Но что сейчас чувствует несчастная мать, потерявшая единственного сына, которого она скрывала от всего света в течение стольких лет?
Гурдина заплакала:
- Бедный мальчик... мы даже не могли открыто находиться с ним рядом...
- Давайте я принесу вам воды, - спохватилась Катя.
- Оставь, - Гурдина махнула рукой, - вода, пилюли, уколы - мне уже ничем не поможешь. Самое ужасное... - Гурдина приложила руку ко лбу. - Я не могу даже говорить, ты все прочтешь, - она протянула Кате тетрадь.
- А что это? - Катя привстала со стула, чтобы взять ее.
- Дневник, мальчик вел дневник, а я даже не знала об этом!
- Хорошо... дневник... - Катя стояла посередине комнаты, приложив дневник к груди, в голове у нее все окончательно запуталось...
"Меня с детства манил и завораживал слад-коватый запах пудры и искусственных цветов, я любил театр, как самую любимую детскую игрушку, подаренную матерью. Когда я смотрел, как она юной королевой припадала к ногам сурового отца, умоляя не губить ее и пощадить возлюбленного..."
Катя сидела на какой-то скамейке, случайно найденной в лабиринте московских дворов, и читала, читала эти страницы.
"СЕГОДНЯ Я ОТВЕЛ ОПАСНОСТЬ ОТ САМОГО ДОРОГОГО МНЕ ЧЕЛОВЕКА-МАТЕРИ.
СЕГОДНЯ Я УБИЛ ЕГО, НЕЗНАКОМОГО МНЕ ЧЕЛОВЕКА, СИДЯЩЕГО В ПАРТЕРЕ. ОТ НЕГО ИСХОДИЛА ОПАСНОСТЬ. Я ДОЛЖЕН БЫЛ ЕГО УБИТЬ!"
"Ну и ну, Рудик - убийца, кто бы мог подумать, тихий мальчик-отличник и... убийство. Видно, не зря он мне сразу внушил какую-то антипатию", размышляла Катя.
Алексей вышел к Кате, держа в руке раскрытую толстую книгу.
- Ты как католический священник перед обра-щением туземцев в веру, не удержалась она.
- Ладно, что там стряслось?
- Рудик и Анжела вчера погибли в автомобильной катастрофе. Поехали в Звенигород к частной портнихе, чтобы забрать театральные костюмы, которые она им сшила, и на повороте врезались в дерево. Насмерть.
- Постой, постой, а почему они вдруг туда поехали?
- Я же говорю - забирать театральные костюмы или что-то в этом роде.
Алексей закрыл книгу.
- Иди на кухню, я сейчас.
Он пришел через минуту.
- Оказывается, сын Гурдиной - Рудик, она сама мне только что сказала, и еще, оказывается, он же - убийца.
- Почему ты так решила?
- Вот из этого дневника. - Катя достала из сумки темно-синюю тетрадь и протянула ее Алексею: - Читай на последней странице.
- Да... как все... неожиданно.
- Вот и нашли загадочного "театрального убийцу", - Катя нервно водила пальцем по столу.
- Да, да... - Алексей выглядел непривычно рассеянным.
- Я даже и не представляла, что это Рудик, ни на одну секунду...
- А кого ты представляла - Лилию Георгиевну, Рубальского?
- В общем, ты прав. - Катя запустила руки в свою шевелюру. - Постой, но кто же тогда убил Миронову?
- Я тоже об этом только что подумал, - Алексей говорил тихим, чуть ли не извиняющимся тоном.
- Это два разных убийства.
- Но тогда получается, что второй убийца еще разгуливает непойманным. А потом, ты уверена, Катюша, что эта авария не была подстроена?
Катя ахнула.
- О чем ты, Алексей? Кем? Если он - убийца, то...
- Ты же только что высказала это предположение - РАЗНЫЕ убийства, значит, второй и убрал Рудика, возможно, они были сообщниками.
- Ну хорошо, - согласилась Катя, - положим, это действительно так, но скажи мне, пожалуйста, какой мотив у второго преступления? Зачем убрали Миронову, а еще раньше - Касьянникова?
- Насчет этого ты абсолютно права.
- Ты знаешь, Алексей, я все думаю, почему Гурдина. - Раздался стук в дверь. - Иди открой.
- Катя, выйди сюда, - крикнул Алексей из прихожей. - Тут из "Гербалайфа" пришли.
В коридоре стояла женщина лет пятидесяти в белой панаме и с тетрадкой в руках.
