Кто вы и чем занимаетесь, сэр?
— Хагбард Челине. Импорт-экспорт. Перевозка грузов «Гольд энд Эппель» здесь, в Нью-Йорке. Несколько других малых предприятий в других портах. — Когда он это сказал, моё впечатление об этом человеке как о пирате и интригане лишь усилилось. — И мы тут не дети, — добавил он, — так почему не говорить откровенно?
Профессор, не ожидавший, что разговор примет такой поворот, растерянно сидел, пока отвечал Дрейк:
— Итак, цивилизация — это привилегия, или Частный Закон, как вы изволили выразиться столь откровенно. И все мы, кроме присутствующего здесь бедного профессора, знаем, откуда появляется Частный Закон — из ствола винтовки, как сказал один джентльмен, чью прямоту вы бы наверняка оценили. Означает ли это, по-вашему, что Адлер, при всей его наивности, прав и что у нас с коммунистическими руководителями больше точек соприкосновения, чем мы привыкли считать?
— Позвольте мне просветить вас ещё немного, — сказал Челине, и интонация, с какой он произнёс этот глагол[68], заставила меня подскочить. Синие глаза Дрейка тоже сверкнули, но меня это не удивило: каждый человек с такими колоссальными, по мнению Налогового управления, доходами, как у Дрейка, входил, должен был входить во Внутренний Круг.
— Привилегия подразумевает исключение из привилегий, равно как достаток подразумевает недостаток, — продолжал Челине. — Следуя по такому математическому пути отождествления диаметральных противоположностей, можно сказать, что прибыль подразумевает убыток. Если мы с вами обмениваемся равноценными товарами, это бартер: ни один из нас ничего не выигрывает и не теряет. Но если мы обмениваемся неравноценными товарами, то один из нас получает прибыль, а второй терпит убыток. Математически. Безусловно. Такие математически неравноценные обмены происходят всегда, потому что одни торговцы всегда хитрее других. Но в обществе абсолютной свободы — анархии — такие неравноценные обмены будут единичными и нерегулярными. Математически выражаясь, это феномен непредсказуемой периодичности. А теперь оглянитесь вокруг, профессор, — оторвите ваш взгляд от великих книг и понаблюдайте за реальным миром, в котором вы живёте, — и вы не увидите в нем таких непредсказуемых функций. Вместо них вы увидите математически однородную функцию, стабильную выгоду, выпадающую на долю одной группы, и такой же стабильный ущерб на долю всех остальных. Почему так, профессор? Потому что эта система не свободна и не произвольна, как скажет вам любой математик. Но тогда возникает закономерный вопрос: где же та определяющая функция, тот фактор, который управляет другими переменными? Вы сами его назвали, а точнее, его назвал мистер Адлер: Великая Традиция. Хотя я предпочитаю называть её Привилегией. Когда А встречается на рынке с Б, они заключают сделки не как равные партнёры. А заключает сделку как привилегированная сторона; поэтому он всегда будет получать прибыль, а Б всегда будет терпеть убытки. Наш «свободный рынок» не более свободен, чем рынок за Железным Занавесом. Привилегии, или Частные Законы, — это правила игры, которые по одну сторону занавеса провозглашаются Политбюро ЦК КПСС, а по другую сторону правительством США и Советом Федерального резервного банка, но при этом мало чем отличаются друг от друга. Вот и все. Именно этим правилам игры угрожают анархисты, и, в частности, скрытый анархист, живущий в каждом из нас, — завершил он свою речь, подчеркнув последние слова и глядя в упор на Дрейка, а вовсе не на профессора.
Профессор сразу затараторил, что законы общества — это законы природы, а законы природы — это законы Бога, но я решил, что пора пройтись по залу, поэтому не дослушал конец разговора. Наверняка кассета с записью сохранилась в Налоговом управлении, поскольку я установил жучок задолго до ужина.
Очередная встреча с Робертом Патни Дрейком стала поворотным моментом в моей судьбе. Меня снова послали в Нью-Йорк, на этот раз с поручением от военно-морской разведки, и Винифред передал со мной личное сообщение для Дрейка. Орден не доверял механическим устройствам связи. Что интересно, мой связник из ЦРУ тоже передал сообщение для Дрейка, которое ничем не отличалось от сообщения Винифреда. Это, впрочем, меня не удивило, поскольку стало лишь очередным подтверждением появившихся у меня к тому времени подозрений.
