Что ты хотела мне рассказать?
Мама глубоко вздохнула, как она обычно делала, когда я задавала ей слишком много вопросов. Она покачала головой, обмахнулась кружевным платком, который лежал в правом рукаве ее платья.
– Эмили поступила очень плохо, очень, когда рассказала тебе все это. Капитан был в ярости, когда узнал, и мы отправили Эмили в ее комнату на весь вечер, – сказала мама. Но я не думаю, что это было большим наказанием для Эмили. Ей всегда больше нравилось оставаться в своей комнате, чем находиться вместе со всеми.
– Почему она поступила плохо, мама? – спросила я, все еще ничего не понимая.
– Плохо, и Эмили уже должна это понимать. Она старше тебя, и тогда она была достаточно взрослой, чтобы понять, что произошло. В тот день Капитан усадил ее на колени и стал объяснять ей, как это важно, что нельзя тебе говорить об этом, пока ты не станешь достаточно взрослой, чтобы понять. И несмотря на то, что Эмили в то время была даже немного моложе, чем ты сейчас, мы знали, что она понимает всю важность сохранения этой тайны.
– Какой тайны? – спросила я шепотом. Мне еще никогда не было так интересно.
Генри всегда говорил, что в домах и семьях на Юге полно всевозможных тайн:
– Если вы откроете дверь чулана, который годами держат запертым, то оттуда к вам в объятия упадут истлевшие скелеты.
Не знаю точно, что он имел в виду, но для меня не было ничего на свете более захватывающего, чем тайны и истории о привидениях.
Мягкий взгляд прекрасных голубых глаз мамы наполнился болью; сложив руки на коленях и, глубоко вздохнув, мама неохотно начала:
– Как ты уже знаешь, у меня была младшая сестра Виолетт. Она была очень хорошенькой и нежной, как фиалка. Стоило ей только несколько минут постоять в лучах полуденного солнца, и ее белоснежная, как цветы вишни, кожа покрывалась румянцем. У нее были такие же, как у тебя, серо-голубые глаза и такой же курносый носик. Черты ее лица были немного крупнее, чем у Евгении. Мой папа обычно называл ее «моя маленькая крошка», но маме это очень не нравилось.
Когда ей исполнилось шестнадцать лет, очень красивый молодой человек, сын наших ближайших соседей, начал ухаживать за ней. Его звали Арон. Все говорили, что он боготворил землю, по которой ступала нога Виолетт, и она была просто без ума от него. Всем казалось, что это какой-то фантастический роман, как те любовные истории, о которых все знали из книг, такой безмятежный и чарующий, как у Ромео и Джульеты, но, к сожалению, и трагический.
Арон попросил у моего папы руки Виолетт, но папа становился невероятным собственником, когда речь заходила о его любимцах. Он пообещал об этом серьезно подумать, но каждый раз откладывал решение.
Теперь, – печально сказала мама, вздыхая и поднося платок к глазам, – когда я размышляю о том, что произошло, мне кажется, что папа как бы предчувствовал трагедию и хотел оградить Виолетт от несчастья и катастрофы как можно дольше. Но, – продолжала мама, – для молодой девушки это ожидание было еще более тяжким, чем для отца сразу принять предложение. Такой уж была судьба Виолетт, впрочем так же как и моя, принимать знаки внимания и быть обещанной уважаемому и состоятельному человеку с положением в обществе. И когда папа, наконец, смягчился, Виолетт и Арон поженились. Это была красивая свадьба. Виолетт выглядела так, как будто девочку одели невестой. В своем свадебном платье она выглядела не старше 12 лет. Все это заметили. Некоторое время спустя после свадьбы она забеременела, – улыбнулась мама. – Помню, что даже по прошествии пяти месяцев, это было едва заметно.
Улыбка исчезла с маминого лица.
– Но когда она была на шестом месяце, на нее обрушилось страшное несчастье. Во время грозы Арона сбросила лошадь. Он упал, ударившись головой о камень. От удара Арон скончался на месте, – мамин голос дрогнул. Переводя дыхание, она продолжила: – Виолетт чувствовала себя опустошенной. Она быстро сникла и ослабела, как цветок без солнечного света, потому что ее любовь и была тем солнцем, чей свет озарял и согревал ее мир, наполняя жизнь надеждой. По роковому стечению обстоятельств именно в этот момент наш папа куда-то уехал, поэтому Виолетт осталась совершенно одна. Было больно видеть, как быстро она теряет силы; ее прекрасные волосы потускнели и обесцветились, теперь ее глаза всегда были темными, цвет лица становился все более бледным и болезненным, и она уже не заботилась о нарядах. Беременные женщины обычно выглядят даже более цветущими, чем обычно. И если беременность протекает без осложнений, то это выглядит так, как будто ребенок изнутри расширяет их тела. Ты понимаешь меня, Лилиан?