- Мы проводим анкетирование по вопросу здорового питания. Мы ходим по домам и опрашиваем жильцов. Вас я знаю, - обратилась она к Алексею, - а вот вас, милая девушка...
И тут Катя привела почтенную сотрудницу международной организации в немалое изумление. Она прислонилась к дверному косяку и стала медленно сползать на пол.
- Вам плохо? - женщина участливо приблизилась к ней.
- Алексей, - прошептала Катя, - я сейчас вспомнила странную вещь.
Сотрудница "Гербалайфа" с благожелательной улыбкой смотрела на Катю.
- Ну, помнишь, я тебе неоднократно рассказывала, как в тот вечер, когда произошло убийство, все актеры сгрудились вокруг убитого...
- Да, помню.
- Я потом спрашивала их, знали ли они убитого, ну, может, это был постоянный посетитель театра. И все они ответили отрицательно. Так вот, единственным человеком, кто не видел убитого, была ГУРДИНА. Она даже не взглянула на него.
- Ну и что?
- А то, вот представь: убивают человека, да еще в твоем театре, неужели ты бы не подошел посмотреть, хотя бы из чистого любопытства, а вдруг этот человек тебе знаком, может, он заядлый театрал... Или ты его просто мельком видел, тем более это творческие люди, с хорошей памятью. Гурдина не подошла, потому что она ЗНАЛА убитого. И ей незачем было подходить, она знала, КТО убит. Гурдина и была тем человеком, с которым он должен был встретиться. И, возможно, этот человек представлял для нее угрозу. Рудик мог подслушать, как она делилась своими опасениями с той же Линой Юрьевной, я думаю, она в курсе всего...
- Катя, - Алексей схватил ее за руку, - это просто гениально! Теперь все соединяется в единую цепочку.
Представительница "Гербалайфа" уже давно переминалась с ноги на ногу, бросая быстрые взгляды то на Катю, то на Алексея.
- Может, вы заполните анкеты, и я пойду!
- Какие анкеты? - в один голос воскликнули они.
- Сейчас заполним, а что писать? Я возьму ручку, - засуетился Алексей. - Катя, принеси табуретку из кухни. - Они вдруг воспылали дружной любовью к разносчице анкет. - А вы чаю не хотите? - спросил Алексей.
Сняв панаму, женщина обмахивалась ею, пока Катя с Алексеем мучительно вспоминали, какому продукту и в каких количествах они отдавали предпочтение в последние шесть месяцев.
***
Катя свалила покупки в угол и поставила на плиту чайник. Пока он закипал, она аккуратно распаковывала коробки и рассматривала свои приобретения. "Ну, не знаю, понравится ли матери на день рождения этот голубой халат, надо было посоветоваться прежде, а то вдруг скажет - цвет не тот или длина; шейный платочек очень красив, сочетается с моим синим пальто, здесь я не промахнулась; вот на эту стенку в кухню подойдет расписная английская тарелка, а то голая стена, как-то неуютно... это для чая фарфоровая коробочка... так, что дальше... красивые с тисненым рисунком и резьбой дверные ручки, соберусь же я когда-нибудь сделать ремонт!"
Новая штора в ванную, блеск для губ... набор итальянского мыла... И наконец, на свет божий был извлечен маленький, но очень дорогой импортный торт "Венсенский лес" - трюфеля со сливками. Катя не удержалась, настроение было подавленное, и она подумала, что сладкое ее немного утешит. "Сама себя не побалуешь - никто не побалует!" - пришло ей в голову известное изречение, когда она стояла перед витриной кондитерской. Вроде, все покупки. Ах, вот еще забавная игрушка, лохматик на веревочке. "Эй, здравствуй!" - дернула его Катя.
Как все неожиданно кончилось. Бедный Рудик! Катя не могла отделаться от мысли, что он все-таки не настоящий убийца: он не хотел убивать, просто испугался за мать и вмешался. Это было убийство как бы в целях защиты. Так обычно мать дерется за своего детеныша, только здесь они поменялись ролями.
Алексей взял у Кати дневник Рудика. "Про-штудирую", - лаконично бросил он, провожая ее до лифта.
Катя прочитала этот дневник залпом, сидя на скамейке в московском дворике, неподалеку от театра. Ее поразила страсть, с которой Рудик описывал свою тоску по матери и любовь к ней. "Страсть" - это было самое подходящее слово. Неожиданно ее мысли приняли другой оборот. Она почему-то думала, что сегодня никто уже так не переживает и не волнуется из-за любви и разлуки, как это было, скажем, триста, двести или даже сто лет назад. Все измельчало. И виноватых в этом - нет. Время такое - быстрое, отвергающее ненужную сентиментальность и душещипательностъ. А Рудик писал, как какой-нибудь веронец, живший в XVI веке!
