У него было молодое загорелое лицо. Другие два шли следом, плечо к плечу, слегка наклонясь вперед, и Берк вдруг ясно представил себе свой костюм, свое круглое лицо, свои башмаки армейского образца и штаны Рида, заправленные в носки.
Патруль прошел мимо, подозрительно оглядев обоих австралийцев. Три немецких солдата с квадратными походными фляжками, торчащими на боку. Энгес Берк в первый раз видел немцев так близко от себя. Совсем близко. Он испытывал какое-то любопытство, перекрывавшее даже чувство опасности. Вот это те, с кем ты воюешь. Чудно, что ты совсем рядом, проходишь мимо, смотришь на их форму, зеленую, зеленее, чем ты думал, из гладкой добротной материи. И лица у них смуглые, очень смуглые.
Ничего не случилось, пока они не поравнялись с Ридом, который шел за Берком. Последний немец сказал что-то остальным, и Энгес Берк понял, что сейчас что-то случится. Немцы пошли дальше, но Берк знал, что они оглядываются назад.
— Что он сказал? — спросил высокий Рид, нагоняя его.
— Не разговаривай, — сказал ему Берк. — Идем.
Они прибавили шагу, не таясь, так как теперь поворот дороги скрывал их от немцев.
— Что он сказал? — снова спросил Рид.
— Что ты слишком высокий, слишком рослый для грека.
— С чего это ему вздумалось? Я встречал греков и повыше ростом.
— А он, видно, не встречал, — сказал Берк. И сразу же: — Они идут.
И в самом деле, патруль возвращался назад. Слышно было, как они тяжело топают, тормозя шаг, как делаешь всегда, спускаясь с горы, и эхо, особенно гулкое среди скал, разносило этот топот кругом.
— Надо было и тебе заправить штаны, — сказал высокий. И это он, Рид, первым пустился бежать.
— Стой. Стой, черт тебя подери. — Берк выкрикнул это, не помня себя.
Но высокий уже миновал его и мчался вниз по тропе, которая еще ярдов двести вилась среди голых скал, а потом сворачивала в низкорослый сосняк.
И Берк побежал тоже, потому что теперь все уже потеряло смысл. Он бежал, упираясь в каменистый склон, чувствуя, как вихляются его ноги в разбитых башмаках. Он старался прислушаться, далеко ли патруль; но грохот был такой, что ничего не было слышно. Рид, в нескольких ярдах впереди, неуклюже скользил и скользил на своих длинных ногах, слишком туго стянутых двойным перехватом носков и штанов.
И Берк знал, что патруль настигает их. Теперь он уже слышал его совсем близко, за поворотом. Рид, бегущий впереди, мешал, загораживая дорогу. Тише. Тише. Один раз Берк на мгновение оглянулся назад. Он увидел, как тот молодой, коричневый от загара, сдергивал с плеча автомат. Автомат был тяжелый, и ему было неудобно. Деревянный приклад застрял у него между колен, когда он на бегу перехватывал его правой рукой.
И в эту же самую секунду Берк глянул влево, в сторону обрыва. Гора обрывалась отвесно и круто, и внизу были круглые валуны и красная земля, поросшая мхом, сухим и мертвым, но еще зеленым. И он крикнул Риду:
— Берегись!
И сейчас же грянуло. Короткая, но быстрая очередь. И выше, чем нужно, а уж наверняка ему сто раз на неделе твердят, что, когда стреляешь из автомата, прицел надо брать ниже. Пули пролетели, над головой Берка. И он спрыгнул с тропы вниз.
Вторая очередь ударила, когда он был еще в воздухе и даже ног не успел сомкнуть после прыжка. И он ждал толчка при ударе о землю и думал, сломает он ноги или нет и прыгнет ли тот, молодой, за ним?
Правая нога у него при падении подогнулась, и так как ноги были короче туловища, то, упав, он перекувырнулся через себя. Но не покатился. Он упал боком и поехал по каменистому склону на спине, инстинктивно цепляясь за землю, чтобы остановиться, и чувствуя, как рвется тонкая ткань штанов и острые края камешков впиваются в его онемевшие ягодицы, и, наконец, он въехал боком в мягкую кучу красной земли и застрял. Он ждал новой очереди, но все было тихо. Он встал и бросился дальше вниз, вприпрыжку, бегом, ползком, пока очередь не настигла его.
Он услышал только «взз-взз» брызнувшей в стороны земли. Потом почувствовал сильный жар и толчок в правую ягодицу, как будто он наткнулся на что-то. И кувырнулся вниз, и фляга, которую он до сих пор бессмысленно держал в руке, описав в воздухе изящную плавную дугу, упала и разбилась вдребезги, в двух шагах от его головы.
