Сбитая с толку толпа затихла. Потом послышался ропот. Он становился громче.
— Это была иллюзия! — вскричал Кефа, вне себя от ярости.
— Конечно, иллюзия, — раздраженно ответил Симон. — А тот дурацкий лосось разве не иллюзия?
Спор зашел в тупик. Внезапно толпа затихла, как, говорят, затихает пение птиц перед землетрясением. Симон встал на край фонтана, чтобы посмотреть, что случилось.
В углу Форума стоял крытый паланкин.
Раб в имперской ливрее пробирался сквозь поспешно расступающуюся толпу. Он остановился напротив Симона.
— Цезарь шлет приветы своему почетному гостю, — объявил он.
— Верный подданный цезаря возвращает приветы цезаря с молитвой за здоровье цезаря.
— Цезарь сожалеет, — продолжал раб монотонным голосом, — что дела государственной важности не позволили ему присутствовать на магическом поединке, состоявшемся здесь сегодня. Поэтому он велит Симону Волхву и его сопернику прибыть в императорский дворец завтра в полдень, чтобы продемонстрировать свое искусство, а император определит победителя.
— В чем дело? — спросил Кефа.
Время тянулось медленно. Весь день Симон провел в постели, наблюдая за игрой света и тени на потолке.
Наконец пришел вечер. Вечер сменила ночь.
Симон встал, надел плащ и пошел к дому, где остановился Кефа.
Кефа сам открыл дверь.
— А, — сказал он, — ты пришел. Я так и думал. Входи, выпьем вина.
— Я уже приходил к тебе однажды, — сказал Симон, проходя вслед за Кефой в просто обставленную комнату, — с подарком, а ты прогнал меня, наслав проклятие.
— Это был не подарок, а взятка, — сказал Кефа. — За проклятие прости, у меня вспыльчивый характер.
— Надеюсь, ты не проклянешь меня на этот раз, потому что теперь я предлагаю обмен подарками.
— Я знаю, — сказал Кефа, разливая вино. — Ты пришел, чтобы признать поражение. Взамен ты хочешь, чтобы мы договорились насчет завтрашнего состязания.
Симон отхлебнул вина. Оно оказалось неожиданно хорошим.
— Ты ошибаешься, — сказал он.
Кефа резко выпрямился и расплескал вино на коврик.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Симон. — Прежде всего, мы никогда ни о чем не договоримся. Антагонизм между нами непримирим, он будет проявляться всегда и во всем. Завтра он проявится перед императором, и мы ничего не можем с этим поделать. Во-вторых, хотя я признаю поражение, я потерпел его не от тебя.
Кефа задумчиво сел напротив.
— Зачем ты тогда пришел? — спросил он.
— Поговорить, — сказал Симон. — Мне нужно поговорить. Это твой подарок мне. И ты должен выслушать то, о чем я хочу тебе сказать. Это мой подарок тебе.
Кефа изучал вино в своем кубке.
— Я не считаю себя гордецом, — сказал он, — но сомневаюсь, что ты можешь сказать мне что-то такое, что я должен выслушать.
— Я знаю, — сказал Симон. — Именно поэтому ты должен это выслушать.
Кефа промолчал.
— Мы оба были не правы, — сказал Симон. — Мы совершили одну и ту же ошибку, хотя мы совершенно разные люди и выбрали разные дороги. Дорога, которую выбрал я, показала мне, что я был не прав: такова ее природа. Но дорога, которую выбрал ты, никогда не покажет тебе, что ты не прав: такова ее природа. Поэтому на мою долю выпало сказать тебе об этом.
— Как великодушно, — сказал Кефа.
— Конечно, это не поможет, — продолжал Симон. — Это тоже в природе вещей.
— Может, — предложил Кефа, — скажешь, о чем идет речь.
— Это не так просто. Можно начать с разных мест. Можно начать с чего угодно. Вернее, с любых двух вещей. Например, с нас двоих, сидящих в этой комнате. Всегда есть пара.
— Я знаю, ты веришь, что существует два Бога, — сказал Кефа с некоторым раздражением. — Ты это хотел мне сказать?
— Если угодно. Но я также имею в виду день и ночь, мужчину и женщину, сладкое и кислое, правильное и неправильное.
— Ну и что? — сказал Кефа.
— Я говорю о материи и тени, — сказал Симон. — Я говорю о суше и море, о звуке и тишине, о холоде и жаре. Я говорю о жизни и смерти, о спасении и осуждении на вечные муки. Я говорю о том, что есть, и о том, чего нет.
