Это был тот самый тип, что так бесцеремонно
схватил мою "ладанку" в ресторане и сделал вид, что ошибся.
Эти несколько секунд едва не погубили меня. Пока я рассматривал типа
с перебитым носом, его напарник обернулся. Я услышал истошный рев Гуделла:
- Сэр, берегитесь!
Выстрел треснул негромко, словно рядом рванули туго натянутый парус.
Меня ударило в левое плечо, и я едва устоял на ногах. Бандит снова целился
в меня, и я рванулся к машинам, пуля со звоном впилась в металл.
Лабиринты автомобильного кладбища для меня были одновременно и
спасением, и пропастью, куда я мог свалиться в любой момент.
Они преследовали меня вдвоем. Правда, тот, которого я уложил на
землю, был не слишком быстр, но зато ему не откажешь в собачьем чутье, и
он, не скрываясь, орал во всю глотку:
- Билл, загляни-ка за тот дрянной автобус! Да не трусь, не трусь - у
него ничего нет!
Билл шел за автобус, и мне приходилось снова бежать, чувствуя, что
пуля вот-вот настигнет меня. Ржавый металл дребезжал под порывами ветра, и
это приглушало топот.
- Билл, - раздалось совсем рядом, - не спеши!
Я растерялся: голос, только что подгонявший моего преследователя,
теперь требовал осмотрительности, значит, что-то произошло такое, что
поставило меня в безвыходное положение. Но что?!
- Билл, он у нас в руках, - ликовал голос. - Отсюда ему не драпануть,
это как пить дать! Не спеши, стреляй только наверняка!
Я оглянулся вокруг и похолодел: они загнали меня в тупик, мятые
коробки уходили к самому небу, оставалось одно - карабкаться вверх и
ждать, когда раздастся выстрел и сбросит меня вниз. Мелькнула мысль -
забиться куда-нибудь под эти страшные развалюхи и затаиться, выждать.
Впрочем, они ведь не уйдут, пока не доберутся до цели. Кожаная черная
папка была в моих глазах единственным оправданием ситуации, в которую я
попал.
Нужно было что-то придумать. Не мог же я позволить, чтобы меня
пристрелили, как загнанного кролика, и забрали то, ради чего я решился на
столь рискованный шаг, - папку с дневником Джона Крэнстона.
Шаги - осторожные, медленные (а я все-таки напугал их прилично!) -
приближались. Я вдавился спиной в какой-то старый кузов, в тень, и ждал.
- Ни черта не видно! - выругался преследователь и остановился.
- Сейчас я подойду, Билл!
- Зайди слева, он за тем "фордом". Если вздумает драпануть вверх, ты
его увидишь на фоне неба...
- Достукался парень, достукался... Но ты, Билл, не спеши, мне еще
нужно с ним на прощание посчитаться... А потом уже...
Так, переговариваясь, они затягивали петлю. Я нащупал рукой обрезок
трубы и решил драться до последнего, прекрасно понимая, однако, что против
пистолета безоружен.
Левое плечо болело так, что я едва удерживал папку. Голова кружилась,
но меня спасал дождь - не сильный, но прохладный, он освежал разгоряченную
голову.
"Ты многое учел в этой истории, - размышлял я. - Додумался, где
искать дневник. Но не учел одного, что за тобой уже следили. Если б ты об
этом подумал, то позвонил бы сержанту Лавуазье и вместе вы преспокойненько
добрались бы до сути. Но ты хотел быть первым, ты хотел сам..."
- Скорее всего он за тем грузовичком...
- Нужно было захватить фонарь из автомобиля... Ну да ладно, и так
увидим. Смотри не спеши стрелять!
- Вечно ты чудишь! Стрельну - и концы!
- Нет, не спеши, Билл... Я сказал - не спеши...
"Оно, может, и лучше, что Билл не станет спешить, - холодно подумал
я. - Ты-то рано радуешься, потому что я еще успею накостылять тебе,
подонок..."
Он шел, выставив вперед огромные кулачищи. Обрезок трубы медленно
пополз вверх...
Внезапно позади, за спинами преследователей, раздался шум, голоса,
топот ног.
- Туда, туда, сэр, там - тупик, и им никуда не уйти! - Я узнал бас
Брайана Гуделла.
...Когда все было кончено, сержант Лавуазье, вытирая платком мокрое
от дождя лицо, сказал:
- Если начистоту - не ожидал от вас такой прыти!
Мы двигались к выходу: впереди - в наручниках - под охраной двух
полицейских шагали мои преследователи. Дождь лил как из ведра. Когда мы
поравнялись с воротами, я остановился.
