узкое, членистое, не имевшее ни конца, ни начала – что такое?.. Но прежде чем удовлетворить нечистую свою пытливость, глаза скосились в боковое зеркало и, надо сказать, своевременно: к чекеру спешила какаято парочка. И впускать людей в кэб было некстати, и удирать тоже нехорошо. Оба рослые, нарядные, они уже находились в двух шагах от машины, и я, против воли, засмотрелся на женщину. Она была так хороша, что я до сих пор помню покрой ее платья из тончайшего темно-фиолетового шелка и гордую голову в строгой прическе.
– В город! – сказал мужчина, открывая дверцу.
– Вообще-то я уж в гараж собрался; выручку, вот, считал, – сказал я. Да уж ладно… Целый вечер сегодня возил черт знает какую шваль. Знаете, как приятно, когда в машине – нормальные люди.
– А мы не нормальные, – сдержанно и серьезно отвечал мужчина.
– Семьдесят четвертая и Бродвей! – добавила женщина: темные глаза глядели на меня в упор, не мигая…
В отрезке Семьдесят четвертой улицы между Бродвеем и Западной авеню происходило какое-то празднество. Квартал был забит скоплением желтых кэбов и частных автомобилей, затесался среди них и шикарный лимузин. Женщины, выходя из машин, охорашивались; расторопные услужающие – «валеты» угоняли автомобили в гараж, но пробка не рассасывалась: публика все прибывала…
Пара, которую я привез, покинула кэб, не дождавшись, пока мы доползем к полосатой, с выступавшей на тротуар будке, в которую входили люди.
Поравнявшись наконец с будкой, я увидел крутую, уходящую в подвал лестницу, по которой следом за черной парочкой, следом за моей парой из Бэй Ридж чинно спускалась пышнотелая дама об руку с высоким худющим мальчишкой… Внезапно на лестнице возникло встречное движение: по ней поднималась девушка в серебряном комбинезоне, понукаемая выпроваживавшим ее то ли распорядителем, то ли рядовым вышибалой, повторявшим ей в спину: «Пожалуйста, пожалуйста…»
– Проститутка! – взволнованно зашелестел тротуар…
Полосатая будка служила входом в самый популярный нью-йоркский секс-клуб «Убежище Платона»…
8
Из-под зашевелившихся при движении пронырливой моей руки бигуди (они шевелились, словно комок оживших гусениц), выползла и легла ко мне на колени массивная, толщиной, наверное, с мизинец золотая цепь! Через равные, в два-три дюйма, отрезки в цепь были вставлены продолговатые пластинки, осыпанные зелеными камнями… Не успел я, однако, что называется, ахнуть, как рука моя ухватила на дне кошелки и вытащила – опять золото! – сотканный из золотых нитей, маленький, как бы игрушечный, ридикюль с изящным замочком. Какие сокровища, какие драгоценности могут храниться – в золотом ридикюльчике?..
Трясущиеся пальцы справились наконец с замочком; я вытряхнул на ладонь какое-то невиданное ювелирное диво, созданное из жемчугов и розоватых кораллов, и передернулся от омерзения!.. Тьфу!.. Это были склизкие челюсти старой ведьмы.
В этот муторный вечер какая-то непреодолимая сила толкала меня кружить и кружить по улицам… Какие-то люди садятся в кэб, куда-то я еду, еду…
Нежное прощание у входа в отель «Наварра». Плешивый затылок ласкает лебединая рука; и вдруг хитро-хитро подзывает меня – пальчиком…
Пальчик выпрямляется: велит подождать…
– Отвезите меня в «Плазу». Нет, лучше в «Пьер»…
– Может, в «Хилтон»? – ляпнул я.
– Только не в «Хилтон»!
– А почему?..
– Там полицейских – как собак нерезаных.
Ах, вот оно что! Ай да хитрый пальчик…
– Как «бизнес»?
– Хорошо! – весело откликается она, пересаживаясь на приставное сиденье, поближе. Минимум косметики, элегантная блузка…
– Что ж хорошего? – недобро говорю я.