Я отправился в офис на Уолл-стрит, почти на углу Бродвея (примерно там, где я корпел бы над корпоративным правом, будь моя семья настойчивее), и сказал его секретарю: «Книгге из фирмы „Пирамида“ ожидает встречи с мистером Дрейком». Это был пароль той недели; Книгге был баварским бароном и помощником Вейсгаупта в ордене Древних Видящих Иллюминатов Баварии. Я сел и с нетерпением ожидал приёма, изучая мрачный елизаветинский интерьер, вид которого заставил меня задуматься о том, не считает ли себя Дрейк реинкарнацией своего знаменитого предка.
Наконец дверь его кабинета распахнулась, и вышла — кто бы вы думали? — Атланта Хоуп с каким-то ошалевшим и даже несколько безумным взором. Дрейк положил руку ей на плечо и патетически произнёс: «Да приблизит ваша работа тот день, когда Америка вернётся к чистоте». Она на нетвёрдых ногах прошла мимо меня, словно в оцепенении, а мне предложили войти. Дрейк жестом пригласил меня сесть на мягкий стул и буравил взглядом, пока что-то там у него в голове не щёлкнуло.
— Ещё один Книгге в нашем полку, — внезапно расхохотался он. — Последний раз, когда я вас видел, вы были Пинкертоном.
Как не восхититься такой памятью? С момента нашей встречи на банкете Совета по международным отношениям прошёл уже год, и в тот вечер я старался ничем не привлекать к себе его внимание.
— Я не только агент ФБР, но и член Ордена, — сказал я, опуская некоторые подробности.
— И это ещё не всё, — спокойно произнёс он, сидя за столом размером с хорошую детскую площадку. — Но на этой неделе у меня достаточно хлопот помимо того, сколько партий вы одновременно разыгрываете. Так что там за сообщение?
— Это сообщение передано мне и Орденом, и ЦРУ, — сказал я. — Вот оно: Тайваньские партии героина не будут поставлены в срок. Лаосские опиумные поля временно захвачены правительством. Не верьте заявлениям Пентагона о том, что наши войска полностью контролируют ситуацию в Лаосе. Ответ не обязателен.
Я начал подниматься со стула.
— Подождите, черт побери, — сказал Дрейк, нахмурившись. -Это намного важнее, чем вы думаете. — Он задумался, и я прямо-таки физически ощутил, как его ум работает, словно двигатель нахолостом ходу. Это впечатляло, доложу я вам. — Какой ранг у вас в Ордене? — наконец спросил он.
— Иллюминат-прелат, — скромно признался я.
— Негусто. Но у вас больше практического опыта по части шпионажа, чем у большинства высокопоставленных членов. Вы справитесь. — Старый хищник расслабился, приняв окончательное решение. — Что вам известно о Культе Чёрной Матери? — спросил он.
— Самая воинственная и самая секретная группа в стране, выступающая под лозунгом «Власть чёрным», — осторожно сказал я. — Они держатся в тени, избегая публичности, потому что их стратегическая цель даже не революция, а внезапный государственный переворот. Ещё минуту назад я полагал, что ни один белый человек не знает об их существовании, кроме тех из нас, кто служит в ФБР. Бюро никогда не сообщало о них другим государственным органам, поскольку, к нашему стыду, ни одному информатору не удалось там долго продержаться. Но все они умирали естественной смертью, и это самое странное!
— Никто в Ордене никогда не рассказывал вам правду? — требовательно спросил Дрейк.
— Нет, — с любопытством ответил я. — Я считал правдой то, что сейчас вам рассказывал.
— Винифред уж чересчур скрытен, — сказал Дрейк. — Культ Чёрной Матери полностью контролируется Орденом. По нашему поручению Культ проводит мониторинг положения дел в гетто. Сейчас они предсказывают, что к концу лета в Гарлеме, на западной окраине Чикаго и в Детройте вспыхнут такие же восстания, как в шестидесятые годы. Во всех этих областях нужно как минимум на восемнадцать, а желательно, на двадцать или даже двадцать пять процентов повысить количество наркозависимых людей, иначе уровень разрушений превысит те масштабы, которые мы готовы выдержать. Но Культ не сможет это обеспечить, если ему и дальше будут сокращать поставки наркотиков. Либо гетто будут завалены героином, либо к августу там начнётся настоящий ад.
До меня дошло, что он употребил термин «мониторинг» в его строго кибернетическом значении.
— Есть лишь одна альтернатива, — продолжал Дрейк. — Черныйрынок. Одна очень ловкая и прекрасно организованная группа уже давно пытается разрушить героиновую монополию ЦРУ и Синдиката. Культу Чёрной Матери придётся наладить с ними прямой контакт. Я не хочу, чтобы в этом участвовал Орден — это очень осложнит ситуацию, особенно если учесть, что впоследствии нам придётся вообще уничтожить эту группу.