Я кивнула, хотя на самом деле я ничего не понимала. Большинство беременных женщин, на мой взгляд, были большими и неуклюжими. Охая, они садились и вставали, и всегда держали свой живот так, как будто ребенок мог оттуда вывалиться в любой момент. Мама улыбнулась и погладила меня по голове.
– Сломленная трагедией и отягощенная печалью, бедняжка Виолетт все больше теряла интерес к жизни. Теперь она относилась к своей беременности как к бремени и проводила большую часть времени в скорби по своей потерянной любви.
Ребенок, чувствуя ее печаль, решил родиться раньше, чем этого ожидали. Однажды ночью у Виолетт случился сильный приступ боли. Доктор тут же был у ее постели. Родовые схватки, казалось, будут продолжаться бесконечно. Это продолжалось всю ночь и утро. Я была с ней рядом, держала ее руку в своей и вытирала капли пота со лба. Всеми силами я старалась облегчить ее страдание, но безуспешно.
Когда утро того дня подошло к концу, ты родилась, Лилиан. Ты была такой хорошенькой. Все вокруг только охали и ахали от восхищения и надеялись, что твое рождение пойдет Виолетт на пользу, это даст ей то, ради чего она будет жить. Но, увы, было слишком поздно. Вскоре после твоего появления на свет сердце Виолетт остановилось. Казалось, что она жила только для того, чтобы ты родилась, чтобы ее и Арона ребенок увидел свет. Она умерла во сне с безмятежной улыбкой на губах. Я уверена, что Арон был тогда с ней, он ждал ее там, с другой стороны, протягивал к ней руки, которые были готовы принять ее душу в свои объятия и соединить с его собственной.
Моя мама была уже слишком стара и слаба, чтобы позаботиться о малышке, поэтому я взяла тебя сюда в Мидоуз. Капитан и я решили, что будем воспитывать тебя, как свою родную дочь. Эмили было тогда четыре года с небольшим, и она знала, что мы привезли в наш дом ребенка моей сестры, чтобы он здесь остался. Мы поговорили с ней о тебе и предупредили ее о том, чтобы она сохранила все в тайне. Мы хотели, чтобы у тебя было безоблачное детство, и ты всегда чувствовала принадлежность к нашей семье. Мы хотели уберечь тебя от этой трагедии как можно дольше.
О, Лилиан, дорогая, ты всегда должна считать нас своими родителями, а не тетей с дядей, ради нашей к тебе любви, которая не меньше нашей любви к Эмили и Евгении. Ты обещаешь? Всегда?
А я не знала, кем еще я могу их считать, поэтому я кивнула, но в глубине души я почувствовала боль. Она была где-то очень глубоко, темная и холодная, и я поняла, что она уже не исчезнет. Эта боль останется со мной навсегда и будет напоминать мне, что я сирота и что были когда-то два человека, которые любили бы меня так же, как они любили друг друга, и что мне не суждено было их увидеть. И тем не менее, я ничего не могла сделать с собой – все это возбуждало мое любопытство.
Я видела фотографию Виолетт. Но я никогда раньше не смотрела на нее с таким интересом, как сейчас. До этого дня эта фотография была для меня просто изображением молодой женщины, с которой была связана печальная история, ставшая тайной нашей семьи, о которой предпочитали не вспоминать и не обсуждать. Теперь у меня была тысяча вопросов о Виолетт и молодом человеке по имени Арон. Но я была достаточно умна, чтобы понять, что каждый такой вопрос вызовет в душе мамы новую боль, и с большой неохотой, обратясь к глубинам своей памяти, она найдет ответ.
– Тебе не стоит переживать из-за всего этого, – сказала мама. – Ничего ведь не изменится. Хорошо?
