Мне кажется, ты сознательно пытаешься увести нас в сторону, подальше от своих истинных преступлений. Я хотел бы поговорить с тобой, для начала, о содомском грехе, то есть, о совокуплении мужчины с мужчиной. Среди тех, кто наслушался твоих проповедей, таких немало. Что ты скажешь об этом?
— Ваше высокопреосвященство! Вот, все говорят мне: грех, страшный грех! Может быть, вы укажете мне, где в Святом Евангелии упоминается об осуждении Спасителем этого, как все говорят, греха?
Ого! Он ещё и спорит! Он ещё и нападает! Ай да, Антонио! Ай да, сукин сын! А молодец, пся крев! Хоть и развратник, а молодец!
— Спаситель, сын мой, считал этот грех такой мерзостью, что даже не стал осквернять уст своих и ушей слушателей своих упоминанием о нём. К тому же, он полагал, что из памяти людской ещё не изгладилась память о каре, постигшей Содом.
— А почему вы, ваше высокопреосвященство, трактуете гибель Содома, как наказание за этот грех? Может быть, Господь послал на Содом дождь огненный за то, что его жители нарушили законы гостеприимства и попытались взять странников силой?
Интересно рассуждает, пся крев! С таким надо держать ухо востро.
— Ваши слова, сын мой, бездоказательны, а потому весьма спорны. Давайте вернёмся к вашим собственным словам. Господь не случайно сотворил всё живое двуполым, в этом был его высший промысел. Таким образом, содомское извращение оскорбляет Творца, идёт в разрез с его волей. Это противно замыслу божьему и противоречит природе.
— Но как быть, ваше высокопреосвященство, если человек, который должен был родиться женщиной, рождается мужчиной? Он, выходит, должен страдать до самой смерти?
Знакомые напевы, пся крев! Только до них должно пройти ещё не одно столетие. Сколько бумаги будет исписано, сколько страстных речей будет произнесено, сколько движений будет создано; и всё — в защиту «голубеньких». И всё потому, что Святая Инквизиция в своё время прошляпила это дело. Вместо того чтобы сжигать Джордано Бруно и других философов, надо было жечь «голубых» и как можно больше!
— Случайно, сын мой? Господу нашему неизвестно такое слово. Если уж кто-то родился мужчиной, так им он и должен быть. Такова воля Божья. А если он чувствует себя женщиной, то это — его беда. Таких надо лечить, а не потакать их слабостям, иначе болезнь разовьётся и зайдёт слишком далеко. Тебе нечего возразить, сын мой? Перейдём к другому твоему прегрешению. С твоей лёгкой руки в Генуе и её окрестностях образовалось множество так называемых групповых семей. Ты и это можешь обосновать ссылками на Святое Евангелие и Библию?
Развратнику явно нечего было ответить на это вопрос. Он отвёл взгляд в сторону и начал внимательно изучать игру пламени в очаге.
— По твоим показаниям, в Генуе и её окрестностях создано более пятидесяти групповых семей, насчитывающих от трёх до двадцати человек в каждой. Там, как я понимаю, тоже процветают содомский и лесбийский грехи. Разве не так?
— Но ваше высокопреосвященство, — промямлил Антонио, не отводя своего взгляда от пламени очага, — эти объединения возникли сугубо добровольно и никакого вреда не приносят…
— Никакого, кроме растления! В данный момент в соседней камере секут лозой десятилетнего мальчишку, выбивая у него показания на самого себя. Он тоже был членом такой семейки. В качестве кого? И что, позвольте спросить, из него выросло бы? В списках этих семей, которые вы продиктовали на допросе, я увидел два десятка таких мальчишек и столько же девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет. Что там с ними делают, чему они там учатся? Я вижу, мессир Антонио, что вам нечего сказать по этому поводу. Тогда ответьте на последний вопрос. Знаете ли вы, что вас ожидает?
Антонио вздрогнул и напрягся. Его лицо исказилось гримасой страха, которая тут же сменилась маской покорности и отрешенности.
— Да, ваше высокопреосвященство, — чуть слышно ответил он.
— Я думаю, такой конец вряд ли вас прельщает?
— Кого, ваше высокопреосвященство, может привести в восторг смерть на костре?
— Но согласитесь, вы её вполне заслужили. Однако, не взирая на моё сугубо отрицательное отношение к вам, я могу смягчить вашу участь, и вы не пойдёте на костёр.
