял Гвидион, поглощенный своими горькими мыслями.
– Потому что он Оливер .
– Э?..
– А ты еще вон туда посмотри, – предложил Ллевелис.
На второй стене была еще более безобразная, но менее аллегоричная картина. Это был опять же Кромвель, в железном облачении, в одной руке – Библия, в другой – жезл. Над головой у него летал откормленный голубь. В клюве у голубя была ветвь; в видовой принадлежности ветви Гвидион с Ллевелисом уже не сомневались.
– Гораздо лучше было бы сделать Кромвеля в виде статуи, – рассудил Ллевелис. – Он должен стоять в величественной позе и указывать всем на дверь. А у ног его… ты видишь? – вернулся он к картине.
– Он попирает кого-то ногами, – сказал Гвидион, силясь разглядеть, в чем там дело. – Какую-то женщину с хвостом. Видимо, этому есть какое-то объяснение, – призвал он на помощь здравый смысл. – Погоди… может быть, даже это не женщина… а мужчина… но кто-то с хвостом.
– Ну, это да. А еще ниже-то, совсем у него под ногами… ты видишь? – не отставал Ллевелис.
У ног железнокованного Кромвеля обретались мелкие людишки, ужасно мелкие.
– Много мелких человечков, – прошептал Ллевелис.
Потом они принялись рассматривать людей в парламенте.
– Не думал, что эти штаны у них так резко заканчиваются, – простодушно прошептал Гвидион.
– А на нас-то что надето? – напомнил Ллевелис. – Нас-то Курои в какие, по-твоему, штаны облачил?
– Да, действительно, – сказал Гвидион, опуская взгляд на собственные штаны. – Слушай, а почему все без париков? Я всегда думал, что в XVII веке…
– Да, но не при Кромвеле, – путем некоторого напряжения вспомнил Ллевелис. – Пуританское же правление. Парики запрещались, но длинные волосы разрешались, просто считалось неприличным чересчур за ними ухаживать: слишком часто мыть или еще что-нибудь такое.
Тем временем внизу началось заседание парламента. Зал очистили от собак и прозвонили в колокольчик, но дела как-то быстро пошли вкось и вкривь. Не успел спикер объявить, какое сегодня число, на что очень рассчитывал Ллевелис, как слушание было прервано приходом каких-то крайне неприглядно одетых людей. Поднялся шум, кто-то кого-то отталкивал.
– Вы не должны здесь находиться, вы нарушаете неприкосновенность парламента! – кричал кто-то.
Навстречу оборванцам вышел офицер мушкетеров, обязанных поддерживать порядок в зале, и спросил:
– Что вы здесь делаете?
– Мы ищем Господа, – был ответ.
– Поищите его где-нибудь в другом месте. Не видите, его здесь нет? – дружески посоветовал офицер.
Новоприбывшие не успокаивались и продолжали протискиваться к столу спикера. Между скамьями и столом, где сидел спикер, была деревянная перегородка, похожая на прилавок. Они перелезли через перегородку и подступили к Кромвелю поближе. Кромвель отшатнулся от них.
К этому времени стало ясно, что это просители. Из их собственных выкриков следовало, что они выступают от имени народа, а из выражения лица Кромвеля – что то ли он их народом не считает, то ли он не очень хорошего мнения о народе в целом.
Просители велели одному из своих зачитать бумагу. Слова были слышны и наверху.
– «Мы, веря в вашу искренность, избрали вас в качестве наших поверенных и защитников, и вы, призывая Бога в свидетели, клялись со слезами на глазах не обмануть нашего доверия. Мы предоставили в ваше распоряжение то немногое, чем владели, и вы ограбили и разорили нас. Мы доверили вам свою свободу, и вы поработили нас, мы доверили вам свою жизнь, и вы убиваете и истязаете нас ежедневно».
Пока все это звучало под сводами зала парламента, Кромвель не раз и не два оборачивался на Змейка. Змейк сидел безучастно.