Когда вспоминаю те дни, я понимаю, как наивна была тогда мама. Ничего не изменится? Но та невидимая ниточка любви, связывающая нас, надорвалась. Да, мои теперешние мама и папа дали мне свою фамилию, да, я все еще называю их своими родителями, но знаю, что они никогда не смогут заполнить во мне возникшего глубокого одиночества. С этого дня, ложась спать, мне будет часто казаться, что жизнь моя несчастна, я буду чувствовать, как некое подводное течение выбивает почву у меня из-под ног, а я барахтаюсь и тону как человек, которого связали и бросили в воду. Я лежу, уставившись в темноту, и слушаю, как мама продолжает уверять меня, что моя семья та, которая меня вырастила и воспитала. Но так ли это? Или по воле злого рока я была просто оставлена здесь. Как огорчится Евгения, когда все узнает, думала я. И я решила, что только я могу ей все рассказать, но сделаю это, как только буду уверена, что Евгения уже достаточно взрослая, чтобы все понять. Я видела, как важно это было для мамы, и я сделала вид, что ничего не случилось.
– Конечно, мама, ничего не изменится!
– Вот и хорошо. А теперь тебе необходимо сосредоточиться на том, чтобы побыстрей поправиться и не думать о плохих вещах, – сказала мама, – немного погодя я дам тебе лекарство, и ты сможешь снова заснуть. Уверена, что утром ты будешь чувствовать себя намного лучше.
Она поцеловала меня в щеку и поднялась.
– Я всегда относилась и буду относиться к тебе как к родной, – прошептала мама и улыбнулась мне своей доброй и ласковой улыбкой. Затем она вышла из комнаты, оставив меня наедине с тем, что только что рассказала.
Утром я действительно почувствовала себя намного лучше. Озноб совершенно исчез, а горло болело уже не так сильно. День обещал быть чудесным: небольшие облачка казались приклеенными к ярко-голубому небу. Мне было жаль провести такой день дома. Я чувствовала себя так хорошо, что хотела встать и пойти в школу, но мама потребовала, чтобы я обязательно приняла таблетки и выпила чай. Мама настояла также на том, чтобы я оставалась в постели. Мои протесты во внимание не принимались. Мама просто была переполнена историями о детях, которые не слушались, им становилось все хуже и хуже, и их отправляли в больницу.
После того, как мама ушла, дверь медленно открылась, и я увидела Эмили, которая стояла в комнате, уставившись на меня. Ее глаза, как никогда, были полны злобы. Однако, внезапно, она улыбнулась. Но эта ледяная улыбка, пробежавшая по губам Эмили и сделавшая их еще более тонкими, отозвалась во мне холодной дрожью.
– Знаешь, почему ты заболела? – проговорила она. – Ты была наказана.
– Неправда, – ответила я, даже не спрашивая ее, за что я могла быть наказана.
– Нет, правда. Тебе не стоило плакаться маме и пересказывать ей то, что я тебе сказала. Этим ты принесла еще больше неприятностей нашей семье. Ты не представляешь, что было за обедом. Мама все время хныкала, а папа накричал на нас обеих. И все из-за тебя. Ты просто, как Енох.
– Нет, – запротестовала я. Даже, если я не знала, кто такой Енох, то по интонации Эмили было ясно, что он не был положительным персонажем.
– Да, это ты. Ты приносишь несчастья нашей семье с того дня, когда тебя взяли в этот дом. Через неделю после твоего появления здесь отца Тоти переехала повозка с сеном, и у него были сломаны все ребра, а затем в амбаре случился пожар, в котором погиб скот. На тебе – проклятье, – сказала она с угрозой в голосе.
Я затрясла головой, слезы потекли по моим щекам.
Эмили сделала несколько шагов в глубь комнаты, и ее неподвижный взгляд, устремленный на меня, выражал столько ненависти, что я съежилась и натянула одеяло до подбородка.
– Когда родилась Евгения, ты вошла и взглянула на нее. Ты была первая, кто ее увидел, раньше меня, и что же произошло? С того самого момента Евгения и заболела. Ты и ей поломала жизнь, – презрительно проговорила Эмили.
– Я не делала этого! – закричала я в ответ. Обвинить меня в болезни моей сестры было уж чересчур. Для меня не было ничего больней, чем видеть, как трудно Евгении дышать, как быстро она устает от короткой прогулки пешком, с каким трудом она играет и занимается всем тем, чем все девочки ее возраста владеют без особого труда. Мое сердце разрывалось от боли, когда я видела, как Евгения смотрит в окно своей комнаты, чувствуя ее страстное желание побегать по полям, со смехом погоняться за птицами или белками. Я старалась бывать с ней как можно чаще, развлекая и веселя ее, делая для нее то, что она не могла сделать сама, в то время как Эмили едва разговаривала с Евгенией и не проявляла ни малейшей заботы о ней.