Антонио резко повернулся ко мне, в глазах его засветилась надежда, а я продолжал:
— При одном условии. Вы должны будете в соборе публично покаяться в своём грехе и осудить его. В этом случае вас не будут передавать в руки светских властей, церковь не отречется от вас и накажет вас своей властью.
— В чем же будет заключаться наказание?
— В пожизненном покаянии в одной из монастырских тюрем. Вы до конца дней своих должны будете пребывать в молитвах и размышлениях о вечности. Причем, первый год или три, как назначит суд, вы будете соблюдать строжайший пост: хлеб и вода, исключительно. По истечении этого срока вам будет позволено раз в три месяца вкушать мясо. Первое письмо родным вы сможете написать не ранее чем через пять лет, а первое свидание вам разрешат через десять лет. Но вы останетесь жить и будете славить Господа, которого оскорбляли своими грехами. И когда он положит предел вашему земному существованию, вы предстанете пред ним чистым и обновлённым. Выбирайте.
Антонио крепко задумался, с ужасом глядя на пламя очага. В самом деле, выбор не из лёгких. Смерть на костре или скотское полусуществование без всякой надежды вырваться. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и медленно произнёс:
— Ваше высокопреосвященство, я выбираю костёр.
Ишь ты! Мужество в нём проснулось! А где оно у тебя было, пся крев, когда ты показания давал? И сейчас мы увидим, надолго ли его у тебя хватит?
— Ну, что ж, мессир Антонио. Примерно такого ответа я от вас и ожидал. Любой здравомыслящий человек предпочтёт пусть страшные, но краткие муки на костре тому пожизненному покаянию, картину которого я вам только что нарисовал. Здесь вы не ошиблись. Но вы ошиблись в другом. Вы не знаете, с кем имеете дело.
Тут я встал, подошел к Антонио и наклонился над ним, глядя ему прямо в глаза. Медленно и негромко, отчетливо выговаривая каждое слово, я произнёс:
— Я — кардинал Марчелло! И, клянусь своей шапкой, я не допущу, чтобы эти бордели, которые вы именуете семьями, отметили вашу смерть разнузданными, богопротивными оргиями. И не допущу, чтобы через год число этих семей утроилось или учетверилось, и чтобы они и их дети молились не Христу-Спасителю, а Антонио-Развратнику. Вы, вероятно, именно на это и рассчитывали? Но этого не будет! А будет вот что. Вы публично покаетесь, осудите свои грехи и отречетесь от них. В собор, где будет происходить покаяние, мы соберём всех ваших семейников, в том числе и тех, кто ещё находится на свободе. И вы произнесёте перед ними проповедь, где гневно осудите тот разврат, в который вы их втянули. После этого вы отправитесь на пожизненное заключение в один из отдалённых монастырей с самым строгим уставом. Вот это я вам обещаю. И так будет!
— Интересно, как вы это сделаете? — с некоторым вызовом в голосе спросил Антонио.
— А вот как!
Я улыбнулся знаменитой улыбкой кардинала Марчелло, от которой у развратника язык провалился в гортань, а между лопаток побежали ручьи холодного пота. Потом я подошел к «витрине» со «средствами убеждения».
— Вас уже угощали плетьми, поднимали на дыбу и примеряли испанские сапоги. Так? Так! Но всё это невинные шутки, по сравнению с теми процедурами, которые я вам сейчас пропишу. Лючиано, ты сейчас всё распишешь в двух экземплярах. Один из них отдашь мессиру Антонио. Он должен знать, когда и к чему надо быть готовым. Процедуры эти будут продолжаться до тех пор, пока вы не подпишете своё отречение. После этого вас подлечат, дабы свою проповедь вы смогли произнести, твёрдо стоя на ногах. Я только опасаюсь, что в условиях заключения в монастырской тюрьме следы этих процедур напомнят о себе весьма мучительно. Но ничего не поделаешь. Мы, инквизиторы, как хирурги; врачуя душу, вынуждены причинять боль телу. Я думаю, что в свою проповедь вы должны будете включить свою благодарность в наш адрес. Итак. Лючиано, записывай. День первый.
Я взял с полки пару тесных перчаток из грубой сырой кожи и положил их на стол, чтобы Антонио видел этот инструмент. Но говорил я теперь так, словно Антонио в камере не было. Обращался я исключительно к Лючиано.