Дело кончилось тем, что я оказался на Сто десятой улице в Гарлеме. Ощущая себя очень белым и безобразно пулепробиваемым, я вошёл в ресторан «Дразнящаяся обезьяна». Под стрелами враждебных взглядов прошёл прямо к сидевшей за кассовым аппаратом женщине с кожей кофейного цвета и сказал:
— Я насчёт надгробных плит.
Она просверлила меня взглядом и пробормотала:
— Наверх, за мужской уборной, дверь с надписью «Посторонним вход воспрещён». Стучать пять раз. — Она злобно усмехнулась. -И если ты подстава, то поцелуй на прощание себя в белую задницу, браток.
Я поднялся по лестнице, нашёл нужную дверь, постучал пять раз, и из-за двери выглянул глаз на чёрном как смоль лице, который уставился на меня с холодным безразличием.
— Белый, — сказал он.
— Человек, — ответил я.
— Коренной, — отозвался он.
— Уроженец, — закончил я.
Он снял цепочку и дверь полностью открылась. Я так никогда и не выяснил, откуда они взяли идею этого пароля — скорее всего, у Ку-Клукс-Клана[69]. Хотя в комнате было темно от густого марихуанового дыма, я увидел, что она вполне прилично обставлена и большую её часть занимает огромная статуя Кали, Чёрной Матери; мне вспомнились жуткие ритуалы из фильма «Ганга Дин» и крики «Убей во имя Кали!». В комнате, помимо открывшего мне человека, было ещё четверо мужчин, которые пускали по кругу два косяка: один посолонь, а второй — противосолонь.
— Откуда ты? — спросил голос из темноты.
— ДВИБ[70], — осторожно ответил я. — И я должен говорить с Ха-саном ибн Саббахом Иксом.
— Уже говоришь, — сказал самый высокий и самый чёрный тип из этой шайки, передавая мне косяк.
Я сделал быструю глубокую затяжку — и, о Боже, это было приятно! Я наполовину пристрастился к марихуане ещё со времён Похода на Пентагон 1967 года, когда часть пути я прошёл непосредственно за Норманом Мейлером, а потом присоединился к каким-то хиппи, которые сидели на ступеньках, покуривая ЕЁ. Я говорю, что пристрастился наполовину, поскольку две из моих личностей, будучи лояльными государственными служащими, верят, что старые правительственные публикации, клеймящие марихуану как наркотик, наверняка правдивы: иначе зачем же было правительству их публиковать? К счастью, две другие мои личности знают, что марихуана не вызывает привыкания, и поэтому я не испытываю никаких проблем, когда не курю её подолгу.
Я начал было обрисовывать ситуацию Хасану ибн Саббаху Иксу, но тут ко мне пришёл другой косяк, противосолонный, и я снова сделал затяжку.
— Так можно и заторчать, — игриво заметил я.
— Ага, — согласился размякший чёрный голос из темноты. Короче, к тому времени, как я объяснил суть проблемы Хасану, я был такой обкуренный, что легко согласился с его мнением, что белый человек справится с этим лучше чёрного, и дал себя завербовать дальше. На самом деле мне было даже любопытно иметь дело с этой группой героиновых пиратов. Хасан аккуратно записал адрес.
— Это пароли, — сказал он. — Ты скажешь: «Твори свою волю -вот весь Закон». Не говори: «Делай, что хочешь…», потому что там не терпят пренебрежительного отношения к магическим формулировкам. Она тебе ответит: «Любовь есть закон, любовь, подчинённая воле». Тогда ты произнесёшь фразу: «Каждый человек — это звезда». Понял?
Клянусь чем угодно, уж я-то понял! У меня чуть глаза не полезли на лоб. Ведь это были пароли А.\ А.\!
— И вот ещё что, — сказал напоследок Хасан. — Обязательно обратись к мисс Мао, а не к Маме Сутре. Мама не по этим делам.
(Когда самолёт вылетел из Международного аэропорта имени Кеннеди, Саймон уже снова погрузился в роман «Телемах чихнул». Он не обратил внимания на молодого рыжеволосого мужчину с озабоченным лицом, который занял кресло с другой стороны прохода; если бы он заметил, то сразу классифицировал бы его как копа. Он читал: «Дым фабричных труб символизирует прогресс, священный огонь промышленности, пламенного гераклитова бога».)