Потом он снова встал, упираясь каблуками в землю, чтобы как-нибудь преодолеть слепую силу собственной тяжести, увлекавшую его вниз. Он увидел густую кущу кленов и стал карабкаться к ней.
Ему вслед стреляли, и он слышал, как свинец ударялся о дерево и расщеплял его с треском, отдававшимся в густых ветвях. Его не тянуло оглянуться назад, потому что все это касалось только его одного. Что сталось с высоким Ридом, он не знал, и его не тянуло узнать или оглянуться, потому что во всем мире реальным и значащим было только это одно. Идти, подвигаться вперед, выбираться к черту отсюда.
Раздумывать тут было не о чем. Он знал, что нужно опять взобраться наверх. Они спустятся сюда за ним. И будут рыскать по кленовой роще, пока не найдут его.
Но им его не найти. Он взберется наверх. Туда, откуда шел. Только это теперь нелегко. Я ранен, думал он. Не в ногу. И не в грудь. В задницу, и оттого я не могу двигать ногой от бедра, а в боку у меня словно дизель работает.
Он двинулся к опушке кленовой рощи скачками, потому что правая нога не сгибалась, и бежать было нельзя. Но он не останавливался и скоро очутился опять на голом склоне Юктас, в поисках тропы, ведущей вверх. Но кругом были только отвесные скалы, которые загораживали путь.
Вдруг он увидел внизу узенькую белую полоску тропы, терявшуюся в кленовой роще. Раз она ведет вниз, значит, спускается откуда-то сверху. И он пополз наискось вниз, к замеченной тропе. И, добравшись до нее, свернул направо и пустился по ней вверх. Вверх, в сумасбродной надежде, что она выведет его на ту тропу, по которой он спускался сюда. Что он отыщет дорогу к деревне, где ему дали хлеб. Надо же ему деваться куда-нибудь, раз он ранен и из раны течет кровь. Вот говорят, кровь горячая. А ему холодно от нее.
Он пошел медленнее. Он довольно высоко взобрался, и можно было не бежать. Теперь он то и дело оглядывался назад, но знал, что они едва ли найдут его, если только он будет все время подниматься вверх.
Вверх.
Он вдруг подумал о высоком Риде. Он понимал, что заставило Рида побежать очертя голову. Но это очень глупо, даже если боишься. Все боятся, но только тот, кто умеет одолеть свой страх, не попадет из-за него в беду. Не бояться, это значит просто уметь одолеть страх в себе. И тогда не побежишь вот так очертя голову. Не побеги Рид, все бы, может быть, обошлось. А так едва ли он ушел живым. Скорей всего они настигли его на той тропе. Скорей всего он так и бежал вниз по той тропе, и они настигли его там, где она сворачивала в лес. Бедняга Рид. Не батрачить ему больше на ферме в родном краю. Придется там, на ферме, управляться без него. Вниз бросился. И я тоже, но как. Одно мгновение, и я уже был внизу. А теперь я снова взбираюсь наверх и не скоро спущусь опять, из-за этой окоченевшей ноги. Вот что выходит, когда слишком погорячишься. Но когда идешь на такое, трудно не горячиться. А теперь я должен отыскать деревню, где живет этот медведь, этот седой критский медведь. А дальше куда? Почем я знаю. Как еще обойдется с ногой. Бедняга Рид. Славный малый, дурная голова.
И он все шел вверх по козьей тропке, ступая твердо, хотя и с трудом.
А бедняга Рид, славный малый, дурная голова, лежал где-то мертвый, с вытаращенными глазами, с раскрытым ртом.
Когда стемнело, Берку стало труднее идти. В темноте он не мог разглядеть козьей тропки. Он то и дело сбивался с нее и должен был ощупью искать ее снова, ползая на четвереньках. Даже и так ему приходилось волочить правую ногу. И когда он ползал, внутри у него становилось нехорошо. Он не знал этого, пока не стал на четвереньки в первый раз. Не знал, что от этого нехорошо. Когда приходится ползать на четвереньках, как-то все сдает внутри.
— Плохо дело, — сказал он себе. — Если я еще раз встану на четвереньки, я пропал.
Его стало клонить ко сну. Один раз он присел отдохнуть и вдруг спохватился, что заснул. Тогда он снова пошел вперед и шел до тех пор, пока не открылся перед ним склон, пересеченный неровными рядами лоз, белеющими в дымке рассвета.
И это был Сан-Ксентос.
