В спорте стало много "звезд" и
поубавилось настоящих людей, которых не стыдно выпускать в жизнь.
- Как раз Виктора Добротвора в подобном не обвинишь...
- До нынешней поездки в Канаду, - прервал меня Савченко и без
перехода спросил: - Я буду ночью разговаривать с Киевом, чего передать
тебе домой?
- Скажи Наташке, что у меня все о'кей!
- Не густо.
- Она поймет. У нас свой код.
- Ну, разве что... Как ты думаешь, - после небольшой паузы спросил
Савченко, - не заломают судьи наших ребят? После Лос-Анджелеса у них все
тут окончательно распоясались, мне наш переводчик читал кое-что из местной
прессы... гады, да и только. Мне не хотелось бы, чтобы мои мальчишки и
девчонки увидели, что спорт бывает, к сожалению, не праздником
справедливости, а шабашем ведьм... На юные характеры такая
несправедливость может обрушиться тяжким бременем. Судьи ведь кто - все из
их лагеря, только двое, пожалуй, могут быть беспристрастны - венгр и
финка.
- Я уверен в обратном: судьи будут максимально лояльны к нам,
особенно американцы. Как вас встретили здесь - разместили, какие условия
для тренировки?
- На высшем уровне... - В голосе Савченко пробилось удивление не
удивление, но какая-то растерянность. - Только я как-то не придал этому
значения. Ведь впрямь никаких претензий не предъявишь: поселили лучше, чем
сами американцы живут, для тренировок определили время, как и для своих, -
самое что ни есть удобное и приближенное ко времени состязаний, спрашивают
уже с утра - не нужно ли чего. Даже в Нью-Йорк экскурсию предлагали... Вот
тебе и на! Нет, вы, журналисты, свой хлеб не зря жуете! - рассмеялся
Савченко. - Снял ты камень с души. Если же все и впрямь будет по-твоему,
проси что хочешь!
- Ловлю на слове, Павел Феодосьевич!
- Ну-ну, не зарывайся...
- Паша, - обратился я к Савченко по имени: делалось это в редчайших
случаях, хотя мы и были старыми и верными друзьями. - Паша, ты можешь мне
пообещать, что сделаешь возможное и невозможное, чтобы разбирательство
дела Добротвора было максимально беспристрастным?
- Это ты уже загнул, я же говорил - не зарывайся. Он - сборник,
судить его будут в Москве, в комитете достаточно компетентных и
справедливых людей...
- В этом хотелось бы удостовериться. Боюсь, однако, что никто не
захочет вникнуть в суть, доискаться до причин. А разве это не важно -
добраться до корней, до истоков, как и почему известный атлет, человек с
чистой биографией мог пасть так низко? Кто виноват - он один или есть еще
и соучастники? Ведь если такое случилось, нужно сделать выводы не только
по конкретному случаю, а увидеть явление, ведь с ним-то, явлением, и нужно
нещадно во имя чистоты советского спорта, наших устоев бороться!
- Умерь свой пыл! Причины... следствия... Ты что, с луны свалился?
Кто же это станет доискиваться до корней, эдак ведь самому себе и своей
сладкой жизни собственными руками яму можно выкопать. Занесло тебя...
- Отчего же это - занесло? - Я кинулся в драчку. - Разве вы и ты в
частности - не живете за счет спортсменов? Разве ты, Павел Феодосьевич,
тренируешься по шесть часов ежедневно, гробишь - будем откровенны -
собственное здоровье во имя рекорда или золотой медали, что может потерять
свой блеск уже завтра, потому что появится более сильный или талантливый,
разве ты видишь свою жену и детей в короткие перерывы между сборами и
новыми сборами, между состязаниями и поездками, разве вы отказываете себе
во всем - даже в полноценной учебе, своем будущем - и все во имя того,
чтобы на флагштоке под звуки Государственного Гимна поднимался наш красный
стяг? Да можно ли так легко списывать спортсмена?
- Говори, говори...
- Могу тебе со всей определенностью заявить: я докопаюсь до истоков
этой истории, но рядом с Виктором Добротвором, если он окажется виновен,
будут и его тренеры, и работники комитета. Словом, те, кто к нему лично и
к этому виду спорта имел непосредственное отношение. Вещи, Паша, нужно...
пора начинать называть своими именами! Во всяком случае так я понял
Андропова, пусть он даже не успел сказать до конца все, что намеревался.