ГАРРИ КРИШНА ГАРРИ КРИШНА КРИШНА КРИШНА ГАРРИ ГАРРИ
Гарри Койн не знал, что это было за зелье; мисс Портинари просто сказала: «С ним отлетишь дальше, чем от дури», — и дала ему таблетку. Возможно, это было ЛСД, которым баловались хиппи, а возможно, совершенно новый препарат, который Хагбард и БАРДАК сварганили в бортовой лаборатории. Мисс Портинари продолжала напевать:
ГАРРИ РАМА ГАРРИ РАМА РАМА РАМА ГАРРИ ГАРРИ
Он послушно продолжал всматриваться в разделявший их аквамариновый бассейн; облачённая в жёлтую мантию, она безмятежно сидела в позе лотоса.
(— Я должен выяснить, — сказал он ей чуть раньше. — Я не могу жить, имея две памяти и не зная наверняка, какие воспоминания реальны, а какие Хагбард просто ввёл в мою голову, как мужчина вводит в женщину ребёнка. Я должен знать, убивал я всех этих людей или нет!
— Чтобы понять ответ, ты должен находиться в правильном состоянии сознания, — отозвалась она откуда-то издалека.)
ГАРРИ КОЙНША ГАРРИ КОЙНША КОЙНША КОЙНША ГАРРИ ГАРРИ
Кто изменил слова: она или наркотик? Он пытался сохранять спокойствие и продолжал всматриваться в бассейн, как велела она, но мозаичный узор менялся. Вместо двух дельфинов, которые гонялись за хвостами друг друга, напоминая астрологический символ Рыб (и эпохи, которая, по мнению Хагбарда, сейчас заканчивалась), сейчас одна длинная змееподобная тварь пыталась проглотить собственный хвост.
Это я. Многие люди говорили мне, что я тонкий и длинный, как змея.
Внезапно он понял, что таковы и все люди! Я вижу то, о чем говорил Джордж: «Я» преследует самое Себя и пытается им управлять, «Я» пытается Себя проглотить.
Но пока он очарованно вглядывался в водную гладь бассейна, она окрасилась в красный цвет — цвет крови, цвет вины, — и он почувствовал, как эта кровь выходит из берегов и пытается смыть его в кровавое забвение, в бездну нахлынувшей пустоты.
— Он жив, — закричал Гарри. — Господи гребаный Боже!
Мисс Портинари, далёкая и спокойная, небрежно помешивала воду, и к этой скручивающейся спирали медленно возвращался аквамариновый цвет. Гарри почувствовал сильное смущение, это была всего лишь галлюцинация, и пробормотал: «Извините за выражение, мэм».
— Не извиняйся, — резко ответила она. — Самые важные истины всегда поначалу кажутся кощунственными и оскорбительными. Вот почему любой великий новатор всегда гоним. Несведущему даже святые дары кажутся кощунством. Непробужденный считает святое причастие облагороженным каннибализмом. Когда Папа целует стопы мирян, кое-кто считает его старым фут-фетишистом. Ритуалы Пана напоминают простонародные оргии. Обдумай то, что ты сказал. Поскольку в твоей фразе было пять слов, что соответствует Закону Пятёрки, она имеет особое значение.
«Странная это компания, но они много чего знают», — напомнил себе Гарри. Он пристально вглядывался в голубую спираль и мысленно повторял: «Он жив, Господи гребаный Боже, он жив…»
Над бассейном поднялся Иисус с лицом ястреба, странным образом похожий на Хагбарда.
— Это моё бодхи, — показал он.
Гарри обернулся и увидел Будду, сидевшего под деревом бодхи.
— Тат ТВам Аси[71], — сказал он, и падающие с дерева листья превратились в миллионы телевизоров, на экранах которых шёл один и то же фильм с Лорелом и Харди.
— Теперь полюбуйся, что ты заставил меня сделать, — говорил Харди. В предыдущей инкарнации Гарри увидел себя центурионом, Семпером Кунием Лингусом, забивавшим гвозди в крест.
— Пойми, — говорил он Иисусу, — лично я к тебе ничего не имею. Я просто выполняю приказы.
— Я тоже, — отвечал ему Иисус. — Приказы моего Отца. А разве так живут не все?
— Смотри в бассейн, — повторяла мисс Портинари. — Просто смотри.