Ковыляя, он пошел дальше, в поисках удобной тропы. И то находил, то сбивался опять, пока не дошел, шатаясь, точно пьяный. Дошел до самой деревни, почти обезумев, наполовину от усталости, наполовину от страха, что придется снова ползти. Это было ему страшнее всего, он ни за что не хотел больше ползти. Никогда в жизни, а теперь особенно.
Он вышел на тропу, которая огибала дом на сваях. В деревне еще никто не просыпался. Даже уксусный запах вина не стоял в воздухе. Лаяли собаки, но его беспокоило, что он не чувствует этого запаха, хотя он был уверен, что деревня та самая. Он остановился на негнущихся ногах и сказал:
— Как же это. Не пахнет. Совсем не пахнет. А ведь так и ударяло в нос.
И рухнул в грязь на улице Сан-Ксентоса.
3
Потом оказалось, что он едет на муле, лежа ничком поперек деревянного седла. Был уже день, и он смотрел, как Проплывают перед его глазами мелкие чешуйки сланца, круглые ямки, камешки, черная пыль; гладкие пласты, изрытые пласты, медленно, быстро, совсем останавливаясь, чередуются перед его глазами. Берк еще не вполне пришел в себя. В желудке чувствовалась тяжесть, и он догадался, что это от сыра, который ему дали в винодельческой деревушке. А больше никаких мыслей у него не было.
Мула вели два критянина. Они вышли в путь ранним утром и уже устали. Один был тот самый, седой критянин. Другой — хозяин мула. Мул был диктейской породы, лучшей на Крите. Они шли впереди, у самой морды мула, и разговаривали.
— Кто, по-твоему, называется австралийцем? — спрашивал хозяин мула.
— А по-твоему, кто? — откликался седой критянин.
— Тот, кто говорит на австралийском языке.
— И кто в Австралии на свет народился.
— А на каком языке говорят австралос ?
— Не знаю. Мы не должны очень придираться.
— Кто это придирается? Мул чей — мой или не мой?
— А при чем тут австралийский язык?
— Ничего ты не понимаешь. — Хозяин мула был в большом волнении.
— Он все оценит. Не беспокойся, — сказал седой.
На это хозяин мула ничего не ответил, потому что они подошли к выемке в склоне Юктас, слишком большой, чтобы ее можно было назвать пещерой, и скорей походившей на гигантскую террасу. Кругом не было ни одной протоптанной тропинки, и мулу не легко было одолеть подъем. Обоим проводникам пришлось подталкивать его сзади, хоть это и был диктейский мул, и, наконец, они взобрались на край выемки и двинулись вглубь.
Глаза у Энгеса Берка были раскрыты, но сознание его бездействовало. Он чувствовал, что его стащили с мула и понесли, и слышал греческую речь над собой, и видел стену позади и одеяла. Но он только все старался ощутить уксусный запах винодельческой деревушки и мучился оттого, что не ощущал его.
Потом больше ничего не было. Ничего, пока он не очнулся с чувством, что ему необходимо избавиться от всего, что у него внутри. Без участия мысли он присел и нагнулся, и его вырвало, одной только слюной и желчью.
Было еще светло.
Но было и светло и в то же время темно. Когда он выпрямился, у него приятно отлегло от горла, и он увидел, что находится в яме, сверху затянутой брезентом. Ветер колебал брезент, и свет и тени перемещались.
И он увидел других, несколько человек. Все они тоже лежали.
Он видел, что находится в яме, стены которой, слоистые и осыпающиеся, поросли травой. И он почувствовал запах, втянул его носом. Но это пахло по-больничному, эфиром и спиртом.
Потом к нему подошла рослая женщина, гречанка, в длинном черном фартуке, неловко, грузно встала на колени и потянула с него одеяло. Тут только он почувствовал свое бедро. Его свело болью, потом отпустило. И он увидел повязку, испачканную кровью. Женщина начала снимать повязку, и Берк подскочил от боли.
— Легче, — сказал он ей.
Она продолжала делать свое дело, приподняв его ногу так, чтобы можно было пропустить повязку под ней. Повязка была грязная, и он догадался, что это его рубашка, и, лежа так, с поднятой ногой, он оглядывался по сторонам. На полу, тоже застланном брезентом, лежало еще шестеро или семеро. В одном углу были сложены два очага, защищенные двумя большими каменными плитами. Почти все остальные лежали у противоположной стены. Только двое не лежали, оба — черноволосые греки. У одного все лицо забинтовано, другой совсем без повязки. Больше ничего кругом не было, только два черных котелка на огне.
Женщина, наконец, размотала всю повязку, сняла тампон из чистой тряпочки и осторожно повернула Берка на левый бок.