– Слушай, это известный очень какой-то документ, знаменитый. Это исторический день какой-то, – зашептал Ллевелис. – Помнишь: просители, петиция…
Внизу стоял гул от многих голосов.
– Вглядитесь внимательно в наши лица; попробуйте жить, как мы, на два пенса в день!..
Кромвель в очередной раз обернулся взглянуть на Змейка, как бы ища поддержки. Змейк кивнул ему.
– Довольно. Я положу этому конец, – вскричал Кромвель, сбежал с возвышения, выхватил кинжал и ударил им читавшего петицию. Тот упал. – Я отучу этих мерзавцев устраивать здесь погромы! Смерть…
– Боже мой! Это знаменитый день, точно. Это… это… 12 июля 1653 года! Травля собаками просителей в парламенте!.. Там же был и голод, и тяжелое положение, и действительно пришли люди с отчаяния!.. – потерянно говорил Гвидион, перегибаясь через балюстраду и стараясь разглядеть, что сталось с упавшим.
Змейк стоял, наблюдая за происходящим с некоторого расстояния. Затем он поднялся, легким шагом пересек возвышение вроде кафедры, спрыгнул с невысокого края и встал у Кромвеля за спиной. Затем появились собаки, явно ища, чем они могут быть полезны лорду-протектору, и подтверждая, что Гвидион помнит правильно.
– Я… совершенно не боюсь собак, – деревянным голосом сказал Ллевелис. – Но…
– Гоните вон весь этот сброд, – Кромвель слабо протянул руку вперед, указывая на жертв. Затем он пошатнулся. Змейк твердо взял его под руку и повлек прочь, попутно говоря ему что-то на ухо, и то, как Кромвель вис на нем, наводило на мысль, что без Змейка он, скорее всего, не может ступить ни шагу.
* * *
Гвидион открыл глаза. На огромной высоте у него над головой перекрещивались древние потолочные балки, каждая толщиной с дуб. Между балок царила тьма. Их зашвырнуло при возвращении в самые недра башни Курои, где на полу камнями был выложен очаг, над огнем кипел подвешенный на скрещенных копьях громадный котел и жарился на вертеле кабан. В углу, однако, стоял огромный канцелярский шкаф, куда следовало складывать письменные работы по пребыванию в прошлом.
– Зачем профессор Курои нас туда послал, как ты думаешь? – спросил Гвидион у Ллевелиса.
– Может быть, он хочет нас предупредить, что Змейк – страшная личность, запятнавшая себя многими преступлениями, и ученикам его следует быть осторожными? – предположил Ллевелис.
– Что ты говоришь? – возмутился Гвидион. – Это Змейк, который… столько с нами возится? Так старается для нас?..
– Знаешь, давай-ка я напишу за тебя отчет. А ты отдыхай. Прислонись вот тут к стенке, – заботливо сказал Ллевелис.
Он, тыча пером в полувысохшую чернильницу, нацарапал отчет, кинул его на стопку других отчетов и затем, очень оберегая Гвидиона, вывел его под руку из логова Курои.
Гвидион, который все это время что-то себе думал в своей упрямой голове, сказал:
– Я хочу увидеть Змейка.
– Ты не хочешь увидеть Змейка, – заверил его Ллевелис. – У тебя временный шок. Ты сядь вот тут на бортик у фонтана, я сейчас.
Пока Ллевелис бегал искал, из чего можно сделать компресс, к Гвидиону успел подсесть проходивший через южный двор Кервин Квирт. Между ними произошел загадочный разговор.
– Мы только что с практических приложений. Видели заседание парламента от 12 июля 1653 года, – сказал Гвидион.
– Когда мы в свое время изучали раздел о протекторате Кромвеля, я там видел публичную казнь, – сказал Кервин Квирт. – Черт его знает, от какого года и числа, не помню. Что вы думаете о профессоре Курои?
– Он замечательный человек. Он хочет, чтобы мы знали историю, – твердо сказал Гвидион. – Ну… кто не видел реакции алюмотермии, тот сберег зрение…
– Но кто видел алюмотермию, не забудет уже никогда, – закончил Кервин Квирт.