– Из-за тебя Евгения долго не проживет, – продолжала издеваться Эмили. – И это все твоя заслуга.
– Остановись сейчас же! Прекрати говорить такие вещи! – закричала я, но Эмили даже не дрогнула и не отступила ни на шаг.
– Я молюсь, – продолжала она. – Каждый день я молюсь, чтобы Всевышний избавил нас от проклятья Еноха. И когда-нибудь он услышит мои молитвы, – пообещала Эмили, обратив лицо к потолку и закрыв глаза. Ее опущенные руки сжались в кулаки, – ты будешь выброшена за борт, и тебя поглотит бездна как Еноха из Библии.
Эмили помолчала некоторое время, опустила голову, рассмеялась, затем повернулась и быстро покинула мою комнату, оставив меня дрожать от страха, как от лихорадки.
Все это утро я думала о словах, которые говорила мне Эмили. А что, если это все правда? Многие наши слуги, особенно Лоуэла и Генри верили в везенье и невезенье. Они верили в чары и знаки зла, и знали что нужно сделать, чтобы избежать несчастья. Я помнила, что Генри грубо накричал на кого-то за то, что тот убивал пауков.
– Ты навлек на нас несчастье, – заявил тогда Генри. Он послал меня к Лоуэле, чтобы принести пригоршню соли. Когда я вернулась, он заставил этого человека повернуться вокруг самого себя 3 раза и бросить соль через правое плечо. Но даже после этого Генри сказал, что этого не достаточно, потому что было убито слишком много пауков. Если Лоуэла роняла нож в кухне, она тут же начинала рыдать, потому что это значило, по ее мнению, что кто-то из близких скоро умрет. Она начинала креститься и делала это, наверное, раз десять, бормоча при этом все молитвы какие только знала, и надеялась, что теперь зло будет остановлено.
Генри считал, что стремительный полет птицы или крик филина мог предсказать кому-нибудь о рождении мертвого ребенка или о необъяснимой коме. Чтобы защититься от злых духов, Генри прибил старые подковы над всеми дверьми, где ему разрешил папа. Если свинья или корова рождали уродцев, Генри весь день трясло от ожидания какого-либо бедствия.
Предрассудки, невезенье, проклятья – все они были частью того мира, в котором мы жили. Эмили понимала, что ее слова вызовут страх и смятение в моей душе. Теперь я знала, наверняка, что мое рождение стало причиной смерти моей настоящей матери. Как я ни старалась, Я не могла не верить Эмили. Я надеялась, что Генри знает, как избавиться от всех проклятий, которые я могла принести.
Вернувшись, мама обнаружила меня в слезах и решила: я плачу, потому что не могу пойти сегодня в школу. Я не хотела рассказывать ей о визите Эмили, так как это расстроило бы маму и навлекло бы еще большие неприятности, в которых Эмили обвинила бы меня. Поэтому я выпила лекарство и заснула в надежде, что болезнь выпустит меня из своих объятий.
Когда в тот день Эмили вернулась из школы, она заглянула в мою комнату.
– Как поживает наша маленькая принцесса? – спросила она у мамы, которая сидела рядом со мной.
– Гораздо лучше, – ответила мама. – Ты принесла какое-нибудь задание от ее учительницы?
– Нет. Мисс Уолкер сказала, что она не может ничего дать на дом. Все должно быть выполнено в классе, – ответила Эмили. – Между прочим все другие новички выучили сегодня очень много нового, – добавила она и медленно удалилась.
– Ну, не расстраивайся, – успокаивала меня мама. – Ты быстро всех догонишь.
Я не успела возразить, как мама тут же сменила тему.
– Евгения очень огорчена твоей болезнью и шлет тебе пожелание скорейшего выздоровления.
Но вместо того, чтобы ободрить, это сообщение только расстроило меня. Евгения, которая лежала больная в постели большую часть своей жизни, беспокоилась обо мне. Если я действительно сделала что-то, что так навредило моей сестре, то, надеюсь, Всевышний накажет меня, думала я. Когда мама ушла, я зарылась лицом в подушку, чтобы заглушить слезы. Сначала я хотела знать, считает ли папа меня виноватой в болезни Евгении. Я уверена, что это он сказал Эмили почитать про Еноха в Библии.
Папа ни разу не зашел навестить меня, пока я болела, потому что заботу о больных детях он считал исключительно женским занятием. Кроме того, я была уверена, что папа всегда очень занят делами на плантациях, чтобы они приносили хороший доход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Мама глубоко вздохнула, как она обычно делала, когда я задавала ей слишком много вопросов. Она покачала головой, обмахнулась кружевным платком, который лежал в правом рукаве ее платья.