— Который час? — спросил он женщину. Он сам не знал, зачем.
Женщина покачала головой, двое лежащих напротив оглянулись на него.
Заговорив, Берк почувствовал сухость в горле и во рту. Брезент у самой его головы был измаран давешней рвотой.
— Дайте мне пить, — сказал он женщине.
Она перевернула его на живот и крикнула кому-то. Берк попытался вспомнить, как по-гречески «вода», но никак не мог. Колено женщины тяжело давило ему на Поясницу.
Потом рядом очутился еще кто-то, с тампоном в руках, ощупал его бедро и перевернул его опять на левый бок.
Берку в это время вспомнилось, как он шел и смотрел на дом на сваях. А потом сразу вот это. Черт возьми, да это яма какая-то. Я, должно быть, угодил в плен и скоро окажусь в Stalag IV, V или VI, римскими цифрами.
— Что это такое? — спросил он, не думая.
— Вы приходите в себя, — сказал ему кто-то по-английски.
— Да, — сказал Берк.
Он не видел, кто это, потому что женщина снова накладывала ему повязку, и он лежал спиной к говорившему.
— Что это за яма? — спросил он.
— Никто не знает, — ответили ему. — Скорей всего остатки Минойской бани. Французы утверждают, что здесь была гробница Зевса. Но я этому не очень верю.
Берк молчал, пока женщина не кончила перевязывать, потом он перевернулся на спину и сел слишком резким движением.
— Не давите на этот бок.
Теперь Берк увидел человека, который говорил по-английски. Он был еще молод, с окладистой черной бородой, в толстых очках в черной оправе.
— Вы что, врач? — спросил Берк.
— Да.
— Немец?
— Грек.
— Это не немецкая затея?
Врач покачал головой и сказал:
— Нет.
— А что это такое? Где мы, в деревне?
— Нет, — сказал врач.
— Черт подери, — сказал Берк, — что же это такое? И что вообще случилось?
— Вы упали без чувств у деревни Сан-Ксентос. — Он произносил на греческий лад: «Сан-Эксентос». — Слишком большая потеря крови. Там знали про это место, и вас привезли сюда на животном.
— На муле, — сказал Берк и вспомнил чешуйки сланца, и камешки, и черную пыль.
— Да. Я начинаю забывать английский.
— Нет, отчего же, — рассеянно возразил Берк. — Но что же это все-таки?
— Хорошо укрытое место. Но мы здесь не останемся.
— Госпиталь?
— Вроде.
— Для греков?
— Для всех здесь, на Юктас. Железноголовые сейчас действуют в этом районе, и в деревнях для нас опасно.
— Партизаны, значит?
— Нет. — Молодой врач покачал головой. — Партизаны ушли на восток.
— Мне тоже надо выбраться отсюда, — сказал Берк.
— Еще рано. Вам вредно двигаться.
Врач что-то сказал женщине по-гречески и опустился на одно колено. Берк теперь мог разглядеть спокойные глаза за толстыми стеклами и неподвижные губы.
— Что там? — Берк приподнялся на локте и указал на свое бедро.
— Пустяки, — сказал грек. — Заражения нет. Ничего опасного. Чисто внутри. Чисто снаружи. Я наложил швы. В трех местах. Потеря крови, больше ничего. Несколько дней, и все будет в порядке.
— Опасности нет?
— Никакой. Камень был плоский и острый, вошел и вышел.
— Я думал, там парочка пуль застряла.
— Нет. Просто камень, острый как нож.
— А я смогу ходить?
— Завтра сможете. Пойдете и прямо наткнетесь на железноголовых.
— Разве здесь не высоко? Не высоко? — повторил он.
— Высоко. Но железноголовые поднимаются все выше. Зачем вы спускались? Ведь вы спускались?
— Да, — вызывающе сказал Берк.
— Теперь не время для этого. Железноголовые поднимаются все выше.
— Тем более мне надо уходить отсюда.
— Завтра уйдете.
— Что с моим спутником? Вы ничего о нем не знаете?
Доктор покачал головой и снял очки, чтобы протереть их. По его небольшим, спокойным, окруженным мелкими морщинками глазам сразу можно было узнать, что он близорук. Берк подивился, как он работает с такими глазами.
— Вы меня зашили? — спросил он грека.
— Да. Вы не чувствовали, потому что вы спали. Хорошо, что у нас еще было анестезирующее. А вообще медикаменты у нас на исходе, оттого мы и двигаемся.
— А где вы их достаете?
— С большими трудностями достаем. — Врач поднялся на ноги. — Все наши запасы медикаментов захвачены у самих железноголовых.
