Воцарилась хрупкая тишина. Стилиана, подумала Гизелла, должна быть чрезвычайно уверена в своем положении, чтобы так разговаривать. Но это так и есть. По праву рождения и замужества — и по своему характеру.
Валерий повернулся и посмотрел на нее, и выражение его лица, что примечательно, было насмешливым.
— Император получает ту помощь, какую заслуживает, когда-то сказал Сараний. Я не знаю, что это должно означать в отношении меня и моих слуг, но на войну деньги есть. Мы решили отменить выплату жалованья восточной армии в этом году. Нет смысла платить Бассании за мир и одновременно платить солдатам, чтобы охранять его.
Леонт казался потрясенным. Он откашлялся.
— Так было решено, мой повелитель? — Очевидно, с ним не посоветовались.
— Финансовый вопрос, стратиг. Но я действительно хотел бы встретиться с тобой завтра, чтобы обсудить возможность предложить солдатам земли на востоке для поселения. Мы уже это обсуждали раньше, и теперь канцлер предложил нам сделать это.
Леонт был слишком опытен, чтобы и дальше демонстрировать свое удивление.
— Конечно, мой повелитель, я буду здесь на рассвете. Однако сожалею, что меня сделали лжецом, ведь я сделал заявление сегодня на свадьбе. Я дал новобрачному повышение и назначил на должность на востоке. Теперь он теряет не только обещанное ему повышение жалованья, но и весь свой доход. Валерий пожал плечами: — Дай ему другую должность. Возьми этого парня с собой на запад. Это все мелочи. Леонт покачал головой:
— Наверное. Но я никогда не беру в поход недавно женившихся солдат.
— Похвально, Леонт, — сказала императрица. — Но я уверена, что можно сделать исключение.
— Это плохо для армии, моя повелительница.
— Упрямство тоже, — заметила его собственная жена со своего места рядом с императрицей. Она поставила свою чашу с вином. — Дорогой, в самом деле. Ты, очевидно, высоко ценишь этого солдата. Возьми его в свою личную гвардию, плати ему сам, как платишь другим, дай ему послужить на востоке от Евбула в качестве твоего наблюдателя в течение года — или до тех пор, пока не сочтешь нужным вызвать его на запад, где его убьют на войне.
«Такая деловая четкость в женщине, — подумала Гизелла, переводя взгляд с одного лица на другое, — должна, несомненно, раздражать присутствующих мужчин». Потом изменила мнение, глядя на императрицу. Должно быть, здесь к подобным вещам привыкли, — не то что при ее собственном дворе, где женщину, заговорившую так властно, тут же приговорили бы к смерти.
С другой стороны, Гизелла правила в Варене от своего собственного имени. Ни одна из этих женщин не была правительницей. Это имело большое значение. И словно для того, чтобы подчеркнуть это, Стилиана Далейна заговорила снова:
— Простите мне, мои господа, эту самонадеянность. Я всегда слишком спешила высказать свое мнение. — Однако в ее тоне не слышалось искреннего раскаяния.
— Это в тебе от отца, — тихо ответил император. — Это… не всегда недостаток.
«Не всегда», — подумала Гизелла. Казалось, комнату заполнил лабиринт переплетений прошлого и настоящего и того, что наступит в будущем. Нюансы свивались в кольца и расползались во все стороны, словно запах благовоний, неуловимый и настойчивый.
Стилиана встала и грациозно поклонилась.
— Благодарю тебя, мой повелитель. Я прошу позволения у тебя и императрицы удалиться. Если здесь будут обсуждать дела военные и политические, то мне подобает уйти.
Конечно, она была права. Никто не попытался ее удержать. Гизелла подумала о том, ожидала ли Стилиана, что кто-нибудь станет уговаривать ее остаться. Ее супруг? Если это так, то она должна быть разочарована. Леонт проводил жену до двери, но, когда она вышла, вернулся в комнату. Он посмотрел на императора и улыбнулся.
«Эти два человека давно знают друг друга, — вспомнила Гизелла, — еще до того дня, когда первый Валерий взошел на трон. Наверное, Леонт тогда был совсем молодым».
— Мой дорогой повелитель, — сказал Леонт, и его голос невольно задрожал, несмотря на все усилия, — могу я просить, чтобы все здесь присутствующие не разглашали пока эту информацию? Я смогу воспользоваться преимуществом во времени.