– Эмили поступила очень плохо, очень, когда рассказала тебе все это. Капитан был в ярости, когда узнал, и мы отправили Эмили в ее комнату на весь вечер, – сказала мама. Но я не думаю, что это было большим наказанием для Эмили. Ей всегда больше нравилось оставаться в своей комнате, чем находиться вместе со всеми.
– Почему она поступила плохо, мама? – спросила я, все еще ничего не понимая.
– Плохо, и Эмили уже должна это понимать. Она старше тебя, и тогда она была достаточно взрослой, чтобы понять, что произошло. В тот день Капитан усадил ее на колени и стал объяснять ей, как это важно, что нельзя тебе говорить об этом, пока ты не станешь достаточно взрослой, чтобы понять. И несмотря на то, что Эмили в то время была даже немного моложе, чем ты сейчас, мы знали, что она понимает всю важность сохранения этой тайны.
– Какой тайны? – спросила я шепотом. Мне еще никогда не было так интересно.
Генри всегда говорил, что в домах и семьях на Юге полно всевозможных тайн:
– Если вы откроете дверь чулана, который годами держат запертым, то оттуда к вам в объятия упадут истлевшие скелеты.
Не знаю точно, что он имел в виду, но для меня не было ничего на свете более захватывающего, чем тайны и истории о привидениях.
Мягкий взгляд прекрасных голубых глаз мамы наполнился болью; сложив руки на коленях и, глубоко вздохнув, мама неохотно начала:
– Как ты уже знаешь, у меня была младшая сестра Виолетт. Она была очень хорошенькой и нежной, как фиалка. Стоило ей только несколько минут постоять в лучах полуденного солнца, и ее белоснежная, как цветы вишни, кожа покрывалась румянцем. У нее были такие же, как у тебя, серо-голубые глаза и такой же курносый носик. Черты ее лица были немного крупнее, чем у Евгении. Мой папа обычно называл ее «моя маленькая крошка», но маме это очень не нравилось.
Когда ей исполнилось шестнадцать лет, очень красивый молодой человек, сын наших ближайших соседей, начал ухаживать за ней. Его звали Арон. Все говорили, что он боготворил землю, по которой ступала нога Виолетт, и она была просто без ума от него. Всем казалось, что это какой-то фантастический роман, как те любовные истории, о которых все знали из книг, такой безмятежный и чарующий, как у Ромео и Джульеты, но, к сожалению, и трагический.
Арон попросил у моего папы руки Виолетт, но папа становился невероятным собственником, когда речь заходила о его любимцах. Он пообещал об этом серьезно подумать, но каждый раз откладывал решение.
Теперь, – печально сказала мама, вздыхая и поднося платок к глазам, – когда я размышляю о том, что произошло, мне кажется, что папа как бы предчувствовал трагедию и хотел оградить Виолетт от несчастья и катастрофы как можно дольше. Но, – продолжала мама, – для молодой девушки это ожидание было еще более тяжким, чем для отца сразу принять предложение. Такой уж была судьба Виолетт, впрочем так же как и моя, принимать знаки внимания и быть обещанной уважаемому и состоятельному человеку с положением в обществе. И когда папа, наконец, смягчился, Виолетт и Арон поженились. Это была красивая свадьба. Виолетт выглядела так, как будто девочку одели невестой. В своем свадебном платье она выглядела не старше 12 лет. Все это заметили. Некоторое время спустя после свадьбы она забеременела, – улыбнулась мама. – Помню, что даже по прошествии пяти месяцев, это было едва заметно.
Улыбка исчезла с маминого лица.
– Но когда она была на шестом месяце, на нее обрушилось страшное несчастье. Во время грозы Арона сбросила лошадь. Он упал, ударившись головой о камень. От удара Арон скончался на месте, – мамин голос дрогнул. Переводя дыхание, она продолжила: – Виолетт чувствовала себя опустошенной. Она быстро сникла и ослабела, как цветок без солнечного света, потому что ее любовь и была тем солнцем, чей свет озарял и согревал ее мир, наполняя жизнь надеждой. По роковому стечению обстоятельств именно в этот момент наш папа куда-то уехал, поэтому Виолетт осталась совершенно одна. Было больно видеть, как быстро она теряет силы; ее прекрасные волосы потускнели и обесцветились, теперь ее глаза всегда были темными, цвет лица становился все более бледным и болезненным, и она уже не заботилась о нарядах. Беременные женщины обычно выглядят даже более цветущими, чем обычно. И если беременность протекает без осложнений, то это выглядит так, как будто ребенок изнутри расширяет их тела. Ты понимаешь меня, Лилиан?