Берк вежливо поблагодарил его.
— Вы англичанин или австралиец? Эти люди из Сан-Ксентоса говорили — австралос .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Патруль прошел мимо, подозрительно оглядев обоих австралийцев. Три немецких солдата с квадратными походными фляжками, торчащими на боку. Энгес Берк в первый раз видел немцев так близко от себя. Совсем близко. Он испытывал какое-то любопытство, перекрывавшее даже чувство опасности. Вот это те, с кем ты воюешь. Чудно, что ты совсем рядом, проходишь мимо, смотришь на их форму, зеленую, зеленее, чем ты думал, из гладкой добротной материи. И лица у них смуглые, очень смуглые.
Ничего не случилось, пока они не поравнялись с Ридом, который шел за Берком. Последний немец сказал что-то остальным, и Энгес Берк понял, что сейчас что-то случится. Немцы пошли дальше, но Берк знал, что они оглядываются назад.
— Что он сказал? — спросил высокий Рид, нагоняя его.
— Не разговаривай, — сказал ему Берк. — Идем.
Они прибавили шагу, не таясь, так как теперь поворот дороги скрывал их от немцев.
— Что он сказал? — снова спросил Рид.
— Что ты слишком высокий, слишком рослый для грека.
— С чего это ему вздумалось? Я встречал греков и повыше ростом.
— А он, видно, не встречал, — сказал Берк. И сразу же: — Они идут.
И в самом деле, патруль возвращался назад. Слышно было, как они тяжело топают, тормозя шаг, как делаешь всегда, спускаясь с горы, и эхо, особенно гулкое среди скал, разносило этот топот кругом.
— Надо было и тебе заправить штаны, — сказал высокий. И это он, Рид, первым пустился бежать.
— Стой. Стой, черт тебя подери. — Берк выкрикнул это, не помня себя.
Но высокий уже миновал его и мчался вниз по тропе, которая еще ярдов двести вилась среди голых скал, а потом сворачивала в низкорослый сосняк.
И Берк побежал тоже, потому что теперь все уже потеряло смысл. Он бежал, упираясь в каменистый склон, чувствуя, как вихляются его ноги в разбитых башмаках. Он старался прислушаться, далеко ли патруль; но грохот был такой, что ничего не было слышно. Рид, в нескольких ярдах впереди, неуклюже скользил и скользил на своих длинных ногах, слишком туго стянутых двойным перехватом носков и штанов.
И Берк знал, что патруль настигает их. Теперь он уже слышал его совсем близко, за поворотом. Рид, бегущий впереди, мешал, загораживая дорогу. Тише. Тише. Один раз Берк на мгновение оглянулся назад. Он увидел, как тот молодой, коричневый от загара, сдергивал с плеча автомат. Автомат был тяжелый, и ему было неудобно. Деревянный приклад застрял у него между колен, когда он на бегу перехватывал его правой рукой.
И в эту же самую секунду Берк глянул влево, в сторону обрыва. Гора обрывалась отвесно и круто, и внизу были круглые валуны и красная земля, поросшая мхом, сухим и мертвым, но еще зеленым. И он крикнул Риду:
— Берегись!
И сейчас же грянуло. Короткая, но быстрая очередь. И выше, чем нужно, а уж наверняка ему сто раз на неделе твердят, что, когда стреляешь из автомата, прицел надо брать ниже. Пули пролетели, над головой Берка. И он спрыгнул с тропы вниз.
Вторая очередь ударила, когда он был еще в воздухе и даже ног не успел сомкнуть после прыжка. И он ждал толчка при ударе о землю и думал, сломает он ноги или нет и прыгнет ли тот, молодой, за ним?
Правая нога у него при падении подогнулась, и так как ноги были короче туловища, то, упав, он перекувырнулся через себя. Но не покатился. Он упал боком и поехал по каменистому склону на спине, инстинктивно цепляясь за землю, чтобы остановиться, и чувствуя, как рвется тонкая ткань штанов и острые края камешков впиваются в его онемевшие ягодицы, и, наконец, он въехал боком в мягкую кучу красной земли и застрял. Он ждал новой очереди, но все было тихо. Он встал и бросился дальше вниз, вприпрыжку, бегом, ползком, пока очередь не настигла его.
Он услышал только «взз-взз» брызнувшей в стороны земли. Потом почувствовал сильный жар и толчок в правую ягодицу, как будто он наткнулся на что-то. И кувырнулся вниз, и фляга, которую он до сих пор бессмысленно держал в руке, описав в воздухе изящную плавную дугу, упала и разбилась вдребезги, в двух шагах от его головы.