— Или о парах, — сказал Кефа. — Я понимаю.
— Нет, не понимаешь, так как пар не существует. А есть лишь двойственность в природе. И из этой двойственности возникают все пары противоположностей как отражение друг друга. Помести источник света в комнату с металлическими предметами разной формы, и свет создаст на их поверхности различные рисунки; но на самом деле это всего лишь серия искажений — искажений одного источника света. Дуализм един. Это выражает материя, как только появляется на свет, — иначе не может быть. Это выражает наш ум в каждой рождаемой им мысли — иначе не может быть. Корень мироздания раздвоен.
Кефа медленно крутил в руках кубок с вином.
— Высокопарные разговоры, — сказал он. — Я никогда не понимал философии. Не вижу в ней смысла.
— Слова «добро» и «зло» ничего не значат, — сказал Симон. — Мы употребляем их, когда особым образом осознаем проявление дуализма. С тем же успехом можно было бы использовать другие слова — «сладкий» и «кислый» или «холодный» и «горячий», — и это было бы правильно. Игра света и тени на поверхности — это все, что стоит за добром и злом. Теперь понятно?
Кефа молчал.
— Я видел это давно, — продолжал Симон. — Я видел свет и тьму. Но не понимал, что это означает. Не прослеживал всех связей до конца. Теперь я должен это сделать. Из-за ума проститутки и искренности мальчика, из-за безумия императора и загадок твоего учителя, которые вы не можете разгадать.
Кефа с удивлением смотрел на него, и его лицо в свете лампы побледнело.
— Надо отдать мне должное, — продолжал Симон, — я многое понял. Я понял, что мир порочен, хотя не понимал почему. Он порочен, так как при сотворении был разделен, разобщен, что и проявляется во всех вещах, которые люди называют злом, хотя прежде все было так тщательно перемешано, что зла не существовало. Также я понял, что Бог, которому вы поклоняетесь, — это враг и что с ним необходимо бороться. Мне казалось, я понимал почему, но это было не так. И я также понял, что мир — ловушка, а ловушек надо избегать. Но я не понял, что бегство от ловушки — часть самой ловушки. Это я понял не сразу.
Он замолчал, погруженный в свои мысли. Когда Кефа наливал вино, у него слегка дрожали руки.
— Почему, — едва слышно спросил он, — Бог, которому я поклоняюсь, — это враг и с ним нужно бороться?
— Потому, — устало сказал Симон, — что он утверждает, будто он единственный Бог. Это основа вашей веры, так? В этом Он непреклонен. Только это ложь, Кефа. Ничего не бывает по одному. Всегда есть что-то второе. Не существует утверждения, в котором не содержалось бы его собственного отрицания. Но вы этого не поняли, и поколение за поколением молились вашему Богу как Единственному, пока он не стал жадным и не заявил, что Другого нет. И это заблуждение привело к катастрофической потере равновесия в мире, которую можно исправить, только поклоняясь Другому. Именно это я и принялся делать. Я полагал, что спасаю человечество, но я ошибался. Я спасал Бога.
Его слова прозвучали в полнейшей тишине. Был слышен только стук повозки на улице.
— Где, — наконец сказал Кефа, — во всем этом богохульстве и бреде обещанный подарок?
— Ты что, сам не видишь? — спросил Симон. — Мы с тобой шли разными дорогами, разными и противоположными, но мы оба совершили одну и ту же ошибку. Каждый из нас верил, что он прав, а другой нет. Правда в том, что никто из нас не прав, пока мы считаем, что совершенно правы. Ничего не бывает по одному. Не существует утверждения, в котором бы не содержалось его отрицания. Отрицание всего лишь его собственное отражение.
Кефа закрыл глаза. Казалось, он отчаянно борется с какой-то мыслью.
— Мне кажется, — медленно сказал он, — ты только что сказал, что если утверждение правильно, оно также неправильно.
Симон невесело засмеялся:
— Ты понимаешь меня лучше, чем я думал.
— Что?
— Когда правда произносится вслух, она становится неправдой, — сказал Симон. — Поэтому есть вещи, говорить о которых не следует.
Кефа покрылся смертельной бледностью. Симон удивленно посмотрел на него. Но Кефа ничего не сказал, и он продолжил:
— В чем ошибочен твой путь, и мой тоже? Мы настаивали на единственности. Каждая единичная вещь будет стремиться найти свою тень, свою вторую половину. А если этому помешать, — Симон остановился, понимая, что подошел к самой сути своих парадоксальных рассуждений, — если этому помешать, случится странное и ужасное. Она не просто создаст свою тень. Она станет ею.