* * *
Все это напоминало китайские резные коробочки, вложенные одна в другую; но лучшим из этих вложений была сама мисс Мао Цзуси. Мы полулежали в её скромной, но изящной комнате на Западной восемьдесят седьмой стрит, по очереди затягиваясь косячком, и сравнивали множественную природу наших личностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Хагбард Челине. Импорт-экспорт. Перевозка грузов «Гольд энд Эппель» здесь, в Нью-Йорке. Несколько других малых предприятий в других портах. — Когда он это сказал, моё впечатление об этом человеке как о пирате и интригане лишь усилилось. — И мы тут не дети, — добавил он, — так почему не говорить откровенно?
Профессор, не ожидавший, что разговор примет такой поворот, растерянно сидел, пока отвечал Дрейк:
— Итак, цивилизация — это привилегия, или Частный Закон, как вы изволили выразиться столь откровенно. И все мы, кроме присутствующего здесь бедного профессора, знаем, откуда появляется Частный Закон — из ствола винтовки, как сказал один джентльмен, чью прямоту вы бы наверняка оценили. Означает ли это, по-вашему, что Адлер, при всей его наивности, прав и что у нас с коммунистическими руководителями больше точек соприкосновения, чем мы привыкли считать?
— Позвольте мне просветить вас ещё немного, — сказал Челине, и интонация, с какой он произнёс этот глагол[68], заставила меня подскочить. Синие глаза Дрейка тоже сверкнули, но меня это не удивило: каждый человек с такими колоссальными, по мнению Налогового управления, доходами, как у Дрейка, входил, должен был входить во Внутренний Круг.
— Привилегия подразумевает исключение из привилегий, равно как достаток подразумевает недостаток, — продолжал Челине. — Следуя по такому математическому пути отождествления диаметральных противоположностей, можно сказать, что прибыль подразумевает убыток. Если мы с вами обмениваемся равноценными товарами, это бартер: ни один из нас ничего не выигрывает и не теряет. Но если мы обмениваемся неравноценными товарами, то один из нас получает прибыль, а второй терпит убыток. Математически. Безусловно. Такие математически неравноценные обмены происходят всегда, потому что одни торговцы всегда хитрее других. Но в обществе абсолютной свободы — анархии — такие неравноценные обмены будут единичными и нерегулярными. Математически выражаясь, это феномен непредсказуемой периодичности. А теперь оглянитесь вокруг, профессор, — оторвите ваш взгляд от великих книг и понаблюдайте за реальным миром, в котором вы живёте, — и вы не увидите в нем таких непредсказуемых функций. Вместо них вы увидите математически однородную функцию, стабильную выгоду, выпадающую на долю одной группы, и такой же стабильный ущерб на долю всех остальных. Почему так, профессор? Потому что эта система не свободна и не произвольна, как скажет вам любой математик. Но тогда возникает закономерный вопрос: где же та определяющая функция, тот фактор, который управляет другими переменными? Вы сами его назвали, а точнее, его назвал мистер Адлер: Великая Традиция. Хотя я предпочитаю называть её Привилегией. Когда А встречается на рынке с Б, они заключают сделки не как равные партнёры. А заключает сделку как привилегированная сторона; поэтому он всегда будет получать прибыль, а Б всегда будет терпеть убытки. Наш «свободный рынок» не более свободен, чем рынок за Железным Занавесом. Привилегии, или Частные Законы, — это правила игры, которые по одну сторону занавеса провозглашаются Политбюро ЦК КПСС, а по другую сторону правительством США и Советом Федерального резервного банка, но при этом мало чем отличаются друг от друга. Вот и все. Именно этим правилам игры угрожают анархисты, и, в частности, скрытый анархист, живущий в каждом из нас, — завершил он свою речь, подчеркнув последние слова и глядя в упор на Дрейка, а вовсе не на профессора.
Профессор сразу затараторил, что законы общества — это законы природы, а законы природы — это законы Бога, но я решил, что пора пройтись по залу, поэтому не дослушал конец разговора. Наверняка кассета с записью сохранилась в Налоговом управлении, поскольку я установил жучок задолго до ужина.
Очередная встреча с Робертом Патни Дрейком стала поворотным моментом в моей судьбе. Меня снова послали в Нью-Йорк, на этот раз с поручением от военно-морской разведки, и Винифред передал со мной личное сообщение для Дрейка. Орден не доверял механическим устройствам связи. Что интересно, мой связник из ЦРУ тоже передал сообщение для Дрейка, которое ничем не отличалось от сообщения Винифреда. Это, впрочем, меня не удивило, поскольку стало лишь очередным подтверждением появившихся у меня к тому времени подозрений.