Потом он снова встал, упираясь каблуками в землю, чтобы как-нибудь преодолеть слепую силу собственной тяжести, увлекавшую его вниз. Он увидел густую кущу кленов и стал карабкаться к ней.
Ему вслед стреляли, и он слышал, как свинец ударялся о дерево и расщеплял его с треском, отдававшимся в густых ветвях. Его не тянуло оглянуться назад, потому что все это касалось только его одного. Что сталось с высоким Ридом, он не знал, и его не тянуло узнать или оглянуться, потому что во всем мире реальным и значащим было только это одно. Идти, подвигаться вперед, выбираться к черту отсюда.
Раздумывать тут было не о чем. Он знал, что нужно опять взобраться наверх. Они спустятся сюда за ним. И будут рыскать по кленовой роще, пока не найдут его.
Но им его не найти. Он взберется наверх. Туда, откуда шел. Только это теперь нелегко. Я ранен, думал он. Не в ногу. И не в грудь. В задницу, и оттого я не могу двигать ногой от бедра, а в боку у меня словно дизель работает.
Он двинулся к опушке кленовой рощи скачками, потому что правая нога не сгибалась, и бежать было нельзя. Но он не останавливался и скоро очутился опять на голом склоне Юктас, в поисках тропы, ведущей вверх. Но кругом были только отвесные скалы, которые загораживали путь.
Вдруг он увидел внизу узенькую белую полоску тропы, терявшуюся в кленовой роще. Раз она ведет вниз, значит, спускается откуда-то сверху. И он пополз наискось вниз, к замеченной тропе. И, добравшись до нее, свернул направо и пустился по ней вверх. Вверх, в сумасбродной надежде, что она выведет его на ту тропу, по которой он спускался сюда. Что он отыщет дорогу к деревне, где ему дали хлеб. Надо же ему деваться куда-нибудь, раз он ранен и из раны течет кровь. Вот говорят, кровь горячая. А ему холодно от нее.
Он пошел медленнее. Он довольно высоко взобрался, и можно было не бежать. Теперь он то и дело оглядывался назад, но знал, что они едва ли найдут его, если только он будет все время подниматься вверх.
Вверх.
Он вдруг подумал о высоком Риде. Он понимал, что заставило Рида побежать очертя голову. Но это очень глупо, даже если боишься. Все боятся, но только тот, кто умеет одолеть свой страх, не попадет из-за него в беду. Не бояться, это значит просто уметь одолеть страх в себе. И тогда не побежишь вот так очертя голову. Не побеги Рид, все бы, может быть, обошлось. А так едва ли он ушел живым. Скорей всего они настигли его на той тропе. Скорей всего он так и бежал вниз по той тропе, и они настигли его там, где она сворачивала в лес. Бедняга Рид. Не батрачить ему больше на ферме в родном краю. Придется там, на ферме, управляться без него. Вниз бросился. И я тоже, но как. Одно мгновение, и я уже был внизу. А теперь я снова взбираюсь наверх и не скоро спущусь опять, из-за этой окоченевшей ноги. Вот что выходит, когда слишком погорячишься. Но когда идешь на такое, трудно не горячиться. А теперь я должен отыскать деревню, где живет этот медведь, этот седой критский медведь. А дальше куда? Почем я знаю. Как еще обойдется с ногой. Бедняга Рид. Славный малый, дурная голова.
И он все шел вверх по козьей тропке, ступая твердо, хотя и с трудом.
А бедняга Рид, славный малый, дурная голова, лежал где-то мертвый, с вытаращенными глазами, с раскрытым ртом.
Когда стемнело, Берку стало труднее идти. В темноте он не мог разглядеть козьей тропки. Он то и дело сбивался с нее и должен был ощупью искать ее снова, ползая на четвереньках. Даже и так ему приходилось волочить правую ногу. И когда он ползал, внутри у него становилось нехорошо. Он не знал этого, пока не стал на четвереньки в первый раз. Не знал, что от этого нехорошо. Когда приходится ползать на четвереньках, как-то все сдает внутри.
— Плохо дело, — сказал он себе. — Если я еще раз встану на четвереньки, я пропал.
Его стало клонить ко сну. Один раз он присел отдохнуть и вдруг спохватился, что заснул. Тогда он снова пошел вперед и шел до тех пор, пока не открылся перед ним склон, пересеченный неровными рядами лоз, белеющими в дымке рассвета.
И это был Сан-Ксентос.
Ковыляя, он пошел дальше, в поисках удобной тропы. И то находил, то сбивался опять, пока не дошел, шатаясь, точно пьяный. Дошел до самой деревни, почти обезумев, наполовину от усталости, наполовину от страха, что придется снова ползти. Это было ему страшнее всего, он ни за что не хотел больше ползти. Никогда в жизни, а теперь особенно.
