Дрожь ярости пробежала по узорчатой шкуре Пятнистой смерти - как
частая рябь по осенней воде, осыпанной желтыми листьями, как ледяной
порывистый вихрь по меху пестрых выгоревших трав. Будто глубоко под кожу
хищнице запустил хобот железный овод.
Не сводя с охотника злобно сверкавших глаз, разбойница захлестала
хвостом о бока, вытянула шею над самой землей, выгнала спину, припала к
траве.
Спрятав когти, она коротко перебирала вздрагивающими лапами, словно
играющий котенок.
Человек отшвырнул трехслойный лук, выдернул из глины копье.
Он упер тупой конец оружия в круто вывернутую ступню отведенной назад
правой ноги, намертво впился в древко, прижал его для верности к
выдвинутому вперед согнутому левому колену.
Так напряженно сжался, перегнулся и скорчился человек, что стал
похожим на корягу, из которой косо торчит в сторону прямая голая ветвь.
Скрестились с беззвучным лязгом, брызнув горстью искр, как два ножа,
два ненавидящих взгляда.
Эй, берегись!
Пятнистая смерть стремительной эфой-змеей распрямилась в прыжке,
сгустком огня полыхнула над влажной лужайкой, горячей бронзовой глыбой
обрушилась на человека.

СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ. ЦАРЬ И СОЛОВЕЙ
Старая эра. Год пятьсот двадцать девятый. Рим, возникший на семи
холмах, пока что томится под властью этрусков и не смеет даже мечтать о
великих завоеваниях. Лишь через двести лет покорит Согдиану пьяный деспот
Искандер Двурогий. О гуннах Атиллы еще и слуха не было, а нашествие
Чингисхана - дело столетий столь отдаленных, что человеку страшно в них
заглянуть.
Но уже давным-давно облупилась зеркальная облицовка египетских
пирамид, простоявших к тому времени три долгих тысячелетия, и эпоха
фараона Хеопса кажется ветхой, непостижимой уму, сказочной древностью. И
уже давно появились жадность, жестокость и глупость. Знать накопила
огромный опыт истребительных войн и грабежей. Вряд ли кого удивишь
кандалами и батогами.
Однако, существует не только насилие - издревле крепнет
противодействие ему. Есть разум. Есть труд. Есть борьба за лучшую долю.
Народ Лагаша сверг царя Лугальанду.
Вельможа Ипусер, спрятавшись от мятежников в катакомбах, торопливо
писал: "Воистину, чиновники убиты. Зерно Египта сделалось общим
достоянием. Свитки законов судебной палаты выброшены на площадь".
"Рабы восстали, принялись дома разрушать, господ своих продавать,
проливать их кровь", - сетовал хеттский правитель Телепин.
В государстве Чжоу при владыке Ли Ване чернь захватила столицу.
Нищий индиец Макхали Госала - в коровьем стойле рожденный - первым в
мире сказал: "Нет бога и божественных духов. Толкующие о них - лжецы".
Год пятьсот двадцать девятый. На первый взгляд, ничем
непримечательный, обычный в длинной череде веков. И все-таки особенный,
по-своему очень важный.
С тех пор, как люди стали людьми, они и на день не переставали
работать и драться за волю. Значит, любой год отмечен их потом и кровью.
Нет пустых, бесполезных лет. Они все значительны и поучительны.
Человечеству дорог каждый прожитый год, как бы давно он не минул.
Это - одна из вех на его пути. Шаг к грядущему.

Когда - никто не скажет уверенно: пять или шесть тысяч лет назад, и
где - никому неизвестно точно: за рекой ли Яксарт на Памире ли - сложился
союз арийских племен.
И по какой причине - неведомо: может, народ настолько расплодился,
что не стало ему места хватать; может, одни, возвысившись, принялись
угнетать других; может, под натиском узкоглазых восточных воителей -
распался союз, разлетелся, как птичья стая, рассеянная бурей.
Первая волна арийских племен хлынула в просторы среднеазиатских
равнин, частью изгнала издревле здесь обитавших людей фракийских, частью с
ними слилась; частью осела у рек, частью обосновалась в пустынях.
Вторая их волна затопила солнечный край, что раскинулся к югу от
Каспийского моря и к северу от моря Аравийского, сокрушила касситов и
эламитов, немало их истребила, немало в себя впитала.
Третья их волна достигла жарких полуденных стран, захлестнула Декан,
выбралась к устью Ганга. По девяти дорогам двигались девять арийских
племен. Бхараты их возглавляли. Толпы темнолицых дравидов потянулись к
лесам и горам. "Бог Индра убил их, издавна живших на этой земле, и поделил
посевы между светлокожими союзниками".