Я кивнула, хотя на самом деле я ничего не понимала. Большинство беременных женщин, на мой взгляд, были большими и неуклюжими. Охая, они садились и вставали, и всегда держали свой живот так, как будто ребенок мог оттуда вывалиться в любой момент. Мама улыбнулась и погладила меня по голове.
– Сломленная трагедией и отягощенная печалью, бедняжка Виолетт все больше теряла интерес к жизни. Теперь она относилась к своей беременности как к бремени и проводила большую часть времени в скорби по своей потерянной любви.
Ребенок, чувствуя ее печаль, решил родиться раньше, чем этого ожидали. Однажды ночью у Виолетт случился сильный приступ боли. Доктор тут же был у ее постели. Родовые схватки, казалось, будут продолжаться бесконечно. Это продолжалось всю ночь и утро. Я была с ней рядом, держала ее руку в своей и вытирала капли пота со лба. Всеми силами я старалась облегчить ее страдание, но безуспешно.
Когда утро того дня подошло к концу, ты родилась, Лилиан. Ты была такой хорошенькой. Все вокруг только охали и ахали от восхищения и надеялись, что твое рождение пойдет Виолетт на пользу, это даст ей то, ради чего она будет жить. Но, увы, было слишком поздно. Вскоре после твоего появления на свет сердце Виолетт остановилось. Казалось, что она жила только для того, чтобы ты родилась, чтобы ее и Арона ребенок увидел свет. Она умерла во сне с безмятежной улыбкой на губах. Я уверена, что Арон был тогда с ней, он ждал ее там, с другой стороны, протягивал к ней руки, которые были готовы принять ее душу в свои объятия и соединить с его собственной.
Моя мама была уже слишком стара и слаба, чтобы позаботиться о малышке, поэтому я взяла тебя сюда в Мидоуз. Капитан и я решили, что будем воспитывать тебя, как свою родную дочь. Эмили было тогда четыре года с небольшим, и она знала, что мы привезли в наш дом ребенка моей сестры, чтобы он здесь остался. Мы поговорили с ней о тебе и предупредили ее о том, чтобы она сохранила все в тайне. Мы хотели, чтобы у тебя было безоблачное детство, и ты всегда чувствовала принадлежность к нашей семье. Мы хотели уберечь тебя от этой трагедии как можно дольше.
О, Лилиан, дорогая, ты всегда должна считать нас своими родителями, а не тетей с дядей, ради нашей к тебе любви, которая не меньше нашей любви к Эмили и Евгении. Ты обещаешь? Всегда?
А я не знала, кем еще я могу их считать, поэтому я кивнула, но в глубине души я почувствовала боль. Она была где-то очень глубоко, темная и холодная, и я поняла, что она уже не исчезнет. Эта боль останется со мной навсегда и будет напоминать мне, что я сирота и что были когда-то два человека, которые любили бы меня так же, как они любили друг друга, и что мне не суждено было их увидеть. И тем не менее, я ничего не могла сделать с собой – все это возбуждало мое любопытство.
Я видела фотографию Виолетт. Но я никогда раньше не смотрела на нее с таким интересом, как сейчас. До этого дня эта фотография была для меня просто изображением молодой женщины, с которой была связана печальная история, ставшая тайной нашей семьи, о которой предпочитали не вспоминать и не обсуждать. Теперь у меня была тысяча вопросов о Виолетт и молодом человеке по имени Арон. Но я была достаточно умна, чтобы понять, что каждый такой вопрос вызовет в душе мамы новую боль, и с большой неохотой, обратясь к глубинам своей памяти, она найдет ответ.
– Тебе не стоит переживать из-за всего этого, – сказала мама. – Ничего ведь не изменится. Хорошо?