Да вспомни, Павел Феодосьевич, свое время, когда ты плавал! Ты учился в
инфизкульте и, кроме стипендии - студенческой, а не комитетской, - не
получал ни гроша. Разве не ты плавал - громко сказано - мучился! - в
крошечном, вечно переполненном бассейне на Красноармейской, съев перед
этим полбуханки черного хлеба... без масла? У тебя не было ни плавок
"Арена", ни очков, предохранявших глаза от убийственной концентрации хлора
в воде, а ты был счастлив, когда удавалось побить рекорд. Вспомни Анатолия
Драпея, Юру Коропа, Колю Корниенко - изувеченных войной, но сохранивших
столько чистоты и любви к спорту. Ведь плавали не за деньги, не за блага и
иностранные шмотки, что же случилось теперь?!
- Не хуже меня знаешь, что случилось. - Савченко хмурился, и только
умение держать себя в руках спасало меня от его ярости. А разве мне
сладко, если эти мысли давно будоражили душу, заставляли искать выход и не
находить его: уж больно крепкой, и не только на вид, оказалась "стена"
современного "большого спорта", как стали именовать все, что происходило
на уровне сборных. Причем, что самое поразительное: никто не афишировал
эти изменения, никто не объявлял официально об их утверждении в роли
неписаных, но скрупулезно соблюдаемых законов; и худо тому, кто попытался
воспротивиться их дурному влиянию, отступника, кем бы он ни был -
"звездой" или спортивным функционером, - если не стирали в порошок, то
навсегда удаляли из "высоких сфер". На собраниях сборных куда чаще
твердили о необходимости - любой ценой! - добиться победы в тех или иных
состязаниях, чем о таких понятиях, как "честность", "порядочность",
"цельность физического и морального совершенства".
- Извини. Извини за тон. Что же касается сути, я не отказываюсь от
своих слов. Напраслину возводить не хотел.
- Брось извиняться. Ты прав. Я мог бы добавить еще кое-что из этого
же ряда: взятки, даваемые за право попасть в сборную и поехать за рубеж,
тайные валютные аферы, прикрываемые во имя ложно понятой престижности
нашей профессии, бессердечие по отношению к "звездам", чей блеск остался в
прошлом, протекционизм, сувениры, коими одаривают спортивных начальников
подчиненные... Как следствие - падение престижности и привлекательности
спорта, ведь мы сдаем свои позиции на мировой арене потому, что узок выбор
талантов, кубертеновская "пирамида" оказалась перевернутой "на голову"...
И многое другое. Да, еще проблема: считается, что нынешним спортом можно
руководить без специального образования...
- Но это же не может продолжаться вечно! Нужно ломать эти негодные, с
позволения сказать, традиции!
- Вкусив сладкого, не захочешь горького... Одно я тебе обещаю твердо:
разбирательство поступка Виктора Добротвора будет беспристрастным и
глубоким. Даю тебе слово...

6
Вечером, когда в сонном воздухе снов поплыли снежинки, гулкая тишина,
что случается только в горах зимой, окутала и Лейк-Плэсид, и дальние
берега озера, где громоздились высоченные ели, вползла и в мою комнату на
втором этаже.
События недавних дней как-то отстранились, отодвинулись в сторону, и
"персональная ЭВМ", а попросту - память выносила на поверхность то далекое
прошлое, то вдруг подносила картины совсем недавние, рисовала живые лица.
Но чем бессистемнее выглядели воспоминания, тем явственнее выстраивались
они в ряд закономерностей, однотемность их уже не вызывала сомнений, и
хотел я того или нет - вернулся в прошлое, что, казалось, кануло в Лету.
Я отчетливо представил темную комнату - бунгало Дика Грегори, и тут
же гулко забилось сердце, совсем как тогда, когда я включил свет и увидел
своего друга мертвым. И ужас охватил меня тогда, и заставил враз ощутить
себя одиноким и беззащитным перед лицом неведомой опасности, что уже
уничтожила этого-сильного, волевого и умного человека, умевшего избегать
Сциллы и Харибды в бурном море политических течений американской жизни. Но
он, Дин Грегори, осмелился заглянуть в их тайны - и блестящий, я бы даже
сказал, в чем-то откровенно циничный, когда дело касалось сенсации,
журналист был уничтожен без предупреждения.