Четвертая их волна докатилась до Черного моря, омыла киммерийской
кровью брег Танаиса, расплескалась на луговинах Тавриды [Танаис - река
Дон, Таврида - Крым].
Годы. Века. Тысячелетия. Кровь победителей смешалась с кровью
побежденных, и возникло в горах и долинах множество крупных племен и
народностей, говоривших на сходных, но обособленных наречиях.
На северо-востоке - саки и массагеты, сугды и хувары, паркане и
бактры.
На северо-западе - скифы и сарматы.
На юго-западе - мады и персы.
На юго-востоке - хинды.
А между ними и среди них - варканы и карманы, маргуши и саттагуши,
парты и сагарты, тохары и гандхары, гедрозы и арахоты, дранги и харайва, и
тьма иных - их всех не перечесть.
У одних кожа белой была - белой, как лунный свет, у других -
черноглазых и темноволосых - смуглой, как плод граната. Одни пастухами
остались, другие слепили хижины, занялись хлебопашеством. Одни, как
прежде, считались равными между собой и управлялись родовыми старейшинами,
У других, расслоившихся на богатых и бедных, появилась знать, а над нею -
царь.
Название их древнее почти забылось. Может, лишь дряхлые старцы да
суровые жрецы смутно помнили еще, где их корень. А вот цари персидские
крепко за него уцепились, придали слову, давно отмершему, новый и жестокий
смысл.
"Арий" теперь был не просто человек - он сделался "благородным", он
превратился в "господина". И родину свою Парсу персы гордо величали
Айраной - то есть Ираном, страной господ. А всех прочих, особенно же
кочевников Средней Азии, пренебрежительно именовали "туранцами". "Туранец"
значит "не арий". Кто из Турана, тот варвар.
"Вокруг нас живут племена нечистых, не приносящие жертв. Они ни во
что не верят, у них дурные обряды, их нельзя считать людьми..."
И так чванились правители Парсы своим "благородством", так они с ним
носились, стремясь навязать другим персидскую власть, что слово "арий"
стало звучать в устах соседей, как самое бранное, самое плохое. Им,
говорят, пугали детей.
А название Туран так и прижилось на северо-востоке. Обитатели равнин
произносили его с любовью - никто, кроме персов, не находил в нем что-либо
зазорное.
Ты из Турана? Очень хорошо.

"Говорит Куруш [Куруш - подлинное имя царя Кира, правившего в Иране с
558 по 529 год до нашей эры] царь.
Я, перс, сын перса, арий из рода Гахамана, рожден по воле Премудрого
духа на юге, в Патакских горах, чадолюбивой Манданой, дочерью Иштувегу.
Невелик, слабосилен был мой народ.
Долгое время влачил он бремя власти чужеземной.
Парса, отчизна наша, подчинялась игу жестокого Иштувегу, мадского
царя.
И много иных племен от белых вершин Памира до древней Бабиры, от
мутной Хинд-реки до гремящего валами Каспия исходило кровью под каменной
пятой повелителя Мады, что к северу от нас.
И был ненавистен владыка суровый как жителям покоренных стран, так и
большим и малым из самих мужей мадских. И тайно явились они толпою,
возговорили так: "Ты не только царь бедной Парсы - Иштувегу ты внук и
зять, ты вправе занять престол Хагматаны. От притеснителя нас избавь,
золотой венец возложи на голову".
И я, перс Куруш, внял слезной просьбе обиженных, мольбам их,
стенаниям и причитаниям, и выступил против проклятого обидчика. Все, кто
страдал от бича и меча Иштувегу, пришли, поддержали меня. Я с малой силой
осилил насильника, в темницу врага заточил, а землю его, и дома, и стада
взял под руку свою.
Тогда завистливый Крез, правитель западной страны, называемой Сфарда
- Лидией, замыслил дурное, свергнуть меня вознамерился, чтоб у племен,
вызволенных мною из-под мадского ярма, хранилища и закрома, пашни и воду,
пастбища, скот и свободу отнять. Сто тысяч конных и пеших он бросил на
нас. Но по воле Премудрого духа я сокрушил нечестивого Креза.
В Бабире бесчинствовал в ту пору, как Навуходоносор встарь, Набунаид,
богопротивный царь, отец и соправитель Баалтасара. Подобно разбойнику,
грабил он подданных, обирал догола простых и знатных, облагал тяжелой
податью торговцев и священнослужителей. И народ Бабиры призвал меня,
Куруша царя, как защитника угнетенных.