…Во дворе Западной четверти в разгаре была игра в три эпохи. Показывалось таинственное понятие: сначала в Древнем Египте для кого-то притащили саркофаг. Долго на него этот саркофаг примеряли, хорошо ли ему там лежится, не жмет ли, не натирает ли. Потом похлопали его по плечу и радостно начали пировать. В первобытном обществе Homosapiens sapiens , 40 тысяч лет назад, изображая все то же понятие, человеку нанесли на лицо яркую раскраску, привязали его на ночь к дереву, сами ушли и сели пировать. В третьей сценке опять-таки многие набросились на одного, крепко ухватили его за уши и принялись подтягивать кверху, хором считая вслух. Жертва жмурилась и визжала, но в целом не очень сопротивлялась. Удивляло то, что последняя сцена насилия, несмотря на явное варварство, была заявлена как «Европа, двадцать первый век».
– Я сам европеец, и век этот мне вроде знаком, но я жертвоприношений не одобряю, – строго сказал Мерлин.
– Может, лечат? – неуверенно предположила Энид.
Это был явный тупик. Ллевелису не терпелось поддержать отгадывающую команду.
– Погодите, я сейчас провожу Гвидиона в комнату и приду, – крикнул он. – Он немножко… ему лучше лечь полежать.
– Это день рождения, – замедляя шаг, сказал Гвидион. – Ну, за уши тянут столько раз, сколько тебе лет. Чтобы рос большой.
– Это где это тянут? – с подозрением спросил Мерлин.
– Ну, у нас, в горных районах Уэльса, – пожал плечами Гвидион.
– А-а. А больше нигде не тянут? – беспокоился Мерлин, трогая себя за уши.
– Может, и еще где, – туманно сказал Гвидион.
– Не нравится мне этот обычай, – решительно объявил Мерлин. – Я бы запретил этот обычай. Да. А что в Египте?
– В Древнем Египте на 25-тилетие дарили саркофаг! – объяснила загадывающая команда, видя, что понятие все равно отгадано.
– Ну, это… – сказал Мерлин. – Мода ведь может поменяться. На тип захоронения. Пока суд да дело. Да. А что это с деревом было?
– Ну, тоже день рождения, только мы показали совершеннолетие, когда подросток в первобытном обществе проходит испытание. Могли привязать к дереву в лесу до рассвета, или послать в одиночку на медведя, или отправить добывать что-нибудь редкое… ну, чтобы молодой человек подтвердил звание взрослого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Кромвель стиснул зубы.
– Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
– Ах, ну зачем вы опять изводите меня!… – страдальчески воскликнул Кромвель.
– Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому – что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» – и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, – кстати, с тех пор этого билля никто не видел, – перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
– Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, – Змейк на ходу раскрыл записную книжку, – также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии – параноидную.
Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
– Выходит, Змейк здесь действительно есть, – сказал Ллевелис. – И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
Гвидион только и сказал:
– Ну, ты же – не он.
– Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк – правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, – продолжал Ллевелис. – Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, – буркнул он.
– А зачем? – тупо спросил Гвидион.
– За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, – там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят – и молотком таким деревянным – хрясь!.. Да пошли же! – и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
– Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, – пороховые, – вскользь заметил Ллевелис.
– Любая болезнь – это Божье благословение, – утверждал Кромвель, – и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, – его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, – и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
– У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, – сказал Змейк. – Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, – продолжал он, сунув руку за пазуху, – почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак .
Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
– А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, – добавил Змейк.
– Кровопускание же ни от чего не помогает! – возмутился за бочками Гвидион. – Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
– А почему нет? – пожал плечами Ллевелис. – Змейк консервативен во всех своих проявлениях.