Я отправился в офис на Уолл-стрит, почти на углу Бродвея (примерно там, где я корпел бы над корпоративным правом, будь моя семья настойчивее), и сказал его секретарю: «Книгге из фирмы „Пирамида“ ожидает встречи с мистером Дрейком». Это был пароль той недели; Книгге был баварским бароном и помощником Вейсгаупта в ордене Древних Видящих Иллюминатов Баварии. Я сел и с нетерпением ожидал приёма, изучая мрачный елизаветинский интерьер, вид которого заставил меня задуматься о том, не считает ли себя Дрейк реинкарнацией своего знаменитого предка.
Наконец дверь его кабинета распахнулась, и вышла — кто бы вы думали? — Атланта Хоуп с каким-то ошалевшим и даже несколько безумным взором. Дрейк положил руку ей на плечо и патетически произнёс: «Да приблизит ваша работа тот день, когда Америка вернётся к чистоте». Она на нетвёрдых ногах прошла мимо меня, словно в оцепенении, а мне предложили войти. Дрейк жестом пригласил меня сесть на мягкий стул и буравил взглядом, пока что-то там у него в голове не щёлкнуло.
— Ещё один Книгге в нашем полку, — внезапно расхохотался он. — Последний раз, когда я вас видел, вы были Пинкертоном.
Как не восхититься такой памятью? С момента нашей встречи на банкете Совета по международным отношениям прошёл уже год, и в тот вечер я старался ничем не привлекать к себе его внимание.
— Я не только агент ФБР, но и член Ордена, — сказал я, опуская некоторые подробности.
— И это ещё не всё, — спокойно произнёс он, сидя за столом размером с хорошую детскую площадку. — Но на этой неделе у меня достаточно хлопот помимо того, сколько партий вы одновременно разыгрываете. Так что там за сообщение?
— Это сообщение передано мне и Орденом, и ЦРУ, — сказал я. — Вот оно: Тайваньские партии героина не будут поставлены в срок. Лаосские опиумные поля временно захвачены правительством. Не верьте заявлениям Пентагона о том, что наши войска полностью контролируют ситуацию в Лаосе. Ответ не обязателен.
Я начал подниматься со стула.
— Подождите, черт побери, — сказал Дрейк, нахмурившись. -Это намного важнее, чем вы думаете. — Он задумался, и я прямо-таки физически ощутил, как его ум работает, словно двигатель нахолостом ходу. Это впечатляло, доложу я вам. — Какой ранг у вас в Ордене? — наконец спросил он.
— Иллюминат-прелат, — скромно признался я.
— Негусто. Но у вас больше практического опыта по части шпионажа, чем у большинства высокопоставленных членов. Вы справитесь. — Старый хищник расслабился, приняв окончательное решение. — Что вам известно о Культе Чёрной Матери? — спросил он.
— Самая воинственная и самая секретная группа в стране, выступающая под лозунгом «Власть чёрным», — осторожно сказал я. — Они держатся в тени, избегая публичности, потому что их стратегическая цель даже не революция, а внезапный государственный переворот. Ещё минуту назад я полагал, что ни один белый человек не знает об их существовании, кроме тех из нас, кто служит в ФБР. Бюро никогда не сообщало о них другим государственным органам, поскольку, к нашему стыду, ни одному информатору не удалось там долго продержаться. Но все они умирали естественной смертью, и это самое странное!
— Никто в Ордене никогда не рассказывал вам правду? — требовательно спросил Дрейк.
— Нет, — с любопытством ответил я. — Я считал правдой то, что сейчас вам рассказывал.
— Винифред уж чересчур скрытен, — сказал Дрейк. — Культ Чёрной Матери полностью контролируется Орденом. По нашему поручению Культ проводит мониторинг положения дел в гетто. Сейчас они предсказывают, что к концу лета в Гарлеме, на западной окраине Чикаго и в Детройте вспыхнут такие же восстания, как в шестидесятые годы. Во всех этих областях нужно как минимум на восемнадцать, а желательно, на двадцать или даже двадцать пять процентов повысить количество наркозависимых людей, иначе уровень разрушений превысит те масштабы, которые мы готовы выдержать. Но Культ не сможет это обеспечить, если ему и дальше будут сокращать поставки наркотиков. Либо гетто будут завалены героином, либо к августу там начнётся настоящий ад.
До меня дошло, что он употребил термин «мониторинг» в его строго кибернетическом значении.
— Есть лишь одна альтернатива, — продолжал Дрейк. — Черныйрынок. Одна очень ловкая и прекрасно организованная группа уже давно пытается разрушить героиновую монополию ЦРУ и Синдиката. Культу Чёрной Матери придётся наладить с ними прямой контакт. Я не хочу, чтобы в этом участвовал Орден — это очень осложнит ситуацию, особенно если учесть, что впоследствии нам придётся вообще уничтожить эту группу.