— Запиши: перчатки великомученицы Лукреции. Знаешь ли ты, сын мой, почему они так называются? На заре нашей веры, когда языческие римские императоры жестоко преследовали первых христиан, жила знатная патрицианка Лукреция. Господь наш озарил её своим светом, и она приняла святое крещение. Возвращаясь с тайного собрания, она, чтобы не забыть, записала место и время следующей встречи общины с внутренней стороны своей перчатки, сделанной из тонкой кожи. Но за ней уже следили, и соглядатай увидел, как она делала запись. Лукреция заметила слежку и, чтобы спрятаться, зашла в таверну, хозяином которой был христианин. Но того уже схватили, и в таверне была засада. Поняв, что ещё мгновение, и опасная тайна станет достоянием врагов нашей веры; Лукреция быстро подошла к очагу и сунула свои руки в перчатках в огонь. Сыщики смогли снять перчатки с её рук только вместе с кожей. Вот, в честь этой мученицы и названы эти перчатки. Видишь, они весьма тесные и сделаны из сырой кожи. Их сначала замачивают, а потом натягивают на руки подследственному. Когда руки в перчатках помещают в угли жаровни, вода быстро испаряется, кожа сильно сжимается и сначала просто сдавливает руки. Причем, сдавливает нестерпимо, мало кто может это выдержать. Ну, а потом кожа перчаток прикипает к коже рук. Это делает воздействие ещё более эффективным. Записал? Два дня отдыха. День четвёртый. Испанские сапоги. Их ему уже примеряли, но, так, слегка. На этот раз, запиши, винты должно затянуть до третьего деления. При этом кости ног остаются целы, но мышцы будут повреждены весьма сильно. Записал? Ещё три дня отдыха.
Я намеренно не смотрел в сторону Антонио, но прекрасно знал, как он меняется в лице. Я снял со стены клещи особой формы. Щелкнув ими пару раз, я обратился к Лючиано:
— День следующий. Пиши: клещи и огонь плюс клещи. Для начала ему холодными клещами выдернут по одному ногтю на каждой руке и по два ногтя на ногах и раздавят по два пальца на каждой руке и ноге. Затем клещи накалят до красна и будут захватывать ему рёбра и кожу на боках. Записал? Ещё три дня отдыха.
Я положил на стол воронку с длинным, гибким хоботом.
— День следующий. Пиши: вода холодная, сколько войдёт и сверх того. Этот конец воронки, сын мой, вводится до желудка, и подследственного накачивают водой. Вода может быть холодная, горячая, солёная или взятая из выгребных ям. Для начала пусть будет холодная, на следующий день напиши горячую, а на третий — солёную. Потом запиши четыре дня отдыха, и воды не давать. Записал? День следующий.
Я снял с полки и положил на стол приспособление из узких металлических полос, расположенных по окружности разрезанного обруча.
— Запиши. Корона святого Франциска. Сначала холодная, буде потребуется, то и горячая. С этим орудием, сын мой, так же связана поучительная история. Рыцарь Франциск участвовал во втором крестовом походе и был захвачен в плен. Сарацины потребовали, чтобы он отрёкся от христовой веры. Доблестный рыцарь ответил отказом. Ты помнишь, какие в те времена были шлемы? В виде ведра, с неподвижным забралом. Жестокие сарацины разрезали шлем на отдельные полосы, оставив целым только шишак. Затем они водрузили разрезанный шлем на голову рыцаря и стали стягивать его ремённой петлёй. Голова рыцаря треснула, но он умер настоящим христианином, ничем не погрешив против веры. Наши мастера, чтобы сделать подследственного сговорчивее, иногда нагревают эту корону на углях. Но, как правило, это не требуется. Записал? Ещё четыре дня отдыха, и снова — испанские сапоги. На этот раз винты следует затянуть, сначала нижние, до пятого деления. В этом случае дробятся кости пальцев ног и ступней. Потом — верхние. Это уже дробит и голени. Записал? Ещё четыре дня отдыха.
Я взял со стены сплошную, сделанную из тонкой листовой меди, маску с большими прорезями для глаз и задумчиво повертел её в руках.