Он вышел на тропу, которая огибала дом на сваях. В деревне еще никто не просыпался. Даже уксусный запах вина не стоял в воздухе. Лаяли собаки, но его беспокоило, что он не чувствует этого запаха, хотя он был уверен, что деревня та самая. Он остановился на негнущихся ногах и сказал:
— Как же это. Не пахнет. Совсем не пахнет. А ведь так и ударяло в нос.
И рухнул в грязь на улице Сан-Ксентоса.
3
Потом оказалось, что он едет на муле, лежа ничком поперек деревянного седла. Был уже день, и он смотрел, как Проплывают перед его глазами мелкие чешуйки сланца, круглые ямки, камешки, черная пыль; гладкие пласты, изрытые пласты, медленно, быстро, совсем останавливаясь, чередуются перед его глазами. Берк еще не вполне пришел в себя. В желудке чувствовалась тяжесть, и он догадался, что это от сыра, который ему дали в винодельческой деревушке. А больше никаких мыслей у него не было.
Мула вели два критянина. Они вышли в путь ранним утром и уже устали. Один был тот самый, седой критянин. Другой — хозяин мула. Мул был диктейской породы, лучшей на Крите. Они шли впереди, у самой морды мула, и разговаривали.
— Кто, по-твоему, называется австралийцем? — спрашивал хозяин мула.
— А по-твоему, кто? — откликался седой критянин.
— Тот, кто говорит на австралийском языке.
— И кто в Австралии на свет народился.
— А на каком языке говорят австралос ?
— Не знаю. Мы не должны очень придираться.
— Кто это придирается? Мул чей — мой или не мой?
— А при чем тут австралийский язык?
— Ничего ты не понимаешь. — Хозяин мула был в большом волнении.
— Он все оценит. Не беспокойся, — сказал седой.
На это хозяин мула ничего не ответил, потому что они подошли к выемке в склоне Юктас, слишком большой, чтобы ее можно было назвать пещерой, и скорей походившей на гигантскую террасу. Кругом не было ни одной протоптанной тропинки, и мулу не легко было одолеть подъем. Обоим проводникам пришлось подталкивать его сзади, хоть это и был диктейский мул, и, наконец, они взобрались на край выемки и двинулись вглубь.
Глаза у Энгеса Берка были раскрыты, но сознание его бездействовало. Он чувствовал, что его стащили с мула и понесли, и слышал греческую речь над собой, и видел стену позади и одеяла. Но он только все старался ощутить уксусный запах винодельческой деревушки и мучился оттого, что не ощущал его.
Потом больше ничего не было. Ничего, пока он не очнулся с чувством, что ему необходимо избавиться от всего, что у него внутри. Без участия мысли он присел и нагнулся, и его вырвало, одной только слюной и желчью.
Было еще светло.
Но было и светло и в то же время темно. Когда он выпрямился, у него приятно отлегло от горла, и он увидел, что находится в яме, сверху затянутой брезентом. Ветер колебал брезент, и свет и тени перемещались.
И он увидел других, несколько человек. Все они тоже лежали.
Он видел, что находится в яме, стены которой, слоистые и осыпающиеся, поросли травой. И он почувствовал запах, втянул его носом. Но это пахло по-больничному, эфиром и спиртом.
Потом к нему подошла рослая женщина, гречанка, в длинном черном фартуке, неловко, грузно встала на колени и потянула с него одеяло. Тут только он почувствовал свое бедро. Его свело болью, потом отпустило. И он увидел повязку, испачканную кровью. Женщина начала снимать повязку, и Берк подскочил от боли.
— Легче, — сказал он ей.
Она продолжала делать свое дело, приподняв его ногу так, чтобы можно было пропустить повязку под ней. Повязка была грязная, и он догадался, что это его рубашка, и, лежа так, с поднятой ногой, он оглядывался по сторонам. На полу, тоже застланном брезентом, лежало еще шестеро или семеро. В одном углу были сложены два очага, защищенные двумя большими каменными плитами. Почти все остальные лежали у противоположной стены. Только двое не лежали, оба — черноволосые греки. У одного все лицо забинтовано, другой совсем без повязки. Больше ничего кругом не было, только два черных котелка на огне.
Женщина, наконец, размотала всю повязку, сняла тампон из чистой тряпочки и осторожно повернула Берка на левый бок.
— Который час? — спросил он женщину. Он сам не знал, зачем.
Женщина покачала головой, двое лежащих напротив оглянулись на него.