Когда вспоминаю те дни, я понимаю, как наивна была тогда мама. Ничего не изменится? Но та невидимая ниточка любви, связывающая нас, надорвалась. Да, мои теперешние мама и папа дали мне свою фамилию, да, я все еще называю их своими родителями, но знаю, что они никогда не смогут заполнить во мне возникшего глубокого одиночества. С этого дня, ложась спать, мне будет часто казаться, что жизнь моя несчастна, я буду чувствовать, как некое подводное течение выбивает почву у меня из-под ног, а я барахтаюсь и тону как человек, которого связали и бросили в воду. Я лежу, уставившись в темноту, и слушаю, как мама продолжает уверять меня, что моя семья та, которая меня вырастила и воспитала. Но так ли это? Или по воле злого рока я была просто оставлена здесь. Как огорчится Евгения, когда все узнает, думала я. И я решила, что только я могу ей все рассказать, но сделаю это, как только буду уверена, что Евгения уже достаточно взрослая, чтобы все понять. Я видела, как важно это было для мамы, и я сделала вид, что ничего не случилось.
– Конечно, мама, ничего не изменится!
– Вот и хорошо. А теперь тебе необходимо сосредоточиться на том, чтобы побыстрей поправиться и не думать о плохих вещах, – сказала мама, – немного погодя я дам тебе лекарство, и ты сможешь снова заснуть. Уверена, что утром ты будешь чувствовать себя намного лучше.
Она поцеловала меня в щеку и поднялась.
– Я всегда относилась и буду относиться к тебе как к родной, – прошептала мама и улыбнулась мне своей доброй и ласковой улыбкой. Затем она вышла из комнаты, оставив меня наедине с тем, что только что рассказала.
Утром я действительно почувствовала себя намного лучше. Озноб совершенно исчез, а горло болело уже не так сильно. День обещал быть чудесным: небольшие облачка казались приклеенными к ярко-голубому небу. Мне было жаль провести такой день дома. Я чувствовала себя так хорошо, что хотела встать и пойти в школу, но мама потребовала, чтобы я обязательно приняла таблетки и выпила чай. Мама настояла также на том, чтобы я оставалась в постели. Мои протесты во внимание не принимались. Мама просто была переполнена историями о детях, которые не слушались, им становилось все хуже и хуже, и их отправляли в больницу.
После того, как мама ушла, дверь медленно открылась, и я увидела Эмили, которая стояла в комнате, уставившись на меня. Ее глаза, как никогда, были полны злобы. Однако, внезапно, она улыбнулась. Но эта ледяная улыбка, пробежавшая по губам Эмили и сделавшая их еще более тонкими, отозвалась во мне холодной дрожью.
– Знаешь, почему ты заболела? – проговорила она. – Ты была наказана.
– Неправда, – ответила я, даже не спрашивая ее, за что я могла быть наказана.
– Нет, правда. Тебе не стоило плакаться маме и пересказывать ей то, что я тебе сказала. Этим ты принесла еще больше неприятностей нашей семье. Ты не представляешь, что было за обедом. Мама все время хныкала, а папа накричал на нас обеих. И все из-за тебя. Ты просто, как Енох.
– Нет, – запротестовала я. Даже, если я не знала, кто такой Енох, то по интонации Эмили было ясно, что он не был положительным персонажем.
– Да, это ты. Ты приносишь несчастья нашей семье с того дня, когда тебя взяли в этот дом. Через неделю после твоего появления здесь отца Тоти переехала повозка с сеном, и у него были сломаны все ребра, а затем в амбаре случился пожар, в котором погиб скот. На тебе – проклятье, – сказала она с угрозой в голосе.
Я затрясла головой, слезы потекли по моим щекам.
Эмили сделала несколько шагов в глубь комнаты, и ее неподвижный взгляд, устремленный на меня, выражал столько ненависти, что я съежилась и натянула одеяло до подбородка.
– Когда родилась Евгения, ты вошла и взглянула на нее. Ты была первая, кто ее увидел, раньше меня, и что же произошло? С того самого момента Евгения и заболела. Ты и ей поломала жизнь, – презрительно проговорила Эмили.
– Я не делала этого! – закричала я в ответ. Обвинить меня в болезни моей сестры было уж чересчур. Для меня не было ничего больней, чем видеть, как трудно Евгении дышать, как быстро она устает от короткой прогулки пешком, с каким трудом она играет и занимается всем тем, чем все девочки ее возраста владеют без особого труда. Мое сердце разрывалось от боли, когда я видела, как Евгения смотрит в окно своей комнаты, чувствуя ее страстное желание побегать по полям, со смехом погоняться за птицами или белками. Я старалась бывать с ней как можно чаще, развлекая и веселя ее, делая для нее то, что она не могла сделать сама, в то время как Эмили едва разговаривала с Евгенией и не проявляла ни малейшей заботы о ней.