Дело кончилось тем, что я оказался на Сто десятой улице в Гарлеме. Ощущая себя очень белым и безобразно пулепробиваемым, я вошёл в ресторан «Дразнящаяся обезьяна». Под стрелами враждебных взглядов прошёл прямо к сидевшей за кассовым аппаратом женщине с кожей кофейного цвета и сказал:
— Я насчёт надгробных плит.
Она просверлила меня взглядом и пробормотала:
— Наверх, за мужской уборной, дверь с надписью «Посторонним вход воспрещён». Стучать пять раз. — Она злобно усмехнулась. -И если ты подстава, то поцелуй на прощание себя в белую задницу, браток.
Я поднялся по лестнице, нашёл нужную дверь, постучал пять раз, и из-за двери выглянул глаз на чёрном как смоль лице, который уставился на меня с холодным безразличием.
— Белый, — сказал он.
— Человек, — ответил я.
— Коренной, — отозвался он.
— Уроженец, — закончил я.
Он снял цепочку и дверь полностью открылась. Я так никогда и не выяснил, откуда они взяли идею этого пароля — скорее всего, у Ку-Клукс-Клана[69]. Хотя в комнате было темно от густого марихуанового дыма, я увидел, что она вполне прилично обставлена и большую её часть занимает огромная статуя Кали, Чёрной Матери; мне вспомнились жуткие ритуалы из фильма «Ганга Дин» и крики «Убей во имя Кали!». В комнате, помимо открывшего мне человека, было ещё четверо мужчин, которые пускали по кругу два косяка: один посолонь, а второй — противосолонь.
— Откуда ты? — спросил голос из темноты.
— ДВИБ[70], — осторожно ответил я. — И я должен говорить с Ха-саном ибн Саббахом Иксом.
— Уже говоришь, — сказал самый высокий и самый чёрный тип из этой шайки, передавая мне косяк.
Я сделал быструю глубокую затяжку — и, о Боже, это было приятно! Я наполовину пристрастился к марихуане ещё со времён Похода на Пентагон 1967 года, когда часть пути я прошёл непосредственно за Норманом Мейлером, а потом присоединился к каким-то хиппи, которые сидели на ступеньках, покуривая ЕЁ. Я говорю, что пристрастился наполовину, поскольку две из моих личностей, будучи лояльными государственными служащими, верят, что старые правительственные публикации, клеймящие марихуану как наркотик, наверняка правдивы: иначе зачем же было правительству их публиковать? К счастью, две другие мои личности знают, что марихуана не вызывает привыкания, и поэтому я не испытываю никаких проблем, когда не курю её подолгу.
Я начал было обрисовывать ситуацию Хасану ибн Саббаху Иксу, но тут ко мне пришёл другой косяк, противосолонный, и я снова сделал затяжку.
— Так можно и заторчать, — игриво заметил я.
— Ага, — согласился размякший чёрный голос из темноты. Короче, к тому времени, как я объяснил суть проблемы Хасану, я был такой обкуренный, что легко согласился с его мнением, что белый человек справится с этим лучше чёрного, и дал себя завербовать дальше. На самом деле мне было даже любопытно иметь дело с этой группой героиновых пиратов. Хасан аккуратно записал адрес.
— Это пароли, — сказал он. — Ты скажешь: «Твори свою волю -вот весь Закон». Не говори: «Делай, что хочешь…», потому что там не терпят пренебрежительного отношения к магическим формулировкам. Она тебе ответит: «Любовь есть закон, любовь, подчинённая воле». Тогда ты произнесёшь фразу: «Каждый человек — это звезда». Понял?
Клянусь чем угодно, уж я-то понял! У меня чуть глаза не полезли на лоб. Ведь это были пароли А.\ А.\!
— И вот ещё что, — сказал напоследок Хасан. — Обязательно обратись к мисс Мао, а не к Маме Сутре. Мама не по этим делам.
(Когда самолёт вылетел из Международного аэропорта имени Кеннеди, Саймон уже снова погрузился в роман «Телемах чихнул». Он не обратил внимания на молодого рыжеволосого мужчину с озабоченным лицом, который занял кресло с другой стороны прохода; если бы он заметил, то сразу классифицировал бы его как копа. Он читал: «Дым фабричных труб символизирует прогресс, священный огонь промышленности, пламенного гераклитова бога».)