— Запиши, сын мой: маска великомученика Валентина. С ней тоже связана история. Валентин был шутом у одного из римских патрициев, но он был и добрым христианином. Он пользовался полным доверием святого Петра и, как оказалось, не напрасно. Поскольку Валентин был грамотным, святой Пётр сделал его своим секретарём. Валентин один знал состав христианской общины и тайных жертвователей из числа богатых патрициев. Он так же вёл всю переписку святого Петра с другими общинами Римской Империи. Кто-то донёс на Валентина его хозяину, и тот приказал пытать его в присутствии Генерального Прокурора Рима. Но Валентин только смеялся и шутками отвечал на все вопросы. На глаза жестокому хозяину попалась медная маска, которую Валентин заказал для какого-то языческого праздника. «Смеёшься! — вскричал он, — Ну, так я отучу тебя смеяться!» Он приказал накалить маску в очаге и надеть её на своего шута. «Смейся же, смейся!» — кричал он. «Ну, что же ты не смеёшься? — спросил он, когда мучители вместе с кожей отодрали от лица остывшую маску, — Покажи свою улыбку!» И тогда Валентин поднёс к лицу изуродованные пытками руки, поднял вверх углы обгоревших губ и открыл рот. Он так и умер с улыбкой на устах. Наши мастера подгоняют эту маску по лицу подследственного и накаляют её на углях. На затылке она крепится вот этими защелками. Я ещё не слышал, чтобы кто-то сумел после этого улыбнуться, как великомученик Валентин. Записал? Четыре дня отдыха и…
Я снял с полки кол семи сантиметров в диаметре и тридцати сантиметров длиной. Один конец его был закруглён, а на другом имелся посадочный шип.
— И в заключение наш подследственный будет подвергнут одному из самых гуманных методов убеждения. Он будет бодрствовать, сидя в этом кресле, не менее четырёх суток. А чтобы его не клонило в сон, в сидение кресла предварительно будет вставлен этот предмет, который будет введён ему в соответствующее отверстие. Заодно он прочувствует: для чего оно дано мужчине. Записал? На этом и остановимся. Пока.
Я заметил, что левая рука, которой Лючиано придерживал листы бумаги, заметно дрожала. Дрожали и его губы. Так сильно подействовало на моего послушника сравнение работы инквизиции с древнеримскими палачами и сарацинами и красочное описание работы «средств убеждения». Хотя, по роду деятельности, писарь не раз присутствовал при допросах с «воздействием». Впрочем, «воздействия» отнюдь не всегда заходили так далеко.
— Ваше высокопреосвященство! — услышал я слабый голос Антонио.
Услышал, но не обратил на него ни малейшего внимания. Я снова обратился к Лючиано:
— Теперь, сын мой, ты перепишешь этот график и передашь один экземпляр мессиру Антонио. Пока он его изучает, позовёшь двух помощников. Мы приступим сегодня же. Зачем терять время? Заодно прикажешь принести нам обед. Пока они готовятся, мы с тобой пообедаем.
— Ваше высокопреосвященство! — теперь Антонио уже завопил.
Он вывалился из кресла, упал на колени и ухватил меня за край сутаны.
— Пощадите, ваше высокопреосвященство! — рыдал он.
— Поздно, сын мой, поздно, — мягко отстранился я, — Я предлагал вам спасение, вы его отвергли и сами выбрали себе путь. Действуйте, сын мой, — обратился я к Лючиано.
— Ваше высокопреосвященство! Пощадите! Я подпишу всё, что вы требуете, и выступлю с проповедью в соборе хоть завтра утром! Пощадите!
Антонио всего трясло, он был бледен, холодный пот стекал по его лицу. Ручаюсь, что в штанах у него тоже было мокро. Какое-то время я посмотрел на него, вздохнул и сказал Лючиано:
— Сын мой, напиши текст отречения по всей форме. Ты знаешь, как это делается. А ты, мессир Антонио, сядь на своё место и замолкни. Мне надо ещё кое-что почитать.
С этими словами я раскрыл дело Маргариты Кастро. С развратником я покончил. Через пятнадцать минут Антонио д'Алонсо, не читая, трясущимися руками подписал отречение.
— Вот вам бумага. Идите и пишите текст проповеди. Вечером передадите его мне для редактирования, — приказал я.
Антонио увели. Лючиано вздохнул и передал мне протокол. Бегло просмотрев его, я убедился, что мальчик записал именно то, что я хотел. Он правильно понял меня. Взглянув на него, я увидел в его глазах следы презрения. Проследив за взглядом, я понял, что он смотрит на пустое кресло, где только что сидел Антонио.