Он не знал, слышит ли его Кефа. Тот смотрел на Симона, как смотрели бы на восставшего из гроба.
— Это случилось со мной, — сказал Симон. — Я пытался уничтожить закон — и обнаружил, что уничтожение закона стало законом, автором которого был я сам. Я учил людей, что они боги и не должны никому поклоняться, — и обнаружил, что мне стали поклоняться как богу. Я проповедовал стремление к свободе — и обнаружил человека, который стремился познать все виды свободы до конца и подчинил самого себя и весь город своим ночным кошмарам. Это случится и с тобой: ты окажешься на том самом месте, с которого полжизни бежал. И ты этого не вынесешь, поскольку веришь, что Бог Один.
Казалось, Кефа пришел в себя от шока, вызванного словами Симона. Он немного ссутулился, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть.
— Ты ждешь, что я придам значение всему этому бреду?
— Тогда послушай того, чьи слова ты уважаешь больше, — сказал Симон. — «Первый будет последним. Последний будет первым». «Стремись спасти свою жизнь, и ты ее потеряешь». «Я пришел, чтобы дать зрение слепым и лишить зрения зрячих». — Он улыбнулся Кефе. — Парадоксы. Невозможные афоризмы. Может быть, я слушал лучше, чем ты?
— Ты умный человек, — проворчал Кефа. Он налил себе еще вина и грубо подтолкнул кувшин к Симону. — Такой же умный, как дьявол, твой отец.
— У меня другая родословная, уверяю тебя.
— Как дьявол, ты вьешься ужом, извращаешь правду. И как дьявол, ты падешь.
— Без сомнения, — согласился Симон. — Путь наверх и путь вниз — одно и то же.
Кефа не слушал.
— Как дьявол, ты искушаешь. За этим ты и пришел сюда? Ввести меня в искушение? Сказать мне, что все, что я делал, неправильно. Именно это скрывается за твоими умными речами? В них пустота, и ведут они в пучину безумия. Ты хочешь сказать, что бессмысленно даже пытаться что-то сделать.
— Почти правильно, — сказал Симон, — но не совсем. Настоящая пучина еще дальше.
Кефа смотрел в изумлении.
— Настоящая пучина, — сказал Симон, — это когда бессмысленно пытаться что-либо сделать, но необходимо. Наши усилия необходимы, хотя бесполезны и не могут ни к чему привести. Это необходимо именно потому, что ни к чему не приводит. Все наши усилия будут сведены на нет, но и они сведут что-нибудь на нет. Это будет поддерживать равновесие в мире и послужит гарантией, что еще какое-то время ничего не случится. Потому что, если бы мы перестали действовать, мир перестал бы существовать.
— Ты безумец, — сказал Кефа.
— В любом случае у нас нет выбора, — продолжал Симон, — поскольку, если бы мы перестали действовать, мы бы умерли. — Он улыбнулся. — А тогда, в каком-то смысле, мир действительно перестал бы существовать.
Кефа жадно отпил из кубка. Казалось, он немного успокоился.
— Я вижу, ты пришел не для того, чтобы искушать меня, — сказал он. — Такие доводы никого не смогли бы искусить. Это ведет лишь к полному отчаянию.
— Да, — сказал Симон.
— Как можно в это верить?
Симон молчал. Он встал и запахнул свой плащ.
— Уже поздно, — сказал он. — Нам обоим нужен отдых.
— Симон, ты веришь в то, о чем мне говорил?
— Какая разница, верю я или нет? — устало сказал Симон. — Главное, что я это вижу и что в данный момент это противоположно тому, что видишь ты. И как ты взвалил на себя груз своих убеждений и их неосуществимость, так и я должен нести этот груз на себе. Мы ничего не значим, Кефа, ни ты, ни я: нас просто используют.
Он пошел к двери, потом обернулся.
— Ты не должен винить себя в смерти Иешуа, — сказал он. — Никто из вас не имеет к этому никакого отношения. Так же как и ваше дурацкое объяснение, которое вы всем навязываете. Он должен был умереть — это было неизбежно.
Он вышел на темную улицу, унеся с собой в памяти белое, изумленное лицо Кефы.
— Может быть, он забыл про нас? — с надеждой спросил Марк.
Они ждали в приемной с двенадцати часов дня. Теперь солнце отбрасывало длинные тени на террасу снаружи. Пока они ждали, вошло и вышло не менее пятидесяти просителей, лизоблюдов и отчаявшихся чиновников — некоторые были допущены к императору, другие получили отказ в аудиенции, остальные ушли восвояси по доброй воле. Кроме Симона, Кефы и Марка остались землевладелец с какой-то туманной жалобой по поводу своих земель, торговец, надеющийся получить монополию, и толстяк, рассказывавший всем о своем генеалогическом древе.