– А мне нравится! За час – сто долларов. Добрый, ласковый; мне с ним было приятно… Потом – прекрасный ужин; он меня пригласил. Уговаривал сейчас, чтобы мы вернулись в отель…
– А ты – отказалась?
– Я не отказывалась. Но я сказала, что это будет стоить ему еще пятьдесят долларов…
– Что-то чересчур легко у тебя получается, – говорю я. – Сто долларов, пятьдесят долларов. Почему же красивые молодые женщины на углах предлагают себя за двадцатку?
– Потому что они – дуры.
– А маньяки? Пьянь? Болезни?
– А я смотрю, с кем иду.
– И давно ты работаешь?
– Два года.
– А твой друг не отбирает у тебя деньги? Не бьет тебя?
– У меня есть только один друг – это мой доллар!
9
Охранник, кемаривший за контрольным, оборудованным телеэкранами, пультом в пустом вестибюле «Маихеттен Хаус», едва увидев кошелку, сразу же понял, кто я.
– Мне отдашь или – звонить хозяевам?
– Конечно, звони!
– Они уже, наверное, спят, – замялся охранник.
– Вряд ли, – с пафосом сказал я.
И действительно, «Лапушка» не заставила себя ждать. В коротеньком полурасстегнутом халатике, сверкая голенькими ножками, покрытыми синими узлами вен, она выпорхнула из лифта и ринулась ко мне.
– Ой, как я вам благодарна!..
И тут наступила пренеприятнейшая минута: повернувшись ко мне спиной, хозяйка рылась в кошелке, проверяя ее содержимое. Нехорошие мысленки замерцали в моей голове… Однако результатами проверки «Лапушка» осталась довольна и подала мне – доллар…
Я оторопел: «Ну, пусть и браслет, и цепь, которые я вернул ей, вовсе и не золотые, – подумал я, – но зубы!.. Ведь если она живет в „Манхеттен Хаус“ и, стало быть, платит за квартиру в месяц больше, чем я зарабатываю за год, – сколько же, черт побери, стоят ее зубы?!..» Ни один пятак из «пожалованных» мне черными пассажирами не был до такой степени противен, как этот доллар.
Глава одиннадцатая
Ночь напролет
1
Одно из приятнейших на свете занятий – рассказывать о себе! Все равно – за обеденным столом или за письменным… Глотнешь коньячку ли, сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к голосу взволнованной мысли и – призадумаешься: эх, если бы все были такими, как я, какая ведь жизнь на земле наступила бы!..
Спешите, спешите, художники, к своим мольбертам! Возьмите графит или уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо, но прежде чем сделать первый штрих, постарайтесь прочувствовать всю, так сказать, ответственность момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого и держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть…
Лучше всего, полагаю, изобразить меня выглядывающим из кабины чекера, колеса которого оторвались от мостовой и который воспарил на крыльях безупречной моей нравственности – над Мэдисон или Парк-авеню, над запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.
Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и обманувшего меня китайца, и полисмена, записавшего меня в уголовные преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров: и шпионку, и самодовольную проститутку, и развратников всех мастей; и, конечно же, сквалыгу-старушку, которой я возвратил ее вставные челюсти: раскаявшуюся, опустившуюся на колени и вымаливающую у «святого кэбби» прощение…
И только одна подробность чуть-чуть смущает меня. Описывая свой длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день, который еще далеко не закончен), я рассказал все в точности, как оно и было: и про жестокие условия аренды, и про то, как в поте лица добывает «водила»-арендатор каждый свой доллар; и про то, как, мечтая облегчить свою участь, открыл я «золотоносную жилу», а если о чем-то и умолчал, то всего лишь о какой-то пустяковой подробности, ни с какой стороны меня не характеризующей; о том, что с утра до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в последовавшие за ними годы) непрерывно и неутомимо оскорблял я сотни людей только потому, что они – черные!..
Они стояли (и сегодня стоят), подзывая такси, на каждом перекрестке. Особенно много их становилось в часы «пик», но мой кэб проезжал мимо. За пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько из них было черных? Ни одного!
Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом не было. Я делал то же самое, что и многие цветные таксисты. Мы избегали не людей с черной кожей, а опасной для кэбби поездки в «джунгли»: в Южный Бронкс, в Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк; мы избегали клиентов, которые не платят чаевых…
Правдив ли такой ответ?
Безусловно. Но и это – не полная правда.
Игнорируя черных, я вспоминал пацанов, которые облили меня водой и швырнули в мой кэб камнем; вспоминал свою поездку с черным солдатом в Джамайку и элегантную молодую мать семейства, которое я однажды вез после рок-концерта – в дом со швейцаром на Двадцать пятой улице возле Лексингтонавеню. Когда я сделал замечание ее сыну, облокотившемуся на полуоткрытое стекло (подросток мог повредить механизм, поднимающий и опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, – плюнула мне в лицо…
Она не попала. Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать его потом и со стекла было не очень приятно. Скажите: ну, что я должен был сделать? Плюнуть в ответ? Позвать полицию?.. Я наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть – уехал, не получив денег…
Однако же, все эти воспоминания, которыми я себя распалял, были опять-таки правдой однобокой… Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о черном кэбби, который всего-то несколько часов назад отмазал меня от скандала у отеля «Американа», куда я привез багаж из «Хилтона». Не всплыл почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал мне: «Поезжай за мной!» после того, как я под скрежет зубов «забытого папы» пошел на разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA… Ни единой доброй мысли в связи с черными не промелькнуло в моей голове, пока я делал вид, что не замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи…
А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть? Нет, это было не так и совесть тут не при чем…
2
Разделавшись с кошелкой, отъехав от «Манхеттен Хаус», я не чувствовал себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я оставался тем, кем и был всю свою жизнь, что в России, что в Америке: беззаботным, веселым нищим! Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или не звонить жене; да и деньги нужно было пересчитать; и тут привязалась ко мне черная девушка с виолончелью: пожалуйста да пожалуйста, отвезите меня домой…
– Куда?
– Сто восемнадцатая и Лексингтон.
– Не могу, – сказал я. – Моя смена кончилась, я должен возвращаться в Бруклин…
Только этого мне не хватало: ехать ночью в восточный, самый опасный Гарлем. Вне зависимости от того, сообщили сегодня о том газеты или не сообщили, в восточном Гарлеме каждый Божий день с неотвратимостью захода солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов. Недели две назад на стоянке в «Ла-Гвардии» черный кэбби показывал мне изуродованный свой палец, с которого ночной пассажир – «братишка» – с мясом! – сорвал серебряный перстень, а потом еще бил таксиста револьвером по голове за то, что беспрекословно отданная выручка составляла всего двадцать восемь долларов…
К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться с ней не пришлось. Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а я тем временем считал деньги.
День выдался неудачный, и за пятнадцать часов сделал я всего сто двадцать семь долларов: но это означало, что на сегодня с хозяйкой чекера я в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за остановку возле авиакасс покрыт… Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там «камень»? Сто двадцать семь долларов – ведь это же был для меня рекорд! Еще ни разу не зашибал я в течение одного дня такой суммы! Более того: если вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как и позавчера) – на идиотскую «охоту» за пассажирами в аэропорты, – становилось ясно, что свой рекорд я запросто сумею повторить и завтра, и послезавтра, причем для этого нужно только одно: задушить в себе нелепый азарт выискивания чемоданов. Если я буду брать всех клиентов подряд (или, как говорят старые кэбби, «подметать улицу»), сегодняшний рекорд станет ежедневной моей нормой. Три дня в неделю я буду работать на хозяйку, а три – на себя. И даже в связи с повесткой в уголовный суд не чувствовал я себя подавленным, ибо, поостыв и спокойно во всем разобравшись, принял самое простое и самое разумное решение: поскольку я ни в чем не виноват, то мне вообще незачем являться на суд. А повестку, дрянную эту бумажонку, надо просто порвать и выбросить! Ну, что – самое худшее – могут сделать за неявку в суд порядочному человеку, который ничего такого не сделал? Ну, отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива…
3
Монету в автомат я уже опустил, а набрать номер не решался. Звонить нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по квартире, не находя себе места, или – уснула? Может, мой звонок вместо того, чтобы успокоить – разбудит ее?