— Хм! Я вижу, сын мой, ты уже сожалеешь о том, что мы не применили к мессиру Антонио хотя бы десятой части того, что пообещали. Видишь ли, сын мой, иногда красноречивое слово действует лучше любой пытки. Особенно это относится к таким субъектам, как этот Антонио. Зачем тратить лишние усилия и время, когда клиент и так созрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Ваше высокопреосвященство! Вот, все говорят мне: грех, страшный грех! Может быть, вы укажете мне, где в Святом Евангелии упоминается об осуждении Спасителем этого, как все говорят, греха?
Ого! Он ещё и спорит! Он ещё и нападает! Ай да, Антонио! Ай да, сукин сын! А молодец, пся крев! Хоть и развратник, а молодец!
— Спаситель, сын мой, считал этот грех такой мерзостью, что даже не стал осквернять уст своих и ушей слушателей своих упоминанием о нём. К тому же, он полагал, что из памяти людской ещё не изгладилась память о каре, постигшей Содом.
— А почему вы, ваше высокопреосвященство, трактуете гибель Содома, как наказание за этот грех? Может быть, Господь послал на Содом дождь огненный за то, что его жители нарушили законы гостеприимства и попытались взять странников силой?
Интересно рассуждает, пся крев! С таким надо держать ухо востро.
— Ваши слова, сын мой, бездоказательны, а потому весьма спорны. Давайте вернёмся к вашим собственным словам. Господь не случайно сотворил всё живое двуполым, в этом был его высший промысел. Таким образом, содомское извращение оскорбляет Творца, идёт в разрез с его волей. Это противно замыслу божьему и противоречит природе.
— Но как быть, ваше высокопреосвященство, если человек, который должен был родиться женщиной, рождается мужчиной? Он, выходит, должен страдать до самой смерти?
Знакомые напевы, пся крев! Только до них должно пройти ещё не одно столетие. Сколько бумаги будет исписано, сколько страстных речей будет произнесено, сколько движений будет создано; и всё — в защиту «голубеньких». И всё потому, что Святая Инквизиция в своё время прошляпила это дело. Вместо того чтобы сжигать Джордано Бруно и других философов, надо было жечь «голубых» и как можно больше!
— Случайно, сын мой? Господу нашему неизвестно такое слово. Если уж кто-то родился мужчиной, так им он и должен быть. Такова воля Божья. А если он чувствует себя женщиной, то это — его беда. Таких надо лечить, а не потакать их слабостям, иначе болезнь разовьётся и зайдёт слишком далеко. Тебе нечего возразить, сын мой? Перейдём к другому твоему прегрешению. С твоей лёгкой руки в Генуе и её окрестностях образовалось множество так называемых групповых семей. Ты и это можешь обосновать ссылками на Святое Евангелие и Библию?
Развратнику явно нечего было ответить на это вопрос. Он отвёл взгляд в сторону и начал внимательно изучать игру пламени в очаге.
— По твоим показаниям, в Генуе и её окрестностях создано более пятидесяти групповых семей, насчитывающих от трёх до двадцати человек в каждой. Там, как я понимаю, тоже процветают содомский и лесбийский грехи. Разве не так?
— Но ваше высокопреосвященство, — промямлил Антонио, не отводя своего взгляда от пламени очага, — эти объединения возникли сугубо добровольно и никакого вреда не приносят…
— Никакого, кроме растления! В данный момент в соседней камере секут лозой десятилетнего мальчишку, выбивая у него показания на самого себя. Он тоже был членом такой семейки. В качестве кого? И что, позвольте спросить, из него выросло бы? В списках этих семей, которые вы продиктовали на допросе, я увидел два десятка таких мальчишек и столько же девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет. Что там с ними делают, чему они там учатся? Я вижу, мессир Антонио, что вам нечего сказать по этому поводу. Тогда ответьте на последний вопрос. Знаете ли вы, что вас ожидает?
Антонио вздрогнул и напрягся. Его лицо исказилось гримасой страха, которая тут же сменилась маской покорности и отрешенности.
— Да, ваше высокопреосвященство, — чуть слышно ответил он.
— Я думаю, такой конец вряд ли вас прельщает?
— Кого, ваше высокопреосвященство, может привести в восторг смерть на костре?
— Но согласитесь, вы её вполне заслужили. Однако, не взирая на моё сугубо отрицательное отношение к вам, я могу смягчить вашу участь, и вы не пойдёте на костёр.
Антонио резко повернулся ко мне, в глазах его засветилась надежда, а я продолжал:
— При одном условии. Вы должны будете в соборе публично покаяться в своём грехе и осудить его. В этом случае вас не будут передавать в руки светских властей, церковь не отречется от вас и накажет вас своей властью.