"Я нашел мать!" - его слова звучали ликующе. Это была словно победная песнь! Значит, какое-то время они были в разлуке? Или это поэтическая аллегория? Да нет, навряд ли аллегория. Сейчас, конечно, не время спрашивать об этом Гурдину, неподходящий момент. Но потом надо будет все-таки вернуться к этому вопросу.
***
Алексей уже в который раз перелистывал страницы дневника Рудика. Что-то подспудно мучило его. Это было больше похоже на литературное произведение, чем на обычный дневник, который мог вести обычный человек. Рудик писал так, словно хотел оставить свой труд потомкам. Алексей вдруг вспомнил, как он однажды смотрел по телевизору какую-то передачу, посвященную архивам. Выступавший - представитель архивной службы - с заметной горечью говорил о том, что от нашего времени почти не останется документов, рисующих повседневную жизнь человека второй половины XX века. Останутся правительственные постановления, распоряжения, журналы, газетные публикации, а о том, что называют "частной жизнью", судить нашим внукам не придется. Алексей даже запомнил, как он выглядел: сухощавый человек в очках с тяжелой оправой, придающей его лицу солидный вид. Говорил он отрывисто и пересыпал речь казенными фразами и штампами: "мы проводим инвентаризацию", "согласно постановлению Правительства об архивах от... числа", "ценность документации на современных носителях информации"... Но вдруг мужчина как-то растерялся, снял очки, без них его глаза оказались по-детски беспомощными. Он нелепо взмахнул рукой и процитировал Цветаеву: "Не презирайте "внешнего"! Цвет ваших глаз так же важен, как и их выражение; обивка дивана - не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее! Нет ничего не важного!"
Он выпалил эти слова разом и замолк, смущенный оттого, что неожиданно прорвалась эта лирика. Он даже замер, как бы испугавшись своего внезапного откровения.
Может быть, в Рудике разом прорезалась эта высокая лирическая нота, потому что он открывался только перед собой. Когда нет опасения, что твои заветные чувства и желания будут кем-то услышаны, тогда, конечно, человек извлекает из себя то, о чем, возможно, даже и не подозревал...
Но этот дневник... Он напоминал изящный ящичек с двойным дном. Алексей протянул руку к полке и достал свою телефонную книжку. Он собрался звонить старинному приятелю.
- Слушай, я понимаю, что ты занят, но тут такая срочность, я попрошу начальство, и оно тебе оплатит. Да-да, в валюте. Что ты смеешься, я не шучу. Это действительно важно. Через сорок минут я буду у тебя. Адрес помню, не волнуйся, такое не забывается, - ехидно добавил Алексей.
Подходя к этому внушительному светло-желтому зданию, Алексей невольно замедлил шаг. Он хорошо знал эту улицу и эту больницу, где работал его давний друг и бывший одноклассник. Первое время, когда тот начинал свою трудовую деятельность в этом заведении в качестве санитара, Алексей вместе с другими молодыми холостяками частенько наведывался сюда в часы его ночных дежурств. В маленькой комнате они располагались по-свойски. Доставали воспетую всеми сатириками колбасу за два двадцать, сыр, салаты и прочие немудреные закуски, среди которых пальма первенства, без сомнения, принадлежала соленым огурцам. Потом из пакетов извлекались бутылочки. Ребята были молоды, и казалось, что вся жизнь у них впереди. Кто-то тихо бренчал на гитаре, кто-то рассказывал смешные истории и анекдоты.
Женщин сюда никогда не приводили, это был их заветный мужской мир. Что-то вроде Английского клуба. Впоследствии судьба разметала многих по белу свету.
Красивый Гарик Алуфьян, за которым бегали все девчонки в классе, в конце восьмидесятых эмигрировал в Америку. Там первое время он держал небольшой трактирчик на Брайтон-Бич, где выступали Шуфутинский и Люба Успенская. Потом, когда ресторанный бизнес развернулся и появились конкуренты, Гарик оставил питейное заведение и переключился на торговлю автомобильными запчастями. Последней весточкой от него был рассказ, что он удачно женился на своей очень дальней родственнице и открыл собственный зубной кабинет. Вспомнил, что когда-то учился на стоматолога. Алексей даже в кошмарном сне не мог себе представить, как Гарик рвет кому-то зубы или ставит пломбы. Вечный двоечник Гарик, который поступил в престижный медицинский институт только по большому блату и за приличную взятку! Наверное, на него давным-давно подали в суд за искромсанные зубы и отвалившиеся коронки. Но где наша не пропадала! Советская закалка равнялась школе выживания на необитаемом острове. Как писал Гарик в письме двоюродному брату, он даже расширил свою врачебную практику.