…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком. Кругом целыми стаями слонялись собаки и еще какая-то непонятная живность. Один из членов парламента был даже с совой на поводке, и притом жирнющей. Часть бумаг была почему-то разложена не только на столе у спикера, но и на полу перед этим столом. «Чтобы Евангелие цвело во всем его блеске и чистоте, как теперь принято выражаться, – издевательски говорил кто-то, – вовсе не нужны такие жестокие казни». «У вас такой вид, Флитвуд, словно вы уже обрели спасение и теперь свысока поглядываете на других», – пошутил Кромвель, пробираясь за его спиной к своему креслу. Флитвуд перекосился. Позади заседающих было огромное окно. Лавки поднимались амфитеатром. Именно там, в Палате общин, Гвидион вынырнул из тихой задумчивости и высказал предположение:
– Может быть, Змейк хотел спасти Кэмпбеллу жизнь? Просто он по каким-то причинам не мог этого обнаружить. Я… почти уверен в этом, потому что… потому что у него доброе сердце.
– А по-моему, Змейк готов был выбросить Кэмпбелла хоть в мусорный ящик. Знаешь, чтобы твой акт милосердия так мерзко выглядел, надо быть поистине великим человеком, – отозвался Ллевелис.
На стене справа от них висела не очень искусная картина, от которой, однако, если долго к ней присматриваться, со временем делалось не по себе. Там изображено было очень большое дерево, под которым паслись жирные овечки. Пас их пастушок, с лицом, сильно напоминающим Кромвеля, и с посохом.
– А посох он держит так, как будто собирается сейчас поддать какой-нибудь овце, – заметил Ллевелис, и тут его осенило. – О Боже! А развесистое дерево – это олива.
– Почему? – не понял Гвидион, поглощенный своими горькими мыслями.
– Потому что он Оливер .
– Э?..
– А ты еще вон туда посмотри, – предложил Ллевелис.
На второй стене была еще более безобразная, но менее аллегоричная картина. Это был опять же Кромвель, в железном облачении, в одной руке – Библия, в другой – жезл. Над головой у него летал откормленный голубь. В клюве у голубя была ветвь; в видовой принадлежности ветви Гвидион с Ллевелисом уже не сомневались.
– Гораздо лучше было бы сделать Кромвеля в виде статуи, – рассудил Ллевелис. – Он должен стоять в величественной позе и указывать всем на дверь. А у ног его… ты видишь? – вернулся он к картине.
– Он попирает кого-то ногами, – сказал Гвидион, силясь разглядеть, в чем там дело. – Какую-то женщину с хвостом. Видимо, этому есть какое-то объяснение, – призвал он на помощь здравый смысл. – Погоди… может быть, даже это не женщина… а мужчина… но кто-то с хвостом.
– Ну, это да. А еще ниже-то, совсем у него под ногами… ты видишь? – не отставал Ллевелис.
У ног железнокованного Кромвеля обретались мелкие людишки, ужасно мелкие.
– Много мелких человечков, – прошептал Ллевелис.
Потом они принялись рассматривать людей в парламенте.
– Не думал, что эти штаны у них так резко заканчиваются, – простодушно прошептал Гвидион.
– А на нас-то что надето? – напомнил Ллевелис. – Нас-то Курои в какие, по-твоему, штаны облачил?
– Да, действительно, – сказал Гвидион, опуская взгляд на собственные штаны. – Слушай, а почему все без париков? Я всегда думал, что в XVII веке…
– Да, но не при Кромвеле, – путем некоторого напряжения вспомнил Ллевелис. – Пуританское же правление. Парики запрещались, но длинные волосы разрешались, просто считалось неприличным чересчур за ними ухаживать: слишком часто мыть или еще что-нибудь такое.
Тем временем внизу началось заседание парламента. Зал очистили от собак и прозвонили в колокольчик, но дела как-то быстро пошли вкось и вкривь. Не успел спикер объявить, какое сегодня число, на что очень рассчитывал Ллевелис, как слушание было прервано приходом каких-то крайне неприглядно одетых людей. Поднялся шум, кто-то кого-то отталкивал.
– Вы не должны здесь находиться, вы нарушаете неприкосновенность парламента! – кричал кто-то.