– Из-за тебя Евгения долго не проживет, – продолжала издеваться Эмили. – И это все твоя заслуга.
– Остановись сейчас же! Прекрати говорить такие вещи! – закричала я, но Эмили даже не дрогнула и не отступила ни на шаг.
– Я молюсь, – продолжала она. – Каждый день я молюсь, чтобы Всевышний избавил нас от проклятья Еноха. И когда-нибудь он услышит мои молитвы, – пообещала Эмили, обратив лицо к потолку и закрыв глаза. Ее опущенные руки сжались в кулаки, – ты будешь выброшена за борт, и тебя поглотит бездна как Еноха из Библии.
Эмили помолчала некоторое время, опустила голову, рассмеялась, затем повернулась и быстро покинула мою комнату, оставив меня дрожать от страха, как от лихорадки.
Все это утро я думала о словах, которые говорила мне Эмили. А что, если это все правда? Многие наши слуги, особенно Лоуэла и Генри верили в везенье и невезенье. Они верили в чары и знаки зла, и знали что нужно сделать, чтобы избежать несчастья. Я помнила, что Генри грубо накричал на кого-то за то, что тот убивал пауков.
– Ты навлек на нас несчастье, – заявил тогда Генри. Он послал меня к Лоуэле, чтобы принести пригоршню соли. Когда я вернулась, он заставил этого человека повернуться вокруг самого себя 3 раза и бросить соль через правое плечо. Но даже после этого Генри сказал, что этого не достаточно, потому что было убито слишком много пауков. Если Лоуэла роняла нож в кухне, она тут же начинала рыдать, потому что это значило, по ее мнению, что кто-то из близких скоро умрет. Она начинала креститься и делала это, наверное, раз десять, бормоча при этом все молитвы какие только знала, и надеялась, что теперь зло будет остановлено.
Генри считал, что стремительный полет птицы или крик филина мог предсказать кому-нибудь о рождении мертвого ребенка или о необъяснимой коме. Чтобы защититься от злых духов, Генри прибил старые подковы над всеми дверьми, где ему разрешил папа. Если свинья или корова рождали уродцев, Генри весь день трясло от ожидания какого-либо бедствия.
Предрассудки, невезенье, проклятья – все они были частью того мира, в котором мы жили. Эмили понимала, что ее слова вызовут страх и смятение в моей душе. Теперь я знала, наверняка, что мое рождение стало причиной смерти моей настоящей матери. Как я ни старалась, Я не могла не верить Эмили. Я надеялась, что Генри знает, как избавиться от всех проклятий, которые я могла принести.
Вернувшись, мама обнаружила меня в слезах и решила: я плачу, потому что не могу пойти сегодня в школу. Я не хотела рассказывать ей о визите Эмили, так как это расстроило бы маму и навлекло бы еще большие неприятности, в которых Эмили обвинила бы меня. Поэтому я выпила лекарство и заснула в надежде, что болезнь выпустит меня из своих объятий.
Когда в тот день Эмили вернулась из школы, она заглянула в мою комнату.
– Как поживает наша маленькая принцесса? – спросила она у мамы, которая сидела рядом со мной.
– Гораздо лучше, – ответила мама. – Ты принесла какое-нибудь задание от ее учительницы?
– Нет. Мисс Уолкер сказала, что она не может ничего дать на дом. Все должно быть выполнено в классе, – ответила Эмили. – Между прочим все другие новички выучили сегодня очень много нового, – добавила она и медленно удалилась.
– Ну, не расстраивайся, – успокаивала меня мама. – Ты быстро всех догонишь.
Я не успела возразить, как мама тут же сменила тему.
– Евгения очень огорчена твоей болезнью и шлет тебе пожелание скорейшего выздоровления.
Но вместо того, чтобы ободрить, это сообщение только расстроило меня. Евгения, которая лежала больная в постели большую часть своей жизни, беспокоилась обо мне. Если я действительно сделала что-то, что так навредило моей сестре, то, надеюсь, Всевышний накажет меня, думала я. Когда мама ушла, я зарылась лицом в подушку, чтобы заглушить слезы. Сначала я хотела знать, считает ли папа меня виноватой в болезни Евгении. Я уверена, что это он сказал Эмили почитать про Еноха в Библии.
Папа ни разу не зашел навестить меня, пока я болела, потому что заботу о больных детях он считал исключительно женским занятием. Кроме того, я была уверена, что папа всегда очень занят делами на плантациях, чтобы они приносили хороший доход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37