Виктор Молодцов, в отличие от Гарика, закончил хуже - он работал в морге. Работа там была доходной, но... Короче, друзей у него резко поубавилось.
Николай Куценко торговал газетами на Курском вокзале. Такого самоотречения требовали семейные заботы: жена, дети, больная теща с вечной повязкой на голове. Алексей, правда, сильно подозревал, что теща друга очень умело симулировала свои хвори, чтобы заставить Колю больше работать на семью и ее лекарства. Однажды он сам был свидетелем, как в трамвае теща Куценко с жаром вступила в перепалку с каким-то пьяненьким мужиком, который загородил ей выход, а потом с силой двинула локтем высоченного парня. Так что ни о каких серьезных недугах и хворях речь, по-видимому, не шла.
Боря Портман уехал в Израиль. Правда, сначала ему пришлось хлебнуть эмигрантского лиха. Он жил на какое-то скудное пособие, потом вкалывал в кибуце и только через четыре года устроился работать учителем математики.
Кто там еще? Такая короткая стала память! Ах, да, Ринат Басыров! Исполнилась его заветная мечта - стал художником. Но художник он был никакой, поэтому картины его не раскупались, на презентации никто не приглашал и галерейщики выставок не устраивали. Говорят, он сильно пил и подрабатывал тем, что разгружал вагоны.
Ну, и остался Валя Старостин, к которому он сейчас шел. Валя был талантливым психиатром, кандидатом наук, публиковавшим свои работы в известных медицинских журналах и сборниках. Он даже выступал за границей на международных конгрессах.
Ему удалось также сделать пируэт высшего класса - получить грант Сороса под свой проект - маленькую лабораторию, где он проводил исследования и эксперименты. Лаборатория эта размещалась в здании одной городской больницы, куда и направлялся Алексей. Он виделся с Валей редко, но оба испытывали друг к другу прочную симпатию. Валя недавно женился на своей аспирантке и с нетерпением ждал появления на свет первенца.
- Сюда. - Из окна первого этажа высунулась чья-то рука. - Мы переехали, - послышался Валькин голос. - Первый этаж, по коридору направо, там моя "лаба".
Стукнувшись о низкую притолоку, Алексей распрямился и попал в крепкие объятия друга.
- Привет, привет, - Валя был, как всегда, взъерошен, и вид имел такой, словно его разбудили ночью и сообщили, что его лотерейный билет выиграл. "Накануне открытия", - подумал Алексей.
- Садись, только не туда, там подопытные крысы. - Алексей живо перешел в другой угол лаборатории. - Сейчас чайку соорудим да чего-нибудь покрепче! Света, - крикнул он, - приготовь столик на двоих.
Пухленькая блондинка вынырнула из соседней комнаты и вопросительно посмотрела на Алексея.
- Мой старый приятель, Алексей Ярин, гроза крупных жуликов и убийц, прошу любить и жаловать. Света, перспективная студентка, проходит у меня практику. - Света была не в халате, а в малюсенькой мини-юбке и прозрачной кофте. - Давай, Светуль, побыстрее сбегай в магазин, вот стольник.
- Я тоже дам, - Алексей полез в портмоне.
- Ни-ни, угощаю я, я же теперь не бедный, старина Сорос помогает. Валя располнел, его лицо непривычно лоснилось. - Уф, жарко! Окно, что ли, открыть? - Он протер ватой лицо.
Одним из самых популярных слов постреформенной России стало "Сорос". Сорос вполне подтверждал бессмертные слова Остапа Бендера "заграница нам поможет". При имени американского миллиардера у российской интеллигенции обычно начинали дрожать руки и увлажняться глаза. Дрожь рук происходила от предвкушения "ну очень больших денег", а слезы наворачивались на глаза от сентиментальности, от того, что о них вспомнили. О несчастных российских интеллигентах, вот уже которое столетие сеющих "разумное, доброе, вечное". Правда, один ядовитый публицист съехидничал, что все эти интеллигенты только и делали, что разбрасывали "иррациональное, злое, скоротечное". Но на него никто не обратил внимания. Не дал Сорос, вот и злится человек, все понятно.