— О, дорогой мой, — сказала супруга императора, — они начали готовиться к встрече с тобой задолго до того, как это дитя убежало со своего трона. Спроси у нее, если тебе это необходимо.
Гизелла не обратила внимания ни на слово «дитя», ни на слово «убежало». Она увидела, что Валерий смотрит на нее, и с опозданием поняла, что он продолжает ждать ответа на заданный ей вопрос. «Полагаю, ты это одобришь?»
«Формальность, любезность, — подумала она. — По-видимому, такие вещи имеют для него значение. Это следует запомнить. Он всегда будет учтивым, этот человек на Золотом Троне. Даже когда делает именно то, что хочет, и принимает — или даже приветствует — любые последствия, которые могут обрушиться на других людей».
— Одобряю ли я? — повторила она. — Конечно, мой повелитель, — солгала она. — Иначе зачем я приплыла в Сарантий?
Гизелла снова низко поклонилась, главным образом Для того, чтобы скрыть лицо и выражение глаз. Она снова видела могильный курган, а не эту роскошную, залитую светом ламп комнату, вспоминала гражданскую войну и голод, гноящиеся чумные язвы и ужасно горевала о том, что не осталось ни одной живой души, которой она могла бы доверять. Ей почти захотелось, чтобы она умерла тогда в Варене и не дожила до этого вопроса, заданного ей теперь, когда она стоит совершенно одна в чужой стране, где ее ответ — правдивый или фальшивый — не имеет никакого веса, никакого значения в этом мире.
* * *
— Мне и правда что-то нехорошо, — произнес Пертений Евбульский, тщательно отделяя одно слово от другого.
Они находились в скромной комнате на верхнем этаже дома секретаря. Пертений раскинулся на темно-зеленом ложе, одной рукой прикрывая глаза, а другой держась за живот. Криспин стоял у маленького окошка и смотрел вниз, на пустынную улицу. Звезды уже погасли, дул ветер. В очаге горел огонь. На письменном столе у стены между ложем и окном лежали всевозможные документы, книги, письменные принадлежности, бумаги различных цветов и качества.
Среди них Криспин заметил, как только вошел в комнату, свои собственные наброски для купола и стен Великого Святилища.
Интересно, как они тут очутились? — удивился он, а потом вспомнил, что секретарь Леонта был также официальным летописцем строительных проектов Валерия. Работа Криспина отчасти попадала в его сферу интересов, и это внушало тревогу.
— Почему зубр? — спросил Пертений, пошатываясь, на улице у двери своего дома. — Почему на куполе так много тебя?
Оба эти вопроса были очень хитрыми. Криспин, который не принадлежал к почитателям этого сухаря-секретаря, вошел в дом и поднялся по лестнице. Принимая вызов, или заинтересовавшись, или то и другое? «Вероятно, пустая трата времени», — подумал он, бросив взгляд на лежащего секретаря. Пертений выглядел по-настоящему больным. Если бы ему этот человек нравился, он мог бы ему посочувствовать.
— Слишком большое количество вина, выпитого в вечернее время, может так подействовать на человека, — мягко произнес он. — Особенно если он обычно не пьет.
— Я не пью, — ответил Пертений. Последовало молчание. — Ты ей нравишься, — прибавил секретарь. — Больше, чем я.
Криспин отвернулся от окна. Пертений открыл глаза и смотрел на Криспина. Его взгляд и тон были совершенно равнодушными: констатация факта историком, а не жалоба соперника.
Но Криспин не впал в заблуждение. Не тот случай. Он покачал головой и прислонился к стене у окна.
— Ширин? Да, я ей нравлюсь, как связующее звено между ней и ее отцом. Но не более того. — Он был не вполне уверен, что это правда, но по большей части считал именно так. «Представь себе, как ее рука поднимает твою тунику сзади, а потом скользит вниз по телу». Криспин снова покачал головой, на этот раз по другой причине. Он поколебался, потом сказал: — Сказать тебе, что я думаю?
Пертений ждал. Этот человек предпочитал слушать, он был слишком скрытным и по натуре, и по профессии. Он действительно плохо выглядел.
Криспин внезапно пожалел, что зашел сюда. Не такую беседу ему хотелось бы вести сейчас. Мысленно пожав плечами и ощутив вспышку раздражения от того, что его поставили в такое положение — или он сам себя поставил, — он сказал:
— Я думаю, Ширин устала, потому что ее осаждают мужчины всякий раз, как она выходит из дома. Это тяжелая жизнь, хотя некоторые женщины думают, что им хочется вести такую жизнь.