ГАРРИ КРИШНА ГАРРИ КРИШНА КРИШНА КРИШНА ГАРРИ ГАРРИ
Гарри Койн не знал, что это было за зелье; мисс Портинари просто сказала: «С ним отлетишь дальше, чем от дури», — и дала ему таблетку. Возможно, это было ЛСД, которым баловались хиппи, а возможно, совершенно новый препарат, который Хагбард и БАРДАК сварганили в бортовой лаборатории. Мисс Портинари продолжала напевать:
ГАРРИ РАМА ГАРРИ РАМА РАМА РАМА ГАРРИ ГАРРИ
Он послушно продолжал всматриваться в разделявший их аквамариновый бассейн; облачённая в жёлтую мантию, она безмятежно сидела в позе лотоса.
(— Я должен выяснить, — сказал он ей чуть раньше. — Я не могу жить, имея две памяти и не зная наверняка, какие воспоминания реальны, а какие Хагбард просто ввёл в мою голову, как мужчина вводит в женщину ребёнка. Я должен знать, убивал я всех этих людей или нет!
— Чтобы понять ответ, ты должен находиться в правильном состоянии сознания, — отозвалась она откуда-то издалека.)
ГАРРИ КОЙНША ГАРРИ КОЙНША КОЙНША КОЙНША ГАРРИ ГАРРИ
Кто изменил слова: она или наркотик? Он пытался сохранять спокойствие и продолжал всматриваться в бассейн, как велела она, но мозаичный узор менялся. Вместо двух дельфинов, которые гонялись за хвостами друг друга, напоминая астрологический символ Рыб (и эпохи, которая, по мнению Хагбарда, сейчас заканчивалась), сейчас одна длинная змееподобная тварь пыталась проглотить собственный хвост.
Это я. Многие люди говорили мне, что я тонкий и длинный, как змея.
Внезапно он понял, что таковы и все люди! Я вижу то, о чем говорил Джордж: «Я» преследует самое Себя и пытается им управлять, «Я» пытается Себя проглотить.
Но пока он очарованно вглядывался в водную гладь бассейна, она окрасилась в красный цвет — цвет крови, цвет вины, — и он почувствовал, как эта кровь выходит из берегов и пытается смыть его в кровавое забвение, в бездну нахлынувшей пустоты.
— Он жив, — закричал Гарри. — Господи гребаный Боже!
Мисс Портинари, далёкая и спокойная, небрежно помешивала воду, и к этой скручивающейся спирали медленно возвращался аквамариновый цвет. Гарри почувствовал сильное смущение, это была всего лишь галлюцинация, и пробормотал: «Извините за выражение, мэм».
— Не извиняйся, — резко ответила она. — Самые важные истины всегда поначалу кажутся кощунственными и оскорбительными. Вот почему любой великий новатор всегда гоним. Несведущему даже святые дары кажутся кощунством. Непробужденный считает святое причастие облагороженным каннибализмом. Когда Папа целует стопы мирян, кое-кто считает его старым фут-фетишистом. Ритуалы Пана напоминают простонародные оргии. Обдумай то, что ты сказал. Поскольку в твоей фразе было пять слов, что соответствует Закону Пятёрки, она имеет особое значение.
«Странная это компания, но они много чего знают», — напомнил себе Гарри. Он пристально вглядывался в голубую спираль и мысленно повторял: «Он жив, Господи гребаный Боже, он жив…»
Над бассейном поднялся Иисус с лицом ястреба, странным образом похожий на Хагбарда.
— Это моё бодхи, — показал он.
Гарри обернулся и увидел Будду, сидевшего под деревом бодхи.
— Тат ТВам Аси[71], — сказал он, и падающие с дерева листья превратились в миллионы телевизоров, на экранах которых шёл один и то же фильм с Лорелом и Харди.
— Теперь полюбуйся, что ты заставил меня сделать, — говорил Харди. В предыдущей инкарнации Гарри увидел себя центурионом, Семпером Кунием Лингусом, забивавшим гвозди в крест.
— Пойми, — говорил он Иисусу, — лично я к тебе ничего не имею. Я просто выполняю приказы.
— Я тоже, — отвечал ему Иисус. — Приказы моего Отца. А разве так живут не все?
— Смотри в бассейн, — повторяла мисс Портинари. — Просто смотри.
* * *
Все это напоминало китайские резные коробочки, вложенные одна в другую; но лучшим из этих вложений была сама мисс Мао Цзуси. Мы полулежали в её скромной, но изящной комнате на Западной восемьдесят седьмой стрит, по очереди затягиваясь косячком, и сравнивали множественную природу наших личностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35