Заговорив, Берк почувствовал сухость в горле и во рту. Брезент у самой его головы был измаран давешней рвотой.
— Дайте мне пить, — сказал он женщине.
Она перевернула его на живот и крикнула кому-то. Берк попытался вспомнить, как по-гречески «вода», но никак не мог. Колено женщины тяжело давило ему на Поясницу.
Потом рядом очутился еще кто-то, с тампоном в руках, ощупал его бедро и перевернул его опять на левый бок.
Берку в это время вспомнилось, как он шел и смотрел на дом на сваях. А потом сразу вот это. Черт возьми, да это яма какая-то. Я, должно быть, угодил в плен и скоро окажусь в Stalag IV, V или VI, римскими цифрами.
— Что это такое? — спросил он, не думая.
— Вы приходите в себя, — сказал ему кто-то по-английски.
— Да, — сказал Берк.
Он не видел, кто это, потому что женщина снова накладывала ему повязку, и он лежал спиной к говорившему.
— Что это за яма? — спросил он.
— Никто не знает, — ответили ему. — Скорей всего остатки Минойской бани. Французы утверждают, что здесь была гробница Зевса. Но я этому не очень верю.
Берк молчал, пока женщина не кончила перевязывать, потом он перевернулся на спину и сел слишком резким движением.
— Не давите на этот бок.
Теперь Берк увидел человека, который говорил по-английски. Он был еще молод, с окладистой черной бородой, в толстых очках в черной оправе.
— Вы что, врач? — спросил Берк.
— Да.
— Немец?
— Грек.
— Это не немецкая затея?
Врач покачал головой и сказал:
— Нет.
— А что это такое? Где мы, в деревне?
— Нет, — сказал врач.
— Черт подери, — сказал Берк, — что же это такое? И что вообще случилось?
— Вы упали без чувств у деревни Сан-Ксентос. — Он произносил на греческий лад: «Сан-Эксентос». — Слишком большая потеря крови. Там знали про это место, и вас привезли сюда на животном.
— На муле, — сказал Берк и вспомнил чешуйки сланца, и камешки, и черную пыль.
— Да. Я начинаю забывать английский.
— Нет, отчего же, — рассеянно возразил Берк. — Но что же это все-таки?
— Хорошо укрытое место. Но мы здесь не останемся.
— Госпиталь?
— Вроде.
— Для греков?
— Для всех здесь, на Юктас. Железноголовые сейчас действуют в этом районе, и в деревнях для нас опасно.
— Партизаны, значит?
— Нет. — Молодой врач покачал головой. — Партизаны ушли на восток.
— Мне тоже надо выбраться отсюда, — сказал Берк.
— Еще рано. Вам вредно двигаться.
Врач что-то сказал женщине по-гречески и опустился на одно колено. Берк теперь мог разглядеть спокойные глаза за толстыми стеклами и неподвижные губы.
— Что там? — Берк приподнялся на локте и указал на свое бедро.
— Пустяки, — сказал грек. — Заражения нет. Ничего опасного. Чисто внутри. Чисто снаружи. Я наложил швы. В трех местах. Потеря крови, больше ничего. Несколько дней, и все будет в порядке.
— Опасности нет?
— Никакой. Камень был плоский и острый, вошел и вышел.
— Я думал, там парочка пуль застряла.
— Нет. Просто камень, острый как нож.
— А я смогу ходить?
— Завтра сможете. Пойдете и прямо наткнетесь на железноголовых.
— Разве здесь не высоко? Не высоко? — повторил он.
— Высоко. Но железноголовые поднимаются все выше. Зачем вы спускались? Ведь вы спускались?
— Да, — вызывающе сказал Берк.
— Теперь не время для этого. Железноголовые поднимаются все выше.
— Тем более мне надо уходить отсюда.
— Завтра уйдете.
— Что с моим спутником? Вы ничего о нем не знаете?
Доктор покачал головой и снял очки, чтобы протереть их. По его небольшим, спокойным, окруженным мелкими морщинками глазам сразу можно было узнать, что он близорук. Берк подивился, как он работает с такими глазами.
— Вы меня зашили? — спросил он грека.
— Да. Вы не чувствовали, потому что вы спали. Хорошо, что у нас еще было анестезирующее. А вообще медикаменты у нас на исходе, оттого мы и двигаемся.
— А где вы их достаете?
— С большими трудностями достаем. — Врач поднялся на ноги. — Все наши запасы медикаментов захвачены у самих железноголовых.
Берк вежливо поблагодарил его.
— Вы англичанин или австралиец? Эти люди из Сан-Ксентоса говорили — австралос .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25