Не знаю почему, но тень той четырехлетней давности истории коснулась
меня ледяным дыханием, и я почему-то с тревогой и беспокойством подумал о
Серже Казанкини, взявшемся мне помогать, и о Джоне Микитюке, хотя, если
верить информации французского репортера, мне скорее нужно было опасаться
боксера, а не беспокоиться о его здравии.
Мне не писалось. Быстро одевшись, я вышел под снег, и мягкие, нежные
капельки заскользили по лицу, охлаждая горящую кожу.
Мейн-стрит была ярко освещена рекламой и светом витрин, но люди
попадались редко, одиночки. Тем не менее я поспешил свернуть в первый же
переулочек, ведущий к озеру, и зашагал вдоль темных, дышащих туманом волн.
Сколько бродил - не помню, но мысли крутились вокруг да около все той
же заклятой темы, а решение так и не выкристаллизовалось. Словом,
возвратился я к себе в пансион еще более растревоженным, и скрыть это
состояние мне не удалось. Миссис Келли (мы с ней столкнулись в прихожей)
всплеснула руками и обеспокоенно спросила, не заболел ли я. Мне ничего не
оставалось, как заверить хозяйку, что чувствую себя превосходно.
Миссис Келли пообещала приготовить чай на калине и лишь тогда сказала
то, с чего нужно было начинать.
- К вам все добивались по телефону из Нью-Йорка, - в голосе ее
прорвалось недовольство, и я отнес это на свой счет: вот, мол, человек
трезвонит весь вечер, а вы шляетесь под снегом по такой ненастной погоде
неизвестно где. - Он просил вас быть у себя в полночь, ему крайне нужно с
вами поговорить.
- Мужчина?
- А кто же еще мог быть так поздно? - удивленно всплеснула руками
миссис Келли, и я чуть было не расхохотался, но вовремя сообразил, что ее
пуританизм - осколок "доисторического" прошлого человечества и его нужно
лелеять и холить, дабы не забывать, что существовали времена, когда
мужчины снимали шляпы при виде женщины, уступали ей место в конке,
целовали руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение, приносили цветы,
когда являлись на свидание, и спрашивали по утрам: "Как ты спала,
дорогая?" Помнить, чтобы окончательно не смириться со всеобщей женской
эмансипацией и равенством, которые для нас, мужчин, при всей
привлекательности подобного положения означали бы бесследно и навсегда
утратить способность быть опорой и надеждой слабого пола...
- Спасибо, миссис Келли, это очень любезно с вашей стороны, -
улыбнувшись, поблагодарил я хозяйку, и она, расцвев, уплыла к себе в
просторную угловую комнату, где вместе с ней обитали жирный, самодовольный
пушистый серый кот и черная, словно из преисподней, гладкошерстная
собачонка с умным, почти человеческим взглядом выпуклых глаз.
Но прежде чем я услышал звонок из Нью-Йорка - не стану скрывать,
ожидал его с волнением и опасением услышать что-то неприятное, - объявился
Серж Казанкини.
- Хелло, Олег, я чертовски надрался, но ты не спеши ругать меня, это
все ради тебя и твоего дела, чтобы мне провалиться вместе с этим проклятым
креслом, из коего я не могу выбраться, считай, полдня, и пью, хоть ты и
осуждаешь меня, знаю, но ты не прав, когда старый Казанкини, впрочем, не
такой уж старый, как тебе хотелось бы, женщины так просто заглядываются на
меня, когда... когда... - Серж замолк, словно в кожухе "максима" враз
испарилась вода и он захлебнулся в собственной пене. - Олег, это ты, Олег?
- Голос и скороговорка выдавали, что мой друг изрядно "нарушил режим" и
что ожидать чего-то толкового от него не приходится. Но я ошибся - Серж
умел пить и оставаться трезвым, когда надо было быть трезвым. - Олег, черт
побери, я действительно пил потому, что нужно было кое с кем поговорить по
душам, а души у них раскрываются только после изрядного набора...
Прости... - Язык его снова стал заплетаться, и я подумал, что он положит
трубку, а если не сделает этого сам, то положу трубку я здесь, в
Лейк-Плэсиде. Однако после короткого передыха Серж уже четко сказал: - Я
тут действительно кое-что раскопал, отчего можно сразу протрезветь, Олег.
Вот тебе мой совет: держись от этой истории подальше. Подальше! Ты понял
меня?
- Понял, Серж. Когда ты вернешься в Лейк-Плэсид?