– Неужели нельзя истратить на меня пять минут вашего драгоценного времени?! – снова пристала ко мне черная виолончелистка.
– Нет, нельзя! – отрубил я. И поехал работать: пока открыты улицы, пока деньги – текут…
– Большое спасибо, сэр! – вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее иронии.
Но что это: на протяжении чуть ли не десяти кварталов Ист-Сайда, навстречу мне не поднялась ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти метров нельзя было проехать спокойно: меня рвали на части. Я свернул на Парк-авеню, она была пуста.
Огромный город уснул внезапно, как заигравшийся ребенок. Я проверил Пятую авеню: свободные такси катили по ней сплошным потоком. Пассажиров не было. Ни белых, ни черных. Вон, у здания Библиотеки мужская фигура – не подняла руку, нет, лишь шагнула к краю тротуара, и сразу к ней – один кэб наперерез другому…
Ночная гонка трудней и рискованней утренней, но меня словно кто-то подзуживал: я должен выиграть хотя бы одного пассажира!
Безлюден был Центральный вокзал, безлюдна Мэдисон-авеню. Часы показывали 12:20. На поиски клиента я положил себе десять минут. Найду, не найду – в 12:30 я уезжаю домой.
Я пересек Манхеттен по Сорок второй улице – безрезультатно. Отель «Тьюдор» тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню…
Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно – последних!..
4
Я пережидал красный свет на углу Шестьдесят седьмой улицы, когда заметил, что к перекрестку приближается черная женщина с ребенком. Она еще не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.
Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня, и я рванул с места, не дожидаясь переключения светофора – только колеса взвизгнули…
– В Бруклин поедете? – спросила женщина. Мальчик лет пяти, которого она держала за руку, засыпал стоя.
– Садитесь! – буркнул я, вроде бы недовольный. Совсем необязательно докладывать ей, как мне повезло. Работа в городе все равно кончилась, а я поеду домой – с включенным счетчиком.
Вот вам и ответ на вопрос вопросов: какой пассажир самый лучший? Белый? Черный? В аэропорт?.. Лучше всех тот, кто едет туда, куда мне, таксисту, нужно.
Но добра без худа не бывает: пассажирка в Бруклин оказалась сварливой, и мы – поссорились.
– Вы знаете, где находится Хайленд-бульвар? – спросила она.
– Приблизительно, – ловчил я. – А разве вы сами не знаете, где живете?
– Я не езжу домой на машине, – раздраженно ответила женщина.
– Не волнуйтесь, все будет в порядке, – примирительно сказал я: нельзя же было после всего потерять бруклинскую работу. – Разыщем мы ваш бульвар.
– Ты будешь искать, а я – платить? – взъерепенилась черная: – Имей в виду, больше десяти долларов ты с меня не получишь!
– О'кей! – сказал я. – Десять так десять.
Она унялась – захныкал ребенок. Раздался шлепок. Мальчонка заревел вовсю.
– Зачем вы его бьете? – не выдержал я. – Разве он виноват, что ему давно пора спать?
– Вы такое слыхали?! – заорала черная, словно в машине кроме нас были еще люди. – Этот дурак будет учить меня, как мне обращаться с моим сыном…
Мы находились на южной границе Манхеттена. Впереди аркадой тусклых фонарей вздыбился уходящий в Бруклин мост. Я подъехал к бровке:
– Дальше вы будете добираться без меня…
– Ты не имеешь права выбрасывать жекщину с ребенком в час ночи посреди улицы, – с угрозой сказала черная.
Но я и не собирался так поступать.
– Я остановлю для вас другой кэб – сказал я.
– На счетчике 3.85, – напомнила она, намекая, что не даст мне ни цента.
– Хорошо. Все деньги вы заплатите тому дураку, который вас повезет.