— Нет, — сказал Симон, — он не забыл.
Кефа сидел молча. Он был погружен в свои мысли, возможно молился. А может быть, решил, что ему просто нечего сказать. В этом случае, подумал Симон, он проявил необычную для него прозорливость, так как действительно сказать было нечего.
— Я голоден, — пожаловался Марк.
— Ирония жизни, — заметил Симон, — находиться в компании двух магов, ни один из которых не способен сотворить что-нибудь съестное.
— Я не маг, — сказал Кефа.
— Советую не говорить это императору.
— Я собираюсь как можно меньше разговаривать с императором.
— Я надеюсь, ты не заставишь меня говорить что-нибудь, что ему может не понравиться, — с беспокойством спросил Марк.
— Если это случится, сделай вид, что тебя душит кашель, — благородно предложил Симон, — а я придумаю, что сказать.
Кефа открыл рот, и Симон ожидал, что последует поток справедливых упреков.
— Что, — спросил Кефа, — «Савл» значит по-гречески?
— Что? — переспросил Симон.
В дверь приемной вошел раб.
— Что «Савл» значит по-гречески?
— Это значит, — сказал Симон — тот, кто…
— Симон Иудей! — выкрикнул раб.
Симон и Кефа одновременно вышли вперед.
— …Хромает, — закончил Симон. Кефа растерялся. Раб удивленно посмотрел на них. Затем указал на Марка:
— Кто это?
— Мой переводчик, — сказал Кефа.
— Что он сказал? — спросил раб.
— Его переводчик, — перевел Симой.
— Это противоречит правилам, — сказал раб. — Пожалуйста, следуйте за мной. Император примет вас в своих личных апартаментах.
Они прошли всю приемную, миновали соседнюю комнату и начали подниматься по широкой лестнице. Шесть стоявших вдоль лестницы охранников пошли за ними следом.
Это была комната, в которой Симон был раньше: вытянутая и просторная, с большим окном, выходящим на балкон, с которого была видна половина города.
Император откинулся на ложе, чем-то поигрывая.
— А, пришли, — сказал он, когда они приблизились, чтобы поприветствовать его.
Охранники с лязганьем заняли свои места вдоль стен.
— Что ты думаешь о моих стихах? — спросил он Симона.
На нем была пурпурная тога и длинные золотые серьги. И он пытался ощипать живую ласточку.
— Я думаю, когда цезарь освоит гекзаметр, он будет писать вполне приличную эпическую поэзию, — сказал Симон.
Бледные глаза пристально посмотрели на него. Император произвел какой-то звук, похожий на чихание кошки. Он смеялся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Мне понравилось. Кто этот человек с тобой? У него что, больше нечего надеть?
— Это религиозный учитель, цезарь, он не придает значения одежде. Поэтому он может одеваться только определенным образом.
Нерон снова издал звук, похожий на кошачий чих.
— А чему он учит?
— С вашего позволения, цезарь, я попрошу его самого сказать об этом.
Кефа через запинающегося Марка сумел сказать три предложения, когда император перебил его:
— Я не понимаю, о чем он говорит. Это скучно. Покажите мне чудеса магии.
— Как пожелает цезарь.
— Что происходит? — шепотом спросил Кефа.
— Он хочет магии, — шепотом сказал Марк.
— Я не маг, — сердито сказал Кефа.
— Замолчи, — зашипел Симон.
— Не говорите в моем присутствии на этом варварском языке, — сказал император. — Это меня раздражает. — Он отшвырнул ласточку в угол. Позже, когда она затрепыхалась слишком сильно, один из охранников выбросил ее в окно. — Покажи мне какое-нибудь магическое чудо, — сказал император, обращаясь к Кефе. — Может быть, после этого слушать тебя будет интереснее.
Когда Кефе перевели это, он воздел глаза к небу и стал молиться. Симон размышлял о милости Божества, которое, должно быть, слушало молитвы Кефы с самого рассвета.
Кефа порылся в своем кошельке и что-то оттуда извлек. Сперва Симону показалось, что это сардина. Это была корка хлеба. Кефа осторожно положил ее на маленький бронзовый столик и накрыл ее руками.
Что-то произошло, Симон не успел заметить что. Кефа убрал руки, и на столе лежало двенадцать буханок хлеба.
— Юпитер! — сказал император и сел прямо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34