Забота о дворцах, рынках и храмах Бабиры вошла в мое сердце. И
вавилоняне добились исполнения желаний - я снял с них бесчестную тягость.
Мардук, небесный властитель, благословил меня, чтущего его, и Камбуджи
[царь Камбиз, правивший после Кира с 529 по 521 год до нашей эры], сына
моего, и войско наше, когда мы искренне и радостно величали высокого
кумира Божьих врат [Баб-Или (персидское - Бабира, греческое - Вавилон),
значит "Ворота бога"].
И победно я двинулся далее на солнечный закат, возродил их праха
священный Эру-Шалем, Город счастья, что царями Бабиры был разрушен,
возвратил мужей и жен иудейских из халдейского плена домой, вновь отстроил
у моря стены городов финикийских.
Всюду, где ступала моя стопа, водворял я силою персидского оружия
довольство, спокойствие, дружбу. От зубчатых скал Памира до Кипра,
окруженного со всех сторон водою, народы восхваляют меня, как отца
любящего, государя справедливого.
Не ради выгод, богатств, яств и сладостей - преходящих земных
радостей - совершил я, перс Куруш, великие деяния, а единственно с целью
оказать человечеству благо, прославить Парсу, мою отчизну, и Ахурамазду,
мудрейшего из божеств, и заслужить его милость, когда чреватый смертью
Анхромана повелит мне оставить сей бренный мир.
И дабы люди грядущих поколений, узнав о делах моих добрых, им
подивились, приказал я высечь на лбу крутой горы эту надпись..."
- Шею тебе сверну, поганый дах! - Михр-Бидад вскинул палку над
головой. Трах!.. Удар пришелся по левой руке Гадата. Дах ахнул, застонал,
схватился за плечо, перегнулся от боли.
Он сутулился, брошенный на колени. Позади застыли с лицами,
каменно-спокойными, как у скифских идолов, его товарищи - заложники из
полуоседлых южно-туранских племен, покоренных Парсой.
Юношей еще осенью согнали из окрестных становищ в город, заставили
рубить хворост на топливо, чистить конюшни, месить глину, чинить станы,
носить воду в крепость. Сегодня после полуденной еды они как всегда
улеглись на циновках в углу двора, чтобы вздремнуть немного, погреться на
солнце, потолковать о своих горестях.
Весна. В предгорьях пашут землю. Отсеются, переждут, соберут
скороспелый и скудный урожай ячменя и уйдут на все лето со стадами в
степь. Эх! Одни - на вольном ветру, что пахнет юной полынью... Другие,
точно рабы, вынуждены томиться меж глинобитных оград, выскабливать грязь
из-под спесивых "освободителей от мадского ига". Убежать бы, но отсюда не
убежишь - стерегут зорко.
...В чем же провинился Гадат?
Когда молодой перс Михр-Бидад проходил по двору, столь же молодой дах
Гадат не успел достаточно быстро вскочить с корточек и не сумел отвесить
достаточно низкий поклон.
- Я, Михр-Бидад, перс, сын перса, арий! - распинался Михр-Бидад. - А
ты кто? Слуга мой!
Михр-Бидад от природы был тощ, долговяз и жилист. Служба в отряде
щитоносцев согнула ему спину - чтобы как следует прикрыться щитом, воинам
этого рода войск приходится постоянно горбиться, что исподволь перерастает
в неисправимую привычку. Так и говорят - сутул, как щитоносец. Нос
Михр-Бидада походил на крюк. Перс, сын перса, напоминал сарыча.
Потрясая дубинкой и взмахивая, будто крыльями, широченными рукавами
хитона арий свирепо кружился над добычей, и Гадат - плотно сбитый, как
буйвол, детина - все ниже опускал черноволосую голову.
- Ты когда-нибудь научишься почитать хозяина? - грозно вопросил
Михр-Бидад.
Гадат, закрыв глаза и сцепив зубы, качнул головой вперед.
- Не будешь впредь держаться передо мною точно старый тупой бык?
Гадат, открыв глаза и оскалив зубы, замотал головой из стороны в
сторону.
- Не будешь?
- Нет!
- Не будешь?
- Нет!!
- Не будешь?
- Нет!!!
- То-то же! - Перс сунул палку под мышку, слегка пнул даха в нос,
скучающе зевнул и отвернулся.
...С грохотом распахнулись ворота. Во двор влетел на взмыленном коне
обливающийся потом всадник. Конь, всхрапывая, закружился, словно укушенный
черным пауком, на гладкой, как поднос, глинистой площадке.