На Сороса молились, его боготворили. Он стал новой религией, вроде марксизма-ленинизма наших дней. Получить грант, стипендию или звание соросовского профессора было необычайно модно, престижно и популярно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Гурдина заплакала:
- Бедный мальчик... мы даже не могли открыто находиться с ним рядом...
- Давайте я принесу вам воды, - спохватилась Катя.
- Оставь, - Гурдина махнула рукой, - вода, пилюли, уколы - мне уже ничем не поможешь. Самое ужасное... - Гурдина приложила руку ко лбу. - Я не могу даже говорить, ты все прочтешь, - она протянула Кате тетрадь.
- А что это? - Катя привстала со стула, чтобы взять ее.
- Дневник, мальчик вел дневник, а я даже не знала об этом!
- Хорошо... дневник... - Катя стояла посередине комнаты, приложив дневник к груди, в голове у нее все окончательно запуталось...
"Меня с детства манил и завораживал слад-коватый запах пудры и искусственных цветов, я любил театр, как самую любимую детскую игрушку, подаренную матерью. Когда я смотрел, как она юной королевой припадала к ногам сурового отца, умоляя не губить ее и пощадить возлюбленного..."
Катя сидела на какой-то скамейке, случайно найденной в лабиринте московских дворов, и читала, читала эти страницы.
"СЕГОДНЯ Я ОТВЕЛ ОПАСНОСТЬ ОТ САМОГО ДОРОГОГО МНЕ ЧЕЛОВЕКА-МАТЕРИ.
СЕГОДНЯ Я УБИЛ ЕГО, НЕЗНАКОМОГО МНЕ ЧЕЛОВЕКА, СИДЯЩЕГО В ПАРТЕРЕ. ОТ НЕГО ИСХОДИЛА ОПАСНОСТЬ. Я ДОЛЖЕН БЫЛ ЕГО УБИТЬ!"
"Ну и ну, Рудик - убийца, кто бы мог подумать, тихий мальчик-отличник и... убийство. Видно, не зря он мне сразу внушил какую-то антипатию", размышляла Катя.
Алексей вышел к Кате, держа в руке раскрытую толстую книгу.
- Ты как католический священник перед обра-щением туземцев в веру, не удержалась она.
- Ладно, что там стряслось?
- Рудик и Анжела вчера погибли в автомобильной катастрофе. Поехали в Звенигород к частной портнихе, чтобы забрать театральные костюмы, которые она им сшила, и на повороте врезались в дерево. Насмерть.
- Постой, постой, а почему они вдруг туда поехали?
- Я же говорю - забирать театральные костюмы или что-то в этом роде.
Алексей закрыл книгу.
- Иди на кухню, я сейчас.
Он пришел через минуту.
- Оказывается, сын Гурдиной - Рудик, она сама мне только что сказала, и еще, оказывается, он же - убийца.
- Почему ты так решила?
- Вот из этого дневника. - Катя достала из сумки темно-синюю тетрадь и протянула ее Алексею: - Читай на последней странице.
- Да... как все... неожиданно.
- Вот и нашли загадочного "театрального убийцу", - Катя нервно водила пальцем по столу.
- Да, да... - Алексей выглядел непривычно рассеянным.
- Я даже и не представляла, что это Рудик, ни на одну секунду...
- А кого ты представляла - Лилию Георгиевну, Рубальского?
- В общем, ты прав. - Катя запустила руки в свою шевелюру. - Постой, но кто же тогда убил Миронову?
- Я тоже об этом только что подумал, - Алексей говорил тихим, чуть ли не извиняющимся тоном.
- Это два разных убийства.
- Но тогда получается, что второй убийца еще разгуливает непойманным. А потом, ты уверена, Катюша, что эта авария не была подстроена?
Катя ахнула.
- О чем ты, Алексей? Кем? Если он - убийца, то...
- Ты же только что высказала это предположение - РАЗНЫЕ убийства, значит, второй и убрал Рудика, возможно, они были сообщниками.
- Ну хорошо, - согласилась Катя, - положим, это действительно так, но скажи мне, пожалуйста, какой мотив у второго преступления? Зачем убрали Миронову, а еще раньше - Касьянникова?
- Насчет этого ты абсолютно права.
- Ты знаешь, Алексей, я все думаю, почему Гурдина. - Раздался стук в дверь. - Иди открой.
- Катя, выйди сюда, - крикнул Алексей из прихожей. - Тут из "Гербалайфа" пришли.
В коридоре стояла женщина лет пятидесяти в белой панаме и с тетрадкой в руках.
- Мы проводим анкетирование по вопросу здорового питания. Мы ходим по домам и опрашиваем жильцов. Вас я знаю, - обратилась она к Алексею, - а вот вас, милая девушка...