Стоило мне выйти из машины и поднять руку, как вплотную к моему чекеру подкатил кэб с включенным сигналом «НЕ РАБОТАЮ».
– В Бруклин! – указал я на мост.
Но таксист, по-моему, русский, на меня даже не глянул: он напряженно всматривался сквозь пыльное стекло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– В город! – сказал мужчина, открывая дверцу.
– Вообще-то я уж в гараж собрался; выручку, вот, считал, – сказал я. Да уж ладно… Целый вечер сегодня возил черт знает какую шваль. Знаете, как приятно, когда в машине – нормальные люди.
– А мы не нормальные, – сдержанно и серьезно отвечал мужчина.
– Семьдесят четвертая и Бродвей! – добавила женщина: темные глаза глядели на меня в упор, не мигая…
В отрезке Семьдесят четвертой улицы между Бродвеем и Западной авеню происходило какое-то празднество. Квартал был забит скоплением желтых кэбов и частных автомобилей, затесался среди них и шикарный лимузин. Женщины, выходя из машин, охорашивались; расторопные услужающие – «валеты» угоняли автомобили в гараж, но пробка не рассасывалась: публика все прибывала…
Пара, которую я привез, покинула кэб, не дождавшись, пока мы доползем к полосатой, с выступавшей на тротуар будке, в которую входили люди.
Поравнявшись наконец с будкой, я увидел крутую, уходящую в подвал лестницу, по которой следом за черной парочкой, следом за моей парой из Бэй Ридж чинно спускалась пышнотелая дама об руку с высоким худющим мальчишкой… Внезапно на лестнице возникло встречное движение: по ней поднималась девушка в серебряном комбинезоне, понукаемая выпроваживавшим ее то ли распорядителем, то ли рядовым вышибалой, повторявшим ей в спину: «Пожалуйста, пожалуйста…»
– Проститутка! – взволнованно зашелестел тротуар…
Полосатая будка служила входом в самый популярный нью-йоркский секс-клуб «Убежище Платона»…
8
Из-под зашевелившихся при движении пронырливой моей руки бигуди (они шевелились, словно комок оживших гусениц), выползла и легла ко мне на колени массивная, толщиной, наверное, с мизинец золотая цепь! Через равные, в два-три дюйма, отрезки в цепь были вставлены продолговатые пластинки, осыпанные зелеными камнями… Не успел я, однако, что называется, ахнуть, как рука моя ухватила на дне кошелки и вытащила – опять золото! – сотканный из золотых нитей, маленький, как бы игрушечный, ридикюль с изящным замочком. Какие сокровища, какие драгоценности могут храниться – в золотом ридикюльчике?..
Трясущиеся пальцы справились наконец с замочком; я вытряхнул на ладонь какое-то невиданное ювелирное диво, созданное из жемчугов и розоватых кораллов, и передернулся от омерзения!.. Тьфу!.. Это были склизкие челюсти старой ведьмы.
В этот муторный вечер какая-то непреодолимая сила толкала меня кружить и кружить по улицам… Какие-то люди садятся в кэб, куда-то я еду, еду…
Нежное прощание у входа в отель «Наварра». Плешивый затылок ласкает лебединая рука; и вдруг хитро-хитро подзывает меня – пальчиком…
Пальчик выпрямляется: велит подождать…
– Отвезите меня в «Плазу». Нет, лучше в «Пьер»…
– Может, в «Хилтон»? – ляпнул я.
– Только не в «Хилтон»!
– А почему?..
– Там полицейских – как собак нерезаных.
Ах, вот оно что! Ай да хитрый пальчик…
– Как «бизнес»?
– Хорошо! – весело откликается она, пересаживаясь на приставное сиденье, поближе. Минимум косметики, элегантная блузка…
– Что ж хорошего? – недобро говорю я.
– А мне нравится! За час – сто долларов. Добрый, ласковый; мне с ним было приятно… Потом – прекрасный ужин; он меня пригласил. Уговаривал сейчас, чтобы мы вернулись в отель…
– А ты – отказалась?