— В чем же будет заключаться наказание?
— В пожизненном покаянии в одной из монастырских тюрем. Вы до конца дней своих должны будете пребывать в молитвах и размышлениях о вечности. Причем, первый год или три, как назначит суд, вы будете соблюдать строжайший пост: хлеб и вода, исключительно. По истечении этого срока вам будет позволено раз в три месяца вкушать мясо. Первое письмо родным вы сможете написать не ранее чем через пять лет, а первое свидание вам разрешат через десять лет. Но вы останетесь жить и будете славить Господа, которого оскорбляли своими грехами. И когда он положит предел вашему земному существованию, вы предстанете пред ним чистым и обновлённым. Выбирайте.
Антонио крепко задумался, с ужасом глядя на пламя очага. В самом деле, выбор не из лёгких. Смерть на костре или скотское полусуществование без всякой надежды вырваться. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и медленно произнёс:
— Ваше высокопреосвященство, я выбираю костёр.
Ишь ты! Мужество в нём проснулось! А где оно у тебя было, пся крев, когда ты показания давал? И сейчас мы увидим, надолго ли его у тебя хватит?
— Ну, что ж, мессир Антонио. Примерно такого ответа я от вас и ожидал. Любой здравомыслящий человек предпочтёт пусть страшные, но краткие муки на костре тому пожизненному покаянию, картину которого я вам только что нарисовал. Здесь вы не ошиблись. Но вы ошиблись в другом. Вы не знаете, с кем имеете дело.
Тут я встал, подошел к Антонио и наклонился над ним, глядя ему прямо в глаза. Медленно и негромко, отчетливо выговаривая каждое слово, я произнёс:
— Я — кардинал Марчелло! И, клянусь своей шапкой, я не допущу, чтобы эти бордели, которые вы именуете семьями, отметили вашу смерть разнузданными, богопротивными оргиями. И не допущу, чтобы через год число этих семей утроилось или учетверилось, и чтобы они и их дети молились не Христу-Спасителю, а Антонио-Развратнику. Вы, вероятно, именно на это и рассчитывали? Но этого не будет! А будет вот что. Вы публично покаетесь, осудите свои грехи и отречетесь от них. В собор, где будет происходить покаяние, мы соберём всех ваших семейников, в том числе и тех, кто ещё находится на свободе. И вы произнесёте перед ними проповедь, где гневно осудите тот разврат, в который вы их втянули. После этого вы отправитесь на пожизненное заключение в один из отдалённых монастырей с самым строгим уставом. Вот это я вам обещаю. И так будет!
— Интересно, как вы это сделаете? — с некоторым вызовом в голосе спросил Антонио.
— А вот как!
Я улыбнулся знаменитой улыбкой кардинала Марчелло, от которой у развратника язык провалился в гортань, а между лопаток побежали ручьи холодного пота. Потом я подошел к «витрине» со «средствами убеждения».
— Вас уже угощали плетьми, поднимали на дыбу и примеряли испанские сапоги. Так? Так! Но всё это невинные шутки, по сравнению с теми процедурами, которые я вам сейчас пропишу. Лючиано, ты сейчас всё распишешь в двух экземплярах. Один из них отдашь мессиру Антонио. Он должен знать, когда и к чему надо быть готовым. Процедуры эти будут продолжаться до тех пор, пока вы не подпишете своё отречение. После этого вас подлечат, дабы свою проповедь вы смогли произнести, твёрдо стоя на ногах. Я только опасаюсь, что в условиях заключения в монастырской тюрьме следы этих процедур напомнят о себе весьма мучительно. Но ничего не поделаешь. Мы, инквизиторы, как хирурги; врачуя душу, вынуждены причинять боль телу. Я думаю, что в свою проповедь вы должны будете включить свою благодарность в наш адрес. Итак. Лючиано, записывай. День первый.
Я взял с полки пару тесных перчаток из грубой сырой кожи и положил их на стол, чтобы Антонио видел этот инструмент. Но говорил я теперь так, словно Антонио в камере не было. Обращался я исключительно к Лючиано.