- Послезавтра, а может, если не успею выполнить срочное задание шефа,
через три-четыре дня. Но, послушай, заруби у себя на носу: держись
подальше от этого дела, а от того парня - ты догадываешься, о ком я
говорю, - еще дальше!
- Будь здоров, Серж. Спасибо и спокойной ночи. Ты тоже... ну, словом,
не лезь куда не следует. - Мне хотелось добавить: "Помни Дика Грегори", но
я сдержался - не телефонный это разговор, хотя и маловероятно, чтоб
Казанкини подслушивали. Да береженого и бог бережет...
- Что намереваешься делать? - не унимался Серж.
- Сейчас - спать, завтра - работать на соревнованиях.
- Хорошо тебе, - искренне позавидовал Серж, - а мне еще торчать в
кресле до утра - эти ребята не любят, когда в бутылках остается хоть капля
спиртного... Нет, ты не бойся, их здесь нет - они сбежали перекусить, а я,
ты знаешь, не закусываю, у нас во Франции это не принято. О ля-ля, Олег,
пусть тебе приснится Мэрилин Монро или... Жан Габен...
Серж Казанкини бросил трубку, и в комнате воцарилась тревожная
пустота. Что раскопал этот пронырливый толстячок, и почему мне следует
опасаться Микитюка? Вряд ли Серж сгущал краски, это не в его правилах, а
уж трусливым никак не назовешь, это тоже не подлежит сомнению. Значит...
Впрочем, нечего ломать голову в догадках, когда через несколько дней Серж
сам расскажет подробности. Вот только как мне быть с Микитюком, ведь с
минуты на минуту должен позвонить Джон?
Я не успел собраться с мыслями, когда снова мягко зазвонил телефон.
Розовая трубка притягивала к себе, звала взять, вернее, обнять ее пальцами
нежно и страстно, так совершенно изваял ее неизвестный дизайнер, но я
колебался. Как и что скажу Джону? Врать и темнить никогда не умел, и
потому врагов и недоброжелателей у меня всегда было больше, чем можно было
иметь при разумном, взвешенном отношении к разным людям и их поступкам. Не
хотелось двоедушничать с парнем, тем более что он мне приглянулся, вызвал
доверие после первой нашей встречи.
"Может, просто не поднимать трубку, и баста? Нет дома, что тут
поделаешь?" - мелькнула предательская мыслишка.
- Да, - твердо сказал я в следующую секунду. - Я слушаю вас.
- Это мистер Олех Романько?
- Я.
- Здесь Джон Микитюк. Я разыскиваю вас два дня.
- Я слушаю вас, Джон.
- Мне есть что вам рассказать новое, и я хочу встретиться с вами.
- Мы же уславливались - я буду в Монреале, и вы знаете, где найти мои
координаты.
- Нет, это может быть поздно! Очень поздно.
- Увы, ничем помочь не могу ни вам, Джон, ни себе. С завтрашнего дня
я буду полностью привязан к соревнованиям.
- Вы... вы не можете свободно говорить, мистер Романько? -
встревожился Микитюк, уловив в моем голосе сдержанность, если не сказать -
ледяное равнодушие.
- Отчего же, я один в комнате...
- Тогда... тогда я не понимаю вас... Разве та история вас больше не
интересует? Ведь вы высказали такую озабоченность при встрече...
- Джон, - сказал я как можно доброжелательнее, - помню, но, право же,
закрутился - интервью, тренировки, знакомства, старые друзья и тому
подобное. Давайте перенесем разговор на позже, когда встретимся в
Монреале. К тому времени, верно, многое прояснится.
- Прояснится, что прояснится? Вы тоже что-то узнали?
- Джон, вы прекрасный боксер и человек, вызывающий у меня уважение, и
я благодарен вам за доброе содействие, но, право же, у меня как-то пропал
интерес к этой истории. Забудем, а? - Я с ужасом ловил себя на том, что
вольно или невольно веду себя так, как рекомендовал мне Казанкини, а ведь
это не мой стиль, я никогда не предпринимаю никаких действий, прежде чем
сам не удостоверюсь в истинности того или иного факта. Неужто я испугался
скрытой угрозы, содержавшейся в словах Казанкини?
- Мистер Романько, - голос Микитюка заметно посуровел, и я представил
лицо парня - черные глаза вспыхнули яростным огнем, челюсти сжались до
зубовного скрежета, - то, что я намерен рассказать, нужно прежде всего
вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29