– Я не отказывалась. Но я сказала, что это будет стоить ему еще пятьдесят долларов…
– Что-то чересчур легко у тебя получается, – говорю я. – Сто долларов, пятьдесят долларов. Почему же красивые молодые женщины на углах предлагают себя за двадцатку?
– Потому что они – дуры.
– А маньяки? Пьянь? Болезни?
– А я смотрю, с кем иду.
– И давно ты работаешь?
– Два года.
– А твой друг не отбирает у тебя деньги? Не бьет тебя?
– У меня есть только один друг – это мой доллар!
9
Охранник, кемаривший за контрольным, оборудованным телеэкранами, пультом в пустом вестибюле «Маихеттен Хаус», едва увидев кошелку, сразу же понял, кто я.
– Мне отдашь или – звонить хозяевам?
– Конечно, звони!
– Они уже, наверное, спят, – замялся охранник.
– Вряд ли, – с пафосом сказал я.
И действительно, «Лапушка» не заставила себя ждать. В коротеньком полурасстегнутом халатике, сверкая голенькими ножками, покрытыми синими узлами вен, она выпорхнула из лифта и ринулась ко мне.
– Ой, как я вам благодарна!..
И тут наступила пренеприятнейшая минута: повернувшись ко мне спиной, хозяйка рылась в кошелке, проверяя ее содержимое. Нехорошие мысленки замерцали в моей голове… Однако результатами проверки «Лапушка» осталась довольна и подала мне – доллар…
Я оторопел: «Ну, пусть и браслет, и цепь, которые я вернул ей, вовсе и не золотые, – подумал я, – но зубы!.. Ведь если она живет в „Манхеттен Хаус“ и, стало быть, платит за квартиру в месяц больше, чем я зарабатываю за год, – сколько же, черт побери, стоят ее зубы?!..» Ни один пятак из «пожалованных» мне черными пассажирами не был до такой степени противен, как этот доллар.
Глава одиннадцатая
Ночь напролет
1
Одно из приятнейших на свете занятий – рассказывать о себе! Все равно – за обеденным столом или за письменным… Глотнешь коньячку ли, сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к голосу взволнованной мысли и – призадумаешься: эх, если бы все были такими, как я, какая ведь жизнь на земле наступила бы!..
Спешите, спешите, художники, к своим мольбертам! Возьмите графит или уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо, но прежде чем сделать первый штрих, постарайтесь прочувствовать всю, так сказать, ответственность момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого и держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть…
Лучше всего, полагаю, изобразить меня выглядывающим из кабины чекера, колеса которого оторвались от мостовой и который воспарил на крыльях безупречной моей нравственности – над Мэдисон или Парк-авеню, над запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.
Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и обманувшего меня китайца, и полисмена, записавшего меня в уголовные преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров: и шпионку, и самодовольную проститутку, и развратников всех мастей; и, конечно же, сквалыгу-старушку, которой я возвратил ее вставные челюсти: раскаявшуюся, опустившуюся на колени и вымаливающую у «святого кэбби» прощение…
И только одна подробность чуть-чуть смущает меня. Описывая свой длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день, который еще далеко не закончен), я рассказал все в точности, как оно и было: и про жестокие условия аренды, и про то, как в поте лица добывает «водила»-арендатор каждый свой доллар; и про то, как, мечтая облегчить свою участь, открыл я «золотоносную жилу», а если о чем-то и умолчал, то всего лишь о какой-то пустяковой подробности, ни с какой стороны меня не характеризующей; о том, что с утра до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в последовавшие за ними годы) непрерывно и неутомимо оскорблял я сотни людей только потому, что они – черные!..
Они стояли (и сегодня стоят), подзывая такси, на каждом перекрестке. Особенно много их становилось в часы «пик», но мой кэб проезжал мимо. За пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько из них было черных? Ни одного!
Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом не было. Я делал то же самое, что и многие цветные таксисты. Мы избегали не людей с черной кожей, а опасной для кэбби поездки в «джунгли»: в Южный Бронкс, в Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк; мы избегали клиентов, которые не платят чаевых…
Правдив ли такой ответ?