Навстречу оборванцам вышел офицер мушкетеров, обязанных поддерживать порядок в зале, и спросил:
– Что вы здесь делаете?
– Мы ищем Господа, – был ответ.
– Поищите его где-нибудь в другом месте. Не видите, его здесь нет? – дружески посоветовал офицер.
Новоприбывшие не успокаивались и продолжали протискиваться к столу спикера. Между скамьями и столом, где сидел спикер, была деревянная перегородка, похожая на прилавок. Они перелезли через перегородку и подступили к Кромвелю поближе. Кромвель отшатнулся от них.
К этому времени стало ясно, что это просители. Из их собственных выкриков следовало, что они выступают от имени народа, а из выражения лица Кромвеля – что то ли он их народом не считает, то ли он не очень хорошего мнения о народе в целом.
Просители велели одному из своих зачитать бумагу. Слова были слышны и наверху.
– «Мы, веря в вашу искренность, избрали вас в качестве наших поверенных и защитников, и вы, призывая Бога в свидетели, клялись со слезами на глазах не обмануть нашего доверия. Мы предоставили в ваше распоряжение то немногое, чем владели, и вы ограбили и разорили нас. Мы доверили вам свою свободу, и вы поработили нас, мы доверили вам свою жизнь, и вы убиваете и истязаете нас ежедневно».
Пока все это звучало под сводами зала парламента, Кромвель не раз и не два оборачивался на Змейка. Змейк сидел безучастно.
– Слушай, это известный очень какой-то документ, знаменитый. Это исторический день какой-то, – зашептал Ллевелис. – Помнишь: просители, петиция…
Внизу стоял гул от многих голосов.
– Вглядитесь внимательно в наши лица; попробуйте жить, как мы, на два пенса в день!..
Кромвель в очередной раз обернулся взглянуть на Змейка, как бы ища поддержки. Змейк кивнул ему.
– Довольно. Я положу этому конец, – вскричал Кромвель, сбежал с возвышения, выхватил кинжал и ударил им читавшего петицию. Тот упал. – Я отучу этих мерзавцев устраивать здесь погромы! Смерть…
– Боже мой! Это знаменитый день, точно. Это… это… 12 июля 1653 года! Травля собаками просителей в парламенте!.. Там же был и голод, и тяжелое положение, и действительно пришли люди с отчаяния!.. – потерянно говорил Гвидион, перегибаясь через балюстраду и стараясь разглядеть, что сталось с упавшим.
Змейк стоял, наблюдая за происходящим с некоторого расстояния. Затем он поднялся, легким шагом пересек возвышение вроде кафедры, спрыгнул с невысокого края и встал у Кромвеля за спиной. Затем появились собаки, явно ища, чем они могут быть полезны лорду-протектору, и подтверждая, что Гвидион помнит правильно.
– Я… совершенно не боюсь собак, – деревянным голосом сказал Ллевелис. – Но…
– Гоните вон весь этот сброд, – Кромвель слабо протянул руку вперед, указывая на жертв. Затем он пошатнулся. Змейк твердо взял его под руку и повлек прочь, попутно говоря ему что-то на ухо, и то, как Кромвель вис на нем, наводило на мысль, что без Змейка он, скорее всего, не может ступить ни шагу.
* * *
Гвидион открыл глаза. На огромной высоте у него над головой перекрещивались древние потолочные балки, каждая толщиной с дуб. Между балок царила тьма. Их зашвырнуло при возвращении в самые недра башни Курои, где на полу камнями был выложен очаг, над огнем кипел подвешенный на скрещенных копьях громадный котел и жарился на вертеле кабан. В углу, однако, стоял огромный канцелярский шкаф, куда следовало складывать письменные работы по пребыванию в прошлом.
– Зачем профессор Курои нас туда послал, как ты думаешь? – спросил Гвидион у Ллевелиса.
– Может быть, он хочет нас предупредить, что Змейк – страшная личность, запятнавшая себя многими преступлениями, и ученикам его следует быть осторожными? – предположил Ллевелис.