И тут Катя привела почтенную сотрудницу международной организации в немалое изумление. Она прислонилась к дверному косяку и стала медленно сползать на пол.
- Вам плохо? - женщина участливо приблизилась к ней.
- Алексей, - прошептала Катя, - я сейчас вспомнила странную вещь.
Сотрудница "Гербалайфа" с благожелательной улыбкой смотрела на Катю.
- Ну, помнишь, я тебе неоднократно рассказывала, как в тот вечер, когда произошло убийство, все актеры сгрудились вокруг убитого...
- Да, помню.
- Я потом спрашивала их, знали ли они убитого, ну, может, это был постоянный посетитель театра. И все они ответили отрицательно. Так вот, единственным человеком, кто не видел убитого, была ГУРДИНА. Она даже не взглянула на него.
- Ну и что?
- А то, вот представь: убивают человека, да еще в твоем театре, неужели ты бы не подошел посмотреть, хотя бы из чистого любопытства, а вдруг этот человек тебе знаком, может, он заядлый театрал... Или ты его просто мельком видел, тем более это творческие люди, с хорошей памятью. Гурдина не подошла, потому что она ЗНАЛА убитого. И ей незачем было подходить, она знала, КТО убит. Гурдина и была тем человеком, с которым он должен был встретиться. И, возможно, этот человек представлял для нее угрозу. Рудик мог подслушать, как она делилась своими опасениями с той же Линой Юрьевной, я думаю, она в курсе всего...
- Катя, - Алексей схватил ее за руку, - это просто гениально! Теперь все соединяется в единую цепочку.
Представительница "Гербалайфа" уже давно переминалась с ноги на ногу, бросая быстрые взгляды то на Катю, то на Алексея.
- Может, вы заполните анкеты, и я пойду!
- Какие анкеты? - в один голос воскликнули они.
- Сейчас заполним, а что писать? Я возьму ручку, - засуетился Алексей. - Катя, принеси табуретку из кухни. - Они вдруг воспылали дружной любовью к разносчице анкет. - А вы чаю не хотите? - спросил Алексей.
Сняв панаму, женщина обмахивалась ею, пока Катя с Алексеем мучительно вспоминали, какому продукту и в каких количествах они отдавали предпочтение в последние шесть месяцев.
***
Катя свалила покупки в угол и поставила на плиту чайник. Пока он закипал, она аккуратно распаковывала коробки и рассматривала свои приобретения. "Ну, не знаю, понравится ли матери на день рождения этот голубой халат, надо было посоветоваться прежде, а то вдруг скажет - цвет не тот или длина; шейный платочек очень красив, сочетается с моим синим пальто, здесь я не промахнулась; вот на эту стенку в кухню подойдет расписная английская тарелка, а то голая стена, как-то неуютно... это для чая фарфоровая коробочка... так, что дальше... красивые с тисненым рисунком и резьбой дверные ручки, соберусь же я когда-нибудь сделать ремонт!"
Новая штора в ванную, блеск для губ... набор итальянского мыла... И наконец, на свет божий был извлечен маленький, но очень дорогой импортный торт "Венсенский лес" - трюфеля со сливками. Катя не удержалась, настроение было подавленное, и она подумала, что сладкое ее немного утешит. "Сама себя не побалуешь - никто не побалует!" - пришло ей в голову известное изречение, когда она стояла перед витриной кондитерской. Вроде, все покупки. Ах, вот еще забавная игрушка, лохматик на веревочке. "Эй, здравствуй!" - дернула его Катя.
Как все неожиданно кончилось. Бедный Рудик! Катя не могла отделаться от мысли, что он все-таки не настоящий убийца: он не хотел убивать, просто испугался за мать и вмешался. Это было убийство как бы в целях защиты. Так обычно мать дерется за своего детеныша, только здесь они поменялись ролями.
Алексей взял у Кати дневник Рудика. "Про-штудирую", - лаконично бросил он, провожая ее до лифта.
Катя прочитала этот дневник залпом, сидя на скамейке в московском дворике, неподалеку от театра. Ее поразила страсть, с которой Рудик описывал свою тоску по матери и любовь к ней. "Страсть" - это было самое подходящее слово. Неожиданно ее мысли приняли другой оборот. Она почему-то думала, что сегодня никто уже так не переживает и не волнуется из-за любви и разлуки, как это было, скажем, триста, двести или даже сто лет назад. Все измельчало. И виноватых в этом - нет. Время такое - быстрое, отвергающее ненужную сентиментальность и душещипательностъ. А Рудик писал, как какой-нибудь веронец, живший в XVI веке!