Пертений медленно, с трудом кивнул отяжелевшей головой. Закрыл глаза, потом с усилием снова их открыл.
— Смертные ищут славы, — философски сказал он, — не понимая, что все это значит. Ей нужен… защитник. Человек, который будет их держать на расстоянии.
Разумеется, это было правдой. Криспин решил не говорить, что секретарь и историк, став признанным любовником, может оказаться сдерживающим фактором и обеспечить ей защиту. Вместо этого он пробормотал, чтобы выиграть время:
— Знаешь, некоторые заказали хиромантам любовные заговоры.
Пертений сделал кислую мину.
— Фу! — сказал он. — Магия. Это грех.
— И это бесполезно, — прибавил Криспин.
— Ты точно знаешь? — спросил его собеседник. Его взгляд на мгновение прояснился.
Внезапно осознав необходимость быть осторожным, Криспин ответил:
— Клирики нас учат, что это так, друг. — Снова почувствовав раздражение, он прибавил: — Во всяком случае, ты когда-нибудь видел, чтобы Ширин бродила по улицам до рассвета против своей воли и желания, с распущенными волосами, вынужденная идти туда, где ее ждет мужчина у дверей своего дома?
— О, Джад! — с чувством произнес Пертений и застонал. — Головная боль и страсть — чудовищная смесь.
Криспин подавил улыбку. Он снова выглянул в приоткрытое окно. Воздух был прохладным. Улица внизу — пустынна и тиха. Он решил уйти и подумал, не попросить ли дать ему провожатых. Небезопасно ходить по Городу ночью одному, а его дом довольно далеко отсюда.
Он сказал:
— Тебе надо немного поспать. Мы можем поговорить в другой…
— Ты знаешь, что в Саврадии поклоняются зубру? — внезапно спросил Пертений. — Об этом пишет Метракт в «Истории родианских войн».
И снова Криспин ощутил вспышку тревоги. И еще сильнее пожалел, что пришел сюда.
— Я помню Метракта, — небрежно ответил он. — Меня заставляли учить его наизусть, когда я был маленьким. Тоска зеленая.
Пертений обиделся:
— Ничего подобного, родианин! Прекрасный историк. Образец для моих собственных произведений.
— Прошу прощения, — быстро ответил Криспин. — Он… э… очень плодовит, конечно.
— Всеобъемлющ, — поправил его Пертений. Он снова закрыл глаза и заслонил их рукой. — Это ощущение пройдет? Жалобно спросил он.
— Утром, — ответил Криспин. — Когда выспишься. Вряд ли можно сделать что-то еще.
— Меня будет тошнить?
— Конечно, это возможно. Хочешь постоять у окна?
— Слишком далеко. Расскажи мне о зубре. Криспин вздохнул. Пертений снова открыл глаза и уставился на него.
— Нечего рассказывать. Или слишком много. Как это можно объяснить? Если бы я мог выразить все словами, то не был бы мозаичником. Он, как олени, и кролики, и птицы, и рыбы, и лисы, и хлеба в полях. Я хотел поместить их всех на моем куполе. У тебя здесь лежат наброски, секретарь. Ты можешь увидеть всю картину. Джад создал мир животных, как и мир смертных людей. Этот мир лежит между одними стенами и другими, между западом и востоком, под рукой и оком бога.
Все это правильно, но не правда.
Пертений попытался сделать знак солнечного диска. Он явно изо всех сил старался не уснуть.
— Ты сделал его очень большим.
— Они большие, — ответил Криспин, стараясь не выдать голосом раздражения.
— А? Ты видел его? И Родиас тоже там, наверху? «Мой купол», — сказал ты. Благочестиво ли так говорить? Подобает ли изображать такое в святилище?
Криспин стоял спиной к окну, прислонившись к подоконнику. Он собирался ответить или попытаться ответить, как вдруг понял, что в этом уже нет необходимости. Секретарь уже спал на зеленом ложе, не сняв сандалий и белых одежд свадебного гостя.
Криспин глубоко вздохнул и явственно почувствовал облегчение. Это спасение. Пора уходить, с провожатыми или без, пока этот человек не проснулся и не начал снова задавать свои пугающе едкие вопросы. Он безвреден, сказала тогда Ширин Криспину, в первый день их знакомства. Криспин с ней не согласился. Он и сейчас думал иначе. Криспин отошел от окна и направился к двери. Он пошлет наверх слугу, чтобы тот позаботился о своем хозяине.