Усталый всадник неловко спрыгнул, упал, живо поднялся и побежал,
прихрамывая, через двор.
- Волки за ним гнались, что-ли? - удивился Михр-Бидад. - Вон как
запарился. Наверное, - он повернулся к дахам и нахмурился, - опять ваши
родичи взбунтовались. Берегитесь! С первых снимем черепа. Затем и согнали
вас сюда, чтоб остальные смирно сидели в своих вонючих шатрах. Ты! Как
тебя - Гадат? - хватит бездельничать. Встань, поводи лошадь. Дым валит от
нее, не видишь?..
- Михр-Бидад! Хоу, Михр-Бидад! - послышался строгий голос из
раскрытых дверей невысокого глинобитного дома, где жил Раносбат, начальник
персидских войск, размещенных в Ниссайе [Ниссайя - древний парфянский
город; развалины сохранились до наших дней в районе современного
Ашхабада].
- Ха! - отозвался Михр-Бидад.
- К Раносбату.
Михр-Бидад встрепенулся:
- Бегу!
- И еще хотят, чтоб мы дрались за них! - прохрипел Гадат, провожая
перса тяжелым взглядом темнокарих глаз. - Арий! А я кто - обезьяна?
- Тихо! - шепнул предостерегающе дах-старик, главный заложник. -
Поговорим ночью. Иди поводи коня, чтоб не было хуже.
- Верблюд паршивый! - Гадат осторожно потер ушибленную руку, скрипнул
зубами, ожесточенно сплюнул. - Я б ему сразу горб выправил. Одним бы
ударом печень вышиб через рот.
- Тихо. Всему свое время...
Раносбат - носатый грузный перс в просторной алой рубахе с длинными
рукавами, в необъятной узорчатой юбке с подолом, пропущенным сзади меж ног
и подоткнутым спереди под серебряный пояс, в короткой пестротканой
накидке, надетой через голову, - сидел, скрестив ноги, на красном
затоптанном ковре и лениво жевал сухие янтарные абрикосы без косточек.
Михр-Бидад, оставив палку за порогом, шагнул в низкую комнату, четко
стукнул каблуком о каблук, выкинул, по старому обычаю, правую руку перед
собой ("Посмотри на мою открытую ладонь - она без оружия") и бодро
гаркнул:
- Хайра! Успех и удача.
- Спх... дач... - не переставая жевать, проворчал Раносбат в ответ на
доброе пожелание. - Поди-ка сюда, поди-ка сюда, я говорю.
Две дуги его широких, необыкновенно густых бровей сдвинулись на
крутом переносье.
Михр-Бидад почтительно приблизился к начальнику, присел на корточки,
заботливо расправил на левом плече вышитую свастику - древний арийский
знак.
- Ты чего расшумелся, сын ослицы? - Огромные, черные, продолговатые
глаза Раносбата сердито сверкнули из-под толстых, тяжело нависших век. -
Чего расшумелся, я спрашиваю? Чего расшумелся ты?
Он говорил не торопясь, как бы нехотя. Гудел тягуче, скорей
добродушно, чем со злостью: "Чего-о расшуме-е-елся ты-ы..." Оробевший
Михр-Бидад выпрямился и, оттопырив локти, приложил ладони у бедрам.
- Ничтожный дах оскорбил меня. Ты же сам учил нас...
- Учи-и-ил! Нужно знать ме-е-еру. Вдруг - война. Захотят эти
дахи-махи идти в бой, если мы на каждом шагу будем пинать их в нос?
Михр-Бидад пожал плечами:
- Не захотят - бичами погоним. Что за диво?
- Легко тебе говори-и-ить! Взбунтуются - кто перед царем будет
отвечать? Я или ты, сын ослицы-ы-ы?
Михр-Бидад удивленно посмотрел на Раносбата. Наверное, гонец принес
плохую весть. Молодой перс развел руками:
- И чего ты привязался ко мне, начальник? Ругаешься, будто я стрелу
потерял или в дозор сходить поленился.
- Ну, ну! - прикрикнул Раносбат. - Закрой рот. Рот закрой, говорю.
Рот закрой. Помалкивай. Затем ругаюсь, чтобы понял ты: умный хозяин знает,
когда прибить мула, когда приласкать. Уразумел, щенок?
Михр-Бидад выкатил глаза. Свихнулся, что ли, Раносбат? Мула, такое
полезное животное, сравнивают с какой-то грязной дахской тварью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23