Безусловно. Но и это – не полная правда.
Игнорируя черных, я вспоминал пацанов, которые облили меня водой и швырнули в мой кэб камнем; вспоминал свою поездку с черным солдатом в Джамайку и элегантную молодую мать семейства, которое я однажды вез после рок-концерта – в дом со швейцаром на Двадцать пятой улице возле Лексингтонавеню. Когда я сделал замечание ее сыну, облокотившемуся на полуоткрытое стекло (подросток мог повредить механизм, поднимающий и опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, – плюнула мне в лицо…
Она не попала. Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать его потом и со стекла было не очень приятно. Скажите: ну, что я должен был сделать? Плюнуть в ответ? Позвать полицию?.. Я наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть – уехал, не получив денег…
Однако же, все эти воспоминания, которыми я себя распалял, были опять-таки правдой однобокой… Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о черном кэбби, который всего-то несколько часов назад отмазал меня от скандала у отеля «Американа», куда я привез багаж из «Хилтона». Не всплыл почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал мне: «Поезжай за мной!» после того, как я под скрежет зубов «забытого папы» пошел на разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA… Ни единой доброй мысли в связи с черными не промелькнуло в моей голове, пока я делал вид, что не замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи…
А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть? Нет, это было не так и совесть тут не при чем…
2
Разделавшись с кошелкой, отъехав от «Манхеттен Хаус», я не чувствовал себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я оставался тем, кем и был всю свою жизнь, что в России, что в Америке: беззаботным, веселым нищим! Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или не звонить жене; да и деньги нужно было пересчитать; и тут привязалась ко мне черная девушка с виолончелью: пожалуйста да пожалуйста, отвезите меня домой…
– Куда?
– Сто восемнадцатая и Лексингтон.
– Не могу, – сказал я. – Моя смена кончилась, я должен возвращаться в Бруклин…
Только этого мне не хватало: ехать ночью в восточный, самый опасный Гарлем. Вне зависимости от того, сообщили сегодня о том газеты или не сообщили, в восточном Гарлеме каждый Божий день с неотвратимостью захода солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов. Недели две назад на стоянке в «Ла-Гвардии» черный кэбби показывал мне изуродованный свой палец, с которого ночной пассажир – «братишка» – с мясом! – сорвал серебряный перстень, а потом еще бил таксиста револьвером по голове за то, что беспрекословно отданная выручка составляла всего двадцать восемь долларов…
К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться с ней не пришлось. Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а я тем временем считал деньги.
День выдался неудачный, и за пятнадцать часов сделал я всего сто двадцать семь долларов: но это означало, что на сегодня с хозяйкой чекера я в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за остановку возле авиакасс покрыт… Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там «камень»? Сто двадцать семь долларов – ведь это же был для меня рекорд! Еще ни разу не зашибал я в течение одного дня такой суммы! Более того: если вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как и позавчера) – на идиотскую «охоту» за пассажирами в аэропорты, – становилось ясно, что свой рекорд я запросто сумею повторить и завтра, и послезавтра, причем для этого нужно только одно: задушить в себе нелепый азарт выискивания чемоданов. Если я буду брать всех клиентов подряд (или, как говорят старые кэбби, «подметать улицу»), сегодняшний рекорд станет ежедневной моей нормой. Три дня в неделю я буду работать на хозяйку, а три – на себя. И даже в связи с повесткой в уголовный суд не чувствовал я себя подавленным, ибо, поостыв и спокойно во всем разобравшись, принял самое простое и самое разумное решение: поскольку я ни в чем не виноват, то мне вообще незачем являться на суд. А повестку, дрянную эту бумажонку, надо просто порвать и выбросить! Ну, что – самое худшее – могут сделать за неявку в суд порядочному человеку, который ничего такого не сделал? Ну, отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива…
3
Монету в автомат я уже опустил, а набрать номер не решался. Звонить нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по квартире, не находя себе места, или – уснула? Может, мой звонок вместо того, чтобы успокоить – разбудит ее?