- Погодите, сержант, мне нужно рассчитаться со сторожем. Я его
должник. Он мне помог разыскать автомобиль Крэнстона.
- Обойдется!
- Нет, я привык выполнять свои обещания.
Брайан Гуделл, услышав разговор, приблизился к нам.
Я вытащил из внутреннего кармана десять долларов и протянул сторожу.
- Спасибо, сэр, - горячо поблагодарил он. Ишь, мерзавцы, двое на
одного! Да еще и мне под нос ту штуковину тыкали, чтоб помалкивал...
За воротами я обнаружил три автомобиля - два полицейских "форда" с
мигалками на крыше и отдельно стоявший красный "ягуар". Догадка потрясла
меня.
- Да, тот самый "ягуар", - сказал довольный Лавуазье. - Идемте, я
познакомлю вас с его владельцем!
Мы подошли к машине, сержант Лавуазье открыл дверцу и приказал:
- Выходите!
Человек, прятавшийся в тени, не спешил, и сержант негромко, но
угрожающе повторил:
- Выходите!
В дверном проеме показался Дон Маккинли.
Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.
- Слава богу, вы, наконец-то, пришли, потому что мне хотелось
придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно в нашем
мире быть таким наивным!
Теперь я понял, откуда появился на автомобильном кладбище сержант
Лавуазье.
- Идите, Маккинли, в "форд!" - приказал Лавуазье. - Эй, Матиас,
заберите этого типа с собой. Да глядите за ним в оба! Гоните прямо в
комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой
шикарной машины!
Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо
скрытое нетерпение):
- Покажите вашу добычу, мистер Романько. Выходит, дневник-таки
существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею.
Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...
Он включил верхнее освещение в салоне "ягуара", и мы втроем
склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка долго не поддавалась, и
сержант предложил разрезать кожу, но я не согласился. Наконец она
открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их: это были
счета из магазинов, номер журнала "Спорт иллюстрейтед" с портретом
Крэнстона на обложке, письма из Австралии, видимо, от матери Джона,
чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...
Дневника не было.
У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой папке. Я
вынул пачку каких-то пилюль, запасные ключи от машины и несколько
долларов.
- Не может быть! - воскликнул сержант Лавуазье, выхватил папку из
моих рук и потряс ее над сиденьем.
- Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?

6
Олимпиада, уставшая от ликования, от талантливых мистерий,
разыгрываемых то под чистым небом, то в свете стадионных прожекторов,
вдоволь наглядевшись на триумфаторов и бодрящихся, жующих слезы,
неудачников, испытав наивысшие взлеты человеческих страстей, словно
утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая близкий
отдых.
Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли гирлянды огней над
бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие дорожки олимпийской
деревни.
Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к нему,
как симфонический оркестр к премьере: настраивались мощные
стереофонические динамики, специальные катки укатывали зеленое поле,
служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в порядок ложи для
почетных гостей и прессы; служба безопасности с первыми лучами солнца
выставляла посты на ключевых позициях.
Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету Игр из рук
Монреаля; больше других волновались телевизионщики - им предстояло
"перенести" через океан и показать всем ста тысячам гостей Монреаля
советскую столицу.
Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов
до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно сценарий
торжественной церемонии, передал в Киев последний репортаж. На стадион
приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но этот
вид спорта никогда не волновал меня, и я отправился в последний раз
побродить средь разноязычной толпы на пристадионной площади. Устав от
калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров, от бродячих проповедников и
вымогателей сувениров, нашел местечко на крошечной, аккуратно
подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку и растянулся во весь
рост. Солнце пригревало сквозь редкие белые облака, воздух был
сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.
Но стоило закрыть глаза, как меня снова окружили события последний
дней.
...Сержант Лавуазье сам вызвался отвезти меня в университетское
общежитие после того, как я подписал протоколы.
- Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на прощание.
- Благодарю вас за сотрудничество!
- Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль, что мне
не удалось найти главного - дневник Крэнстона.
- Это теперь не столь важно. Эти двое уже раскололись, и убийцы
Крэнстона будут наказаны.
- Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто убивал его на протяжении
многих лет, останутся на свободе...
- Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам
редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!
- Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье, - сказал
я, заканчивая бесполезный разговор.
Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась неопасной, но
болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и Азии, не
говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все, но
как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли
практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не упомянул
меня в своем сообщении, распространенном Франс Пресс, сдержал слово и
сержант Лавуазье....
Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый голос спросил:
"Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.
- Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.
- Вам пакет, - сказал посланец, мужчина неопределенного возраста в
толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите
документ, удостоверяющий личность.
Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил ее. Скорее
всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и
слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:
- Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.