— Запиши: перчатки великомученицы Лукреции. Знаешь ли ты, сын мой, почему они так называются? На заре нашей веры, когда языческие римские императоры жестоко преследовали первых христиан, жила знатная патрицианка Лукреция. Господь наш озарил её своим светом, и она приняла святое крещение. Возвращаясь с тайного собрания, она, чтобы не забыть, записала место и время следующей встречи общины с внутренней стороны своей перчатки, сделанной из тонкой кожи. Но за ней уже следили, и соглядатай увидел, как она делала запись. Лукреция заметила слежку и, чтобы спрятаться, зашла в таверну, хозяином которой был христианин. Но того уже схватили, и в таверне была засада. Поняв, что ещё мгновение, и опасная тайна станет достоянием врагов нашей веры; Лукреция быстро подошла к очагу и сунула свои руки в перчатках в огонь. Сыщики смогли снять перчатки с её рук только вместе с кожей. Вот, в честь этой мученицы и названы эти перчатки. Видишь, они весьма тесные и сделаны из сырой кожи. Их сначала замачивают, а потом натягивают на руки подследственному. Когда руки в перчатках помещают в угли жаровни, вода быстро испаряется, кожа сильно сжимается и сначала просто сдавливает руки. Причем, сдавливает нестерпимо, мало кто может это выдержать. Ну, а потом кожа перчаток прикипает к коже рук. Это делает воздействие ещё более эффективным. Записал? Два дня отдыха. День четвёртый. Испанские сапоги. Их ему уже примеряли, но, так, слегка. На этот раз, запиши, винты должно затянуть до третьего деления. При этом кости ног остаются целы, но мышцы будут повреждены весьма сильно. Записал? Ещё три дня отдыха.
Я намеренно не смотрел в сторону Антонио, но прекрасно знал, как он меняется в лице. Я снял со стены клещи особой формы. Щелкнув ими пару раз, я обратился к Лючиано:
— День следующий. Пиши: клещи и огонь плюс клещи. Для начала ему холодными клещами выдернут по одному ногтю на каждой руке и по два ногтя на ногах и раздавят по два пальца на каждой руке и ноге. Затем клещи накалят до красна и будут захватывать ему рёбра и кожу на боках. Записал? Ещё три дня отдыха.
Я положил на стол воронку с длинным, гибким хоботом.
— День следующий. Пиши: вода холодная, сколько войдёт и сверх того. Этот конец воронки, сын мой, вводится до желудка, и подследственного накачивают водой. Вода может быть холодная, горячая, солёная или взятая из выгребных ям. Для начала пусть будет холодная, на следующий день напиши горячую, а на третий — солёную. Потом запиши четыре дня отдыха, и воды не давать. Записал? День следующий.
Я снял с полки и положил на стол приспособление из узких металлических полос, расположенных по окружности разрезанного обруча.
— Запиши. Корона святого Франциска. Сначала холодная, буде потребуется, то и горячая. С этим орудием, сын мой, так же связана поучительная история. Рыцарь Франциск участвовал во втором крестовом походе и был захвачен в плен. Сарацины потребовали, чтобы он отрёкся от христовой веры. Доблестный рыцарь ответил отказом. Ты помнишь, какие в те времена были шлемы? В виде ведра, с неподвижным забралом. Жестокие сарацины разрезали шлем на отдельные полосы, оставив целым только шишак. Затем они водрузили разрезанный шлем на голову рыцаря и стали стягивать его ремённой петлёй. Голова рыцаря треснула, но он умер настоящим христианином, ничем не погрешив против веры. Наши мастера, чтобы сделать подследственного сговорчивее, иногда нагревают эту корону на углях. Но, как правило, это не требуется. Записал? Ещё четыре дня отдыха, и снова — испанские сапоги. На этот раз винты следует затянуть, сначала нижние, до пятого деления. В этом случае дробятся кости пальцев ног и ступней. Потом — верхние. Это уже дробит и голени. Записал? Ещё четыре дня отдыха.
Я взял со стены сплошную, сделанную из тонкой листовой меди, маску с большими прорезями для глаз и задумчиво повертел её в руках.