"Я нашел мать!" - его слова звучали ликующе. Это была словно победная песнь! Значит, какое-то время они были в разлуке? Или это поэтическая аллегория? Да нет, навряд ли аллегория. Сейчас, конечно, не время спрашивать об этом Гурдину, неподходящий момент. Но потом надо будет все-таки вернуться к этому вопросу.
***
Алексей уже в который раз перелистывал страницы дневника Рудика. Что-то подспудно мучило его. Это было больше похоже на литературное произведение, чем на обычный дневник, который мог вести обычный человек. Рудик писал так, словно хотел оставить свой труд потомкам. Алексей вдруг вспомнил, как он однажды смотрел по телевизору какую-то передачу, посвященную архивам. Выступавший - представитель архивной службы - с заметной горечью говорил о том, что от нашего времени почти не останется документов, рисующих повседневную жизнь человека второй половины XX века. Останутся правительственные постановления, распоряжения, журналы, газетные публикации, а о том, что называют "частной жизнью", судить нашим внукам не придется. Алексей даже запомнил, как он выглядел: сухощавый человек в очках с тяжелой оправой, придающей его лицу солидный вид. Говорил он отрывисто и пересыпал речь казенными фразами и штампами: "мы проводим инвентаризацию", "согласно постановлению Правительства об архивах от... числа", "ценность документации на современных носителях информации"... Но вдруг мужчина как-то растерялся, снял очки, без них его глаза оказались по-детски беспомощными. Он нелепо взмахнул рукой и процитировал Цветаеву: "Не презирайте "внешнего"! Цвет ваших глаз так же важен, как и их выражение; обивка дивана - не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее! Нет ничего не важного!"
Он выпалил эти слова разом и замолк, смущенный оттого, что неожиданно прорвалась эта лирика. Он даже замер, как бы испугавшись своего внезапного откровения.
Может быть, в Рудике разом прорезалась эта высокая лирическая нота, потому что он открывался только перед собой. Когда нет опасения, что твои заветные чувства и желания будут кем-то услышаны, тогда, конечно, человек извлекает из себя то, о чем, возможно, даже и не подозревал...
Но этот дневник... Он напоминал изящный ящичек с двойным дном. Алексей протянул руку к полке и достал свою телефонную книжку. Он собрался звонить старинному приятелю.
- Слушай, я понимаю, что ты занят, но тут такая срочность, я попрошу начальство, и оно тебе оплатит. Да-да, в валюте. Что ты смеешься, я не шучу. Это действительно важно. Через сорок минут я буду у тебя. Адрес помню, не волнуйся, такое не забывается, - ехидно добавил Алексей.
Подходя к этому внушительному светло-желтому зданию, Алексей невольно замедлил шаг. Он хорошо знал эту улицу и эту больницу, где работал его давний друг и бывший одноклассник. Первое время, когда тот начинал свою трудовую деятельность в этом заведении в качестве санитара, Алексей вместе с другими молодыми холостяками частенько наведывался сюда в часы его ночных дежурств. В маленькой комнате они располагались по-свойски. Доставали воспетую всеми сатириками колбасу за два двадцать, сыр, салаты и прочие немудреные закуски, среди которых пальма первенства, без сомнения, принадлежала соленым огурцам. Потом из пакетов извлекались бутылочки. Ребята были молоды, и казалось, что вся жизнь у них впереди. Кто-то тихо бренчал на гитаре, кто-то рассказывал смешные истории и анекдоты.
Женщин сюда никогда не приводили, это был их заветный мужской мир. Что-то вроде Английского клуба. Впоследствии судьба разметала многих по белу свету.
Красивый Гарик Алуфьян, за которым бегали все девчонки в классе, в конце восьмидесятых эмигрировал в Америку. Там первое время он держал небольшой трактирчик на Брайтон-Бич, где выступали Шуфутинский и Люба Успенская. Потом, когда ресторанный бизнес развернулся и появились конкуренты, Гарик оставил питейное заведение и переключился на торговлю автомобильными запчастями. Последней весточкой от него был рассказ, что он удачно женился на своей очень дальней родственнице и открыл собственный зубной кабинет. Вспомнил, что когда-то учился на стоматолога. Алексей даже в кошмарном сне не мог себе представить, как Гарик рвет кому-то зубы или ставит пломбы. Вечный двоечник Гарик, который поступил в престижный медицинский институт только по большому блату и за приличную взятку! Наверное, на него давным-давно подали в суд за искромсанные зубы и отвалившиеся коронки. Но где наша не пропадала! Советская закалка равнялась школе выживания на необитаемом острове. Как писал Гарик в письме двоюродному брату, он даже расширил свою врачебную практику.