– Неужели нельзя истратить на меня пять минут вашего драгоценного времени?! – снова пристала ко мне черная виолончелистка.
– Нет, нельзя! – отрубил я. И поехал работать: пока открыты улицы, пока деньги – текут…
– Большое спасибо, сэр! – вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее иронии.
Но что это: на протяжении чуть ли не десяти кварталов Ист-Сайда, навстречу мне не поднялась ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти метров нельзя было проехать спокойно: меня рвали на части. Я свернул на Парк-авеню, она была пуста.
Огромный город уснул внезапно, как заигравшийся ребенок. Я проверил Пятую авеню: свободные такси катили по ней сплошным потоком. Пассажиров не было. Ни белых, ни черных. Вон, у здания Библиотеки мужская фигура – не подняла руку, нет, лишь шагнула к краю тротуара, и сразу к ней – один кэб наперерез другому…
Ночная гонка трудней и рискованней утренней, но меня словно кто-то подзуживал: я должен выиграть хотя бы одного пассажира!
Безлюден был Центральный вокзал, безлюдна Мэдисон-авеню. Часы показывали 12:20. На поиски клиента я положил себе десять минут. Найду, не найду – в 12:30 я уезжаю домой.
Я пересек Манхеттен по Сорок второй улице – безрезультатно. Отель «Тьюдор» тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню…
Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно – последних!..
4
Я пережидал красный свет на углу Шестьдесят седьмой улицы, когда заметил, что к перекрестку приближается черная женщина с ребенком. Она еще не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.
Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня, и я рванул с места, не дожидаясь переключения светофора – только колеса взвизгнули…
– В Бруклин поедете? – спросила женщина. Мальчик лет пяти, которого она держала за руку, засыпал стоя.
– Садитесь! – буркнул я, вроде бы недовольный. Совсем необязательно докладывать ей, как мне повезло. Работа в городе все равно кончилась, а я поеду домой – с включенным счетчиком.
Вот вам и ответ на вопрос вопросов: какой пассажир самый лучший? Белый? Черный? В аэропорт?.. Лучше всех тот, кто едет туда, куда мне, таксисту, нужно.
Но добра без худа не бывает: пассажирка в Бруклин оказалась сварливой, и мы – поссорились.
– Вы знаете, где находится Хайленд-бульвар? – спросила она.
– Приблизительно, – ловчил я. – А разве вы сами не знаете, где живете?
– Я не езжу домой на машине, – раздраженно ответила женщина.
– Не волнуйтесь, все будет в порядке, – примирительно сказал я: нельзя же было после всего потерять бруклинскую работу. – Разыщем мы ваш бульвар.
– Ты будешь искать, а я – платить? – взъерепенилась черная: – Имей в виду, больше десяти долларов ты с меня не получишь!
– О'кей! – сказал я. – Десять так десять.
Она унялась – захныкал ребенок. Раздался шлепок. Мальчонка заревел вовсю.
– Зачем вы его бьете? – не выдержал я. – Разве он виноват, что ему давно пора спать?
– Вы такое слыхали?! – заорала черная, словно в машине кроме нас были еще люди. – Этот дурак будет учить меня, как мне обращаться с моим сыном…
Мы находились на южной границе Манхеттена. Впереди аркадой тусклых фонарей вздыбился уходящий в Бруклин мост. Я подъехал к бровке:
– Дальше вы будете добираться без меня…
– Ты не имеешь права выбрасывать жекщину с ребенком в час ночи посреди улицы, – с угрозой сказала черная.
Но я и не собирался так поступать.
– Я остановлю для вас другой кэб – сказал я.
– На счетчике 3.85, – напомнила она, намекая, что не даст мне ни цента.
– Хорошо. Все деньги вы заплатите тому дураку, который вас повезет.
Стоило мне выйти из машины и поднять руку, как вплотную к моему чекеру подкатил кэб с включенным сигналом «НЕ РАБОТАЮ».
– В Бруклин! – указал я на мост.
Но таксист, по-моему, русский, на меня даже не глянул: он напряженно всматривался сквозь пыльное стекло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36