— Запиши, сын мой: маска великомученика Валентина. С ней тоже связана история. Валентин был шутом у одного из римских патрициев, но он был и добрым христианином. Он пользовался полным доверием святого Петра и, как оказалось, не напрасно. Поскольку Валентин был грамотным, святой Пётр сделал его своим секретарём. Валентин один знал состав христианской общины и тайных жертвователей из числа богатых патрициев. Он так же вёл всю переписку святого Петра с другими общинами Римской Империи. Кто-то донёс на Валентина его хозяину, и тот приказал пытать его в присутствии Генерального Прокурора Рима. Но Валентин только смеялся и шутками отвечал на все вопросы. На глаза жестокому хозяину попалась медная маска, которую Валентин заказал для какого-то языческого праздника. «Смеёшься! — вскричал он, — Ну, так я отучу тебя смеяться!» Он приказал накалить маску в очаге и надеть её на своего шута. «Смейся же, смейся!» — кричал он. «Ну, что же ты не смеёшься? — спросил он, когда мучители вместе с кожей отодрали от лица остывшую маску, — Покажи свою улыбку!» И тогда Валентин поднёс к лицу изуродованные пытками руки, поднял вверх углы обгоревших губ и открыл рот. Он так и умер с улыбкой на устах. Наши мастера подгоняют эту маску по лицу подследственного и накаляют её на углях. На затылке она крепится вот этими защелками. Я ещё не слышал, чтобы кто-то сумел после этого улыбнуться, как великомученик Валентин. Записал? Четыре дня отдыха и…
Я снял с полки кол семи сантиметров в диаметре и тридцати сантиметров длиной. Один конец его был закруглён, а на другом имелся посадочный шип.
— И в заключение наш подследственный будет подвергнут одному из самых гуманных методов убеждения. Он будет бодрствовать, сидя в этом кресле, не менее четырёх суток. А чтобы его не клонило в сон, в сидение кресла предварительно будет вставлен этот предмет, который будет введён ему в соответствующее отверстие. Заодно он прочувствует: для чего оно дано мужчине. Записал? На этом и остановимся. Пока.
Я заметил, что левая рука, которой Лючиано придерживал листы бумаги, заметно дрожала. Дрожали и его губы. Так сильно подействовало на моего послушника сравнение работы инквизиции с древнеримскими палачами и сарацинами и красочное описание работы «средств убеждения». Хотя, по роду деятельности, писарь не раз присутствовал при допросах с «воздействием». Впрочем, «воздействия» отнюдь не всегда заходили так далеко.
— Ваше высокопреосвященство! — услышал я слабый голос Антонио.
Услышал, но не обратил на него ни малейшего внимания. Я снова обратился к Лючиано:
— Теперь, сын мой, ты перепишешь этот график и передашь один экземпляр мессиру Антонио. Пока он его изучает, позовёшь двух помощников. Мы приступим сегодня же. Зачем терять время? Заодно прикажешь принести нам обед. Пока они готовятся, мы с тобой пообедаем.
— Ваше высокопреосвященство! — теперь Антонио уже завопил.
Он вывалился из кресла, упал на колени и ухватил меня за край сутаны.
— Пощадите, ваше высокопреосвященство! — рыдал он.
— Поздно, сын мой, поздно, — мягко отстранился я, — Я предлагал вам спасение, вы его отвергли и сами выбрали себе путь. Действуйте, сын мой, — обратился я к Лючиано.
— Ваше высокопреосвященство! Пощадите! Я подпишу всё, что вы требуете, и выступлю с проповедью в соборе хоть завтра утром! Пощадите!
Антонио всего трясло, он был бледен, холодный пот стекал по его лицу. Ручаюсь, что в штанах у него тоже было мокро. Какое-то время я посмотрел на него, вздохнул и сказал Лючиано:
— Сын мой, напиши текст отречения по всей форме. Ты знаешь, как это делается. А ты, мессир Антонио, сядь на своё место и замолкни. Мне надо ещё кое-что почитать.
С этими словами я раскрыл дело Маргариты Кастро. С развратником я покончил. Через пятнадцать минут Антонио д'Алонсо, не читая, трясущимися руками подписал отречение.
— Вот вам бумага. Идите и пишите текст проповеди. Вечером передадите его мне для редактирования, — приказал я.
Антонио увели. Лючиано вздохнул и передал мне протокол. Бегло просмотрев его, я убедился, что мальчик записал именно то, что я хотел. Он правильно понял меня. Взглянув на него, я увидел в его глазах следы презрения. Проследив за взглядом, я понял, что он смотрит на пустое кресло, где только что сидел Антонио.
— Хм! Я вижу, сын мой, ты уже сожалеешь о том, что мы не применили к мессиру Антонио хотя бы десятой части того, что пообещали. Видишь ли, сын мой, иногда красноречивое слово действует лучше любой пытки. Особенно это относится к таким субъектам, как этот Антонио. Зачем тратить лишние усилия и время, когда клиент и так созрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48