– Что ты говоришь? – возмутился Гвидион. – Это Змейк, который… столько с нами возится? Так старается для нас?..
– Знаешь, давай-ка я напишу за тебя отчет. А ты отдыхай. Прислонись вот тут к стенке, – заботливо сказал Ллевелис.
Он, тыча пером в полувысохшую чернильницу, нацарапал отчет, кинул его на стопку других отчетов и затем, очень оберегая Гвидиона, вывел его под руку из логова Курои.
Гвидион, который все это время что-то себе думал в своей упрямой голове, сказал:
– Я хочу увидеть Змейка.
– Ты не хочешь увидеть Змейка, – заверил его Ллевелис. – У тебя временный шок. Ты сядь вот тут на бортик у фонтана, я сейчас.
Пока Ллевелис бегал искал, из чего можно сделать компресс, к Гвидиону успел подсесть проходивший через южный двор Кервин Квирт. Между ними произошел загадочный разговор.
– Мы только что с практических приложений. Видели заседание парламента от 12 июля 1653 года, – сказал Гвидион.
– Когда мы в свое время изучали раздел о протекторате Кромвеля, я там видел публичную казнь, – сказал Кервин Квирт. – Черт его знает, от какого года и числа, не помню. Что вы думаете о профессоре Курои?
– Он замечательный человек. Он хочет, чтобы мы знали историю, – твердо сказал Гвидион. – Ну… кто не видел реакции алюмотермии, тот сберег зрение…
– Но кто видел алюмотермию, не забудет уже никогда, – закончил Кервин Квирт.
…Во дворе Западной четверти в разгаре была игра в три эпохи. Показывалось таинственное понятие: сначала в Древнем Египте для кого-то притащили саркофаг. Долго на него этот саркофаг примеряли, хорошо ли ему там лежится, не жмет ли, не натирает ли. Потом похлопали его по плечу и радостно начали пировать. В первобытном обществе Homosapiens sapiens , 40 тысяч лет назад, изображая все то же понятие, человеку нанесли на лицо яркую раскраску, привязали его на ночь к дереву, сами ушли и сели пировать. В третьей сценке опять-таки многие набросились на одного, крепко ухватили его за уши и принялись подтягивать кверху, хором считая вслух. Жертва жмурилась и визжала, но в целом не очень сопротивлялась. Удивляло то, что последняя сцена насилия, несмотря на явное варварство, была заявлена как «Европа, двадцать первый век».
– Я сам европеец, и век этот мне вроде знаком, но я жертвоприношений не одобряю, – строго сказал Мерлин.
– Может, лечат? – неуверенно предположила Энид.
Это был явный тупик. Ллевелису не терпелось поддержать отгадывающую команду.
– Погодите, я сейчас провожу Гвидиона в комнату и приду, – крикнул он. – Он немножко… ему лучше лечь полежать.
– Это день рождения, – замедляя шаг, сказал Гвидион. – Ну, за уши тянут столько раз, сколько тебе лет. Чтобы рос большой.
– Это где это тянут? – с подозрением спросил Мерлин.
– Ну, у нас, в горных районах Уэльса, – пожал плечами Гвидион.
– А-а. А больше нигде не тянут? – беспокоился Мерлин, трогая себя за уши.
– Может, и еще где, – туманно сказал Гвидион.
– Не нравится мне этот обычай, – решительно объявил Мерлин. – Я бы запретил этот обычай. Да. А что в Египте?
– В Древнем Египте на 25-тилетие дарили саркофаг! – объяснила загадывающая команда, видя, что понятие все равно отгадано.
– Ну, это… – сказал Мерлин. – Мода ведь может поменяться. На тип захоронения. Пока суд да дело. Да. А что это с деревом было?
– Ну, тоже день рождения, только мы показали совершеннолетие, когда подросток в первобытном обществе проходит испытание. Могли привязать к дереву в лесу до рассвета, или послать в одиночку на медведя, или отправить добывать что-нибудь редкое… ну, чтобы молодой человек подтвердил звание взрослого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47