Пакет был величиной в стандартный бумажный лист и не тяжел. Когда
посыльный удалился, я внимательно осмотрел его. Никаких отметок или
штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте, - лишь
мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.
Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая общая
тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".
"Мистер Олег Романько, я выполняю последнюю просьбу Джона
Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам его дневник. Прочитав последние
страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и простите, что не
нашла в себе мужества сделать это раньше.
Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам жизни.
Я навсегда покидаю дом, где выросла и где остались люди, еще недавно
бывшие самыми близкими для меня...
Джейн Префонтейн,
Монреаль, 1 августа 1976 года".
Я читал дневник Крэнстона, и его недолгая нелегкая жизнь встала
передо мной. Записи относились к разным годам и разным событиям.
Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о сути спорта, о
своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.
"Я зашел в тупик, и Дон использовал мое состояние, чтобы еще туже
закрутить гайки, - писал Джон 13 апреля 1974 года. - Все у меня валится из
рук - не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный колокол, я не
сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо мной,
мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн - тоже
полная неразбериха, и это угнетает меня больше, чем что-либо другое".
(Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период, когда
отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже догадывался
о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").
Спустя месяц Крэнстон записывает:
"До чего опасная штука - собственный дневник! Читаешь и диву даешься,
как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю, как мы с
Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного я никогда
не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под водой, а по
вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские гитары. Я - точно конь,
освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю Дона
начать тренировки, нет, даже не тренировки - я прошу его дать мне
прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив сил... Но Дон тверд, как
кремень: никаких тренировок, никаких стартов. Регулярно принимаю
успокоительные пилюли без названия - их где-то добыл Маккинли, хотя не
понимаю, на кой черт они мне нужны! Джейн, Джейн, Джейн!" (И снова
комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное обещание
выполнять - без всяких обсуждений и обструкций - указания Маккинли").
До самой последней минуты у меня возникали сомнения в честности
Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что Джон позволил себе с
открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по отношению к
спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг - в открытую принимать
допинг с одной лишь целью - победить любой ценой. Теперь я убеждался, что
Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.
И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.
Не стану утомлять вас цитированием дневника Джона Крэнстона, приведу
лишь его последнюю запись, сделанную, видимо, накануне гибели:
"...все кончено... прощай, жизнь, честолюбивые планы, прощай, Джейн,
моя единственная, моя любимая. Я слишком хотел скорости и делал все, чтобы
добиться ее, бассейн заменил мне и родной дом, и улыбку любимой, я
отодвигал их в будущее, не зная, что собственными руками перерезал трос,
на котором висел над пропастью. Дон Маккинли... честно говоря, я не
слишком на него в обиде: своим непомерным честолюбием я разрешил ему взять
власть над собой...
Я давно чувствовал боль в боку, но не обращал на нее особого
внимания. Слова врача, сказанные несколько минут назад, потрясли меня:
"Вам, мистер Крэнстон, нужно немедленно обследоваться в онкологической
клинике. Немедленно! Я говорю это вам, нарушая врачебную этику, но времени
у вас в обрез. Вы можете безнадежно опоздать!" Ты можешь представить себе,
Джейн, что чувствовал я в тот миг?! Я, еще десяток минут назад пребывавший
в эйфорическом состоянии перед завтрашним стартом, которого ждал, как
самого светлого и великого в моей жизни праздника, вдруг утратил все...
Я нашел Дона и заставил его сесть со мной в машину. Мы отъехали от
олимпийской деревни и остановились на обочине. Нас никто не мог услышать.
Я спросил: "Дон, чем ты меня снабжал эти годы? Что за пилюли ты мне
давал?" Он попытался взять надо мной верх, но я вытащил гаечный ключ и
пообещал размозжить ему голову. Дон понял, что я не шучу. Он признался,
что пилюли были экспериментальными, их предложил ему мистер Префонтейн,
твой отец, Джейн. Твой отец! Дон умолял молчать. Говорил, что еще не все
потеряно и меня вылечат. Обещал четверть миллиона за молчание, потому что
"таблетки Крэнстона" уже лежали на складах. "Ты проплывешь завтра и
станешь великим Крэнстоном! - юлил Дон. - Обещаю тебе, что ты проплывешь
так, как никто и никогда! А потом сойдешь с арены. Мистер Префонтейн
предоставит тебе лучших врачей, и ты будешь здоров!" Тогда я и понял
окончательно, что обречен...
"Ты согласен, согласен?" - пытал он меня. Я сказал "да".
Я высадил Маккинли у олимпийской деревни. Я знал, что буду делать
дальше. Прощай, Джейн!
Встречусь с твоим отцом и скажу ему, что думаю о таких, как он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10