Виктор Молодцов, в отличие от Гарика, закончил хуже - он работал в морге. Работа там была доходной, но... Короче, друзей у него резко поубавилось.
Николай Куценко торговал газетами на Курском вокзале. Такого самоотречения требовали семейные заботы: жена, дети, больная теща с вечной повязкой на голове. Алексей, правда, сильно подозревал, что теща друга очень умело симулировала свои хвори, чтобы заставить Колю больше работать на семью и ее лекарства. Однажды он сам был свидетелем, как в трамвае теща Куценко с жаром вступила в перепалку с каким-то пьяненьким мужиком, который загородил ей выход, а потом с силой двинула локтем высоченного парня. Так что ни о каких серьезных недугах и хворях речь, по-видимому, не шла.
Боря Портман уехал в Израиль. Правда, сначала ему пришлось хлебнуть эмигрантского лиха. Он жил на какое-то скудное пособие, потом вкалывал в кибуце и только через четыре года устроился работать учителем математики.
Кто там еще? Такая короткая стала память! Ах, да, Ринат Басыров! Исполнилась его заветная мечта - стал художником. Но художник он был никакой, поэтому картины его не раскупались, на презентации никто не приглашал и галерейщики выставок не устраивали. Говорят, он сильно пил и подрабатывал тем, что разгружал вагоны.
Ну, и остался Валя Старостин, к которому он сейчас шел. Валя был талантливым психиатром, кандидатом наук, публиковавшим свои работы в известных медицинских журналах и сборниках. Он даже выступал за границей на международных конгрессах.
Ему удалось также сделать пируэт высшего класса - получить грант Сороса под свой проект - маленькую лабораторию, где он проводил исследования и эксперименты. Лаборатория эта размещалась в здании одной городской больницы, куда и направлялся Алексей. Он виделся с Валей редко, но оба испытывали друг к другу прочную симпатию. Валя недавно женился на своей аспирантке и с нетерпением ждал появления на свет первенца.
- Сюда. - Из окна первого этажа высунулась чья-то рука. - Мы переехали, - послышался Валькин голос. - Первый этаж, по коридору направо, там моя "лаба".
Стукнувшись о низкую притолоку, Алексей распрямился и попал в крепкие объятия друга.
- Привет, привет, - Валя был, как всегда, взъерошен, и вид имел такой, словно его разбудили ночью и сообщили, что его лотерейный билет выиграл. "Накануне открытия", - подумал Алексей.
- Садись, только не туда, там подопытные крысы. - Алексей живо перешел в другой угол лаборатории. - Сейчас чайку соорудим да чего-нибудь покрепче! Света, - крикнул он, - приготовь столик на двоих.
Пухленькая блондинка вынырнула из соседней комнаты и вопросительно посмотрела на Алексея.
- Мой старый приятель, Алексей Ярин, гроза крупных жуликов и убийц, прошу любить и жаловать. Света, перспективная студентка, проходит у меня практику. - Света была не в халате, а в малюсенькой мини-юбке и прозрачной кофте. - Давай, Светуль, побыстрее сбегай в магазин, вот стольник.
- Я тоже дам, - Алексей полез в портмоне.
- Ни-ни, угощаю я, я же теперь не бедный, старина Сорос помогает. Валя располнел, его лицо непривычно лоснилось. - Уф, жарко! Окно, что ли, открыть? - Он протер ватой лицо.
Одним из самых популярных слов постреформенной России стало "Сорос". Сорос вполне подтверждал бессмертные слова Остапа Бендера "заграница нам поможет". При имени американского миллиардера у российской интеллигенции обычно начинали дрожать руки и увлажняться глаза. Дрожь рук происходила от предвкушения "ну очень больших денег", а слезы наворачивались на глаза от сентиментальности, от того, что о них вспомнили. О несчастных российских интеллигентах, вот уже которое столетие сеющих "разумное, доброе, вечное". Правда, один ядовитый публицист съехидничал, что все эти интеллигенты только и делали, что разбрасывали "иррациональное, злое, скоротечное". Но на него никто не обратил внимания. Не дал Сорос, вот и злится человек, все понятно.
На Сороса молились, его боготворили. Он стал новой религией, вроде марксизма-ленинизма наших дней. Получить грант, стипендию или звание соросовского профессора было необычайно модно, престижно и популярно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27