Если бы он не заметил надпись от руки на своем собственном наброске на столе, то вышел бы из комнаты. Однако искушение было непреодолимым. Он остановился, снова быстро взглянул на спящего. Рот Пертения был открыт. Криспин нагнулся над набросками.
Пертений — наверняка это он — сделал несколько загадочных надписей на набросках Криспина для мозаик на стенах и куполе. Надписи были корявыми, почти неразборчивыми. Заметки для себя, которые не имеет смысла выписывать тщательно. Нет ничего особо примечательного в предложениях, сделанных начерно.
Криспин выпрямился и собрался уходить. И в этот момент его взгляд упал на еще одну страницу, полускрытую под одним из рисунков, написанную тем же почерком, но более тщательно, даже элегантно, и на этот раз он сумел разобрать слова:
«Мне рассказал один из чиновников начальника канцелярии (имя которого нельзя здесь назвать ради его безопасности), что императрица осталась такой же развратной, какой была в молодости. Известно, что она приказывает приводить к ней некоторых молодых Бдительных во время утренней ванны. Это делают ее дамы, выбранные, разумеется, в соответствии с ее собственными порочными наклонностями. Она принимает этих мужчин бесстыдно обнаженной, как тогда, когда совокуплялась с животными на сцене, и приказывает сорвать с солдат одежду».
Криспин обнаружил, что ему трудно дышать. Очень осторожно, бросив еще один взгляд на ложе, он слегка сдвинул листок и стал читать дальше, не веря своим глазам:
«Она совокупляется с этими мужчинами ненасытно, иногда с двумя одновременно. Они используют ее как шлюху в ее собственной ванне, а остальные женщины ласкают себя и друг друга и похотливо подзадоривают их. Одна добродетельная девушка из Евбула, сообщил мне этот чиновник под большим секретом, была отравлена императрицей за то, что посмела сказать, что такое поведение неправедно. Ее тела так и не нашли. Неописуемая шлюха, которая теперь является нашей императрицей, всегда по утрам заставляет ждать своих священников под дверью своей бани, пока солдат не выведут через потайную внутреннюю дверь. Затем она принимает священников, полунагая, окруженная запахом похоти, превращая в насмешку утренние молитвы святому Джаду».
Криспин с трудом сглотнул. Он чувствовал, как у него стучит кровь в висках. Он посмотрел на спящего человека. Теперь Гертений храпел. Он казался больным, посеревшим и беспомощным. Криспин почувствовал, что у него трясутся руки, и уронил лист бумаги, когда тот начал шуршать в его пальцах. Он чувствовал ярость и страх, а под ними, словно бой барабана, растущий ужас. Ему казалось, что его сейчас стошнит.
Он понимал, что должен уйти. Ему необходимо уйти отсюда. Но в этом изысканно изложенном поношении, в этой злобе была сила, которая заставила его — почти против воли, словно на него наложили темное заклятие, — найти следующую страницу:
«Когда тракезийский крестьянин, который совершил грязное убийство, чтобы захватить трон для своего неграмотного родственника, в конце концов уселся на него сам, хотя и не под своим крестьянским именем (ибо он избавился от него, как тщетно пытался избавиться от запаха навоза с полей), он начал более открыто совершать свои обряды в честь демонов и темных духов. Не обращая внимания на отчаянные мольбы своих клириков, безжалостно уничтожая тех, кто не желал молчать, Петр Тракезийский, „ночной император“, превратил семь дворцов Императорского квартала в обитель порока, где совершались дикие ритуалы и лилась кровь с наступлением ночи. Затем, злобно насмехаясь над благочестием, он объявил о намерении построить новое, обширное Святилище бога. Он призвал порочных безбожников — многие из них иностранцы, — чтобы построить и украсить его, зная, что они никогда не посмеют противоречить его темным намерениям. В это время многие в Городе действительно верили, что сам тракезиец совершает обряды человеческих жертвоприношений в недостроенном Святилище по ночам, когда в него никого не пускают, кроме его доверенных лиц. Говорят, что императрица, запятнанная кровью невинных жертв, танцует для него среди свечей, зажженных в насмешку над святостью Джада. Затем, нагая, на глазах у императора и других, эта шлюха берет с алтаря еще не зажженную свечу, как делала в молодости на сцене, ложится на виду у всех и…»
Криспин поспешно сложил бумаги, как они были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63