- Знакомый его...
За дверью исчезли звуки.
- Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску так,
что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И
увидел его - собственной персоной.
Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
- Романько?
- Он самый.
- Ты один?
- Ты же меня не приглашал, потому без жены, - попытался я взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
- Шагай. Гостем, ха, будешь...
Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же беззвучно возвратилась на
место, и засов звонко ударился металлом об металл.
И двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной - чуть не на всю
избу - комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые
чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг на столе и...
шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки какого-то
желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла и новенькая
кофемолка, контрастировавшая своей чистотой и совершенством с грязной,
замусоренной и засаленной крышкой стола.
На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне, спал худой,
какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в одной нижней
рубахе, сквозь которую выпирали торчавшие сосками груди, безучастно
сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, -
он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось,
головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые в
глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей и длинные,
свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить - был
одет в светлую кожаную модную куртку со множеством молний, в
светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
- Вот какой гость у тебя, Турок!
Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним еще
со времен спорта за привычку по поводу и без оного вставлять: "Теперь я
турок - не казак!"
- Сам не ожидал. - В голосе Николая и впрямь сквозило неприкрытое
удивление, если не растерянность.
- Как принимать будешь, Турок? - Незнакомцу, кажется, доставляло
удовольствие называть его по кличке.
- Да вот кумекаю, что их светлости предложить: "снежок" - гость-то
высокий - или, может, мак для первого раза?
- Ладно, Николай, кончай травить. У меня к тебе есть несколько
вопросов...
- Нет, это у нас... - тот, у печки, подчеркнул голосом "у нас", -
есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
- Что же это за вопросы?
- Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
- Кто-то убил его, а решил изобразить самоубийство наркомана. - Я
пошел ва-банк. - Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются...
- Убил? А доказательства?
- Есть у меня и доказательства... - Я блефовал.
Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А
слово - не воробей...
- Что тебе еще известно?
- Не сомневайся, и о Семене - тоже. - Мне отступать было некуда -
только вперед.
- О нем? - В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. - Что с ним
делать будем, Хан?
- Вытрясти и выбросить. Пожертвуешь хорошую порцию "белой леди".
Удар Турок сохранил, ничего не скажешь, - я не успел уйти от хука
снизу и с раскалывающейся от боли грудью отлетел к печи...
"Вот ты и попался, старина... И никто ничем не поможет тебе, -
подумал я, отлеживаясь на сыром земляном полу. И какое-то ощущение пустоты
лишало последних сил. - Никто ведь не догадывается, куда это я забрался...
Глупо... Толку - нуль, проку - еще меньше..."
Турок и второй - Хан - дело свое знали, нужно отдать им должное. Не
убивали, сознания не лишали, но тело, мозг, каждая живая клеточка
раскалывались, разламывались на части от боли - острой и не приглушенной
беспамятством. Я догадался по их репликам, что они выследили меня, когда
ездил к Салатко, ну, о том, что был у Марины Добротвор, и подавно знали,
искали и не могли найти со мной контакт без свидетелей. Впрочем, сейчас
необходимость в этом и вовсе отпала: они намылились смываться - далеко,
сам черт не сыщет. Хан похвалялся не от глупости своей, ясное дело, а
затем, чтоб поглубже достать меня, лишить внутренней силы, что еще как-то
позволяла держаться, похвалялся, что как только закончат валандаться со
мной, - на машину и в Харьков, а оттуда - билетик на самолет до Барнаула,
ну, а дальше - там дом, горы и лощины, там свои: никто не продаст и не
выдаст.
А мне припомнился далекий сентябрь - золотое бабье лето и отяжелевший
от буйного урожая сад, притихший, словно напуганный собственным
плодородием, этот сад и этот дом, где лежал я теперь, раздираемый болью,
на глиняном, неровном и заплеванном полу. Мы - Николай, Ленька Салатко и я
только что приехали после последнего старта чемпионата республики, где мне
удалось наконец-то преодолеть барьер на двухсотметровке, и те несколько
десятых секунды, вырванных в результате года упорной, умопомрачительной
работы, переполнили счастьем и неизбывной верой в собственные силы.
Николай (Турком мы его, чемпиона Украины, тогда еще не прозвали) - он с
детства дружил с Салатко, учились в одной школе и, кажется, даже родились
в одном доме на Рыбальском острове - зазвал к себе, к бабке на пироги с
антоновскими яблоками.
Дом на Олеговской, сразу за поворотом, горделиво смотрелся на
тенистую тихую улочку чистыми окнами и кустами герани в глиняных горшках с
Житнего рынка, где с восходом солнца появлялись телеги из Опошни с
незатейливой, но бесконечно прекрасной в своей простоте посудой. Лучи
предвечернего теплого, но уже не жаркого солнца мягко золотили потемневшие
от времени, растрескавшиеся доски веранды, ветви желтеющих яблонь и
вспыхивали огнем в лакированных боках больших, с добрый кулак, антоновских
яблок. Пахло горьковатой калиной, росшей за погребом, жужжали поздние
пчелы, со стороны Днепра время от времени долетали низкие басовые гудки
колесных пароходов, веяло покоем и совершенством жизни. И мы пили чай с
вишневым вареньем и больше молчали, чем говорили, зачарованные, убаюканные
этой красотой, собственным превосходством над другими, рожденным спортом,
тренировками и поклонницами...
Как давно это было...
- А ты, падаль, будешь здесь загорать, пока не прокоптишься, -
разъяренно прошипел мне в лицо, плюясь слюной, Турок. - Попробуешь "леди",
напоследок хапанешь кайфа...
Я с тоской понял, что вместе со мной уйдет, исчезнет, растворится
важнейшая информация, и не все станет - пусть и с запозданием - на свои
места и в судьбе Виктора. Но еще горше мне было из-за Наташки - бросил на
произвол судьбы, как она будет без меня...
- Очнись, падло, - теребил меня Турок. - Не помер, вижу, не
прикидывайся. Говори, кто продал?
Одно меня радовало, что они оставались в неведении масштабов
затеянной против них операции (впрочем, честно говоря, и сам мог разве что
догадываться о ней), а значит, еще оставляют себе лазейки, чтоб
возвратиться...
Время летело с космической скоростью - оно же тянулось, как чумацкий
воз в степи...
Разок мне все же удалось взять реванш, и удар ногой снизу по
зазевавшемуся или расслабившемуся Турку исторг из него такой звериный рев,
что я даже пожалел эту такую слабую на поверку тварь.
Зато Хан бил профессионально...

Спасла меня Наташка, ее любовь...
Не разумом - ну, разве впервые уходить мне из дому по делу и
оставлять записку? - душой учуяла она смертельную опасность и кинулась
разыскивать телефон Салатко, а его, как назло, не было в моей домашней
записной книжке. Нашла по справочной - домашний, не отвечал. Позвонила в
милицию, оперативный дежурный помог разыскать его в машине по
радиотелефону.
Салатко мгновенно все понял, едва она произнесла Николай - Турок. Как
раз днем тому удалось уйти из-под наблюдения, хотя держали они его цепко -
он был одной из ключевых фигур в деле.
Об этой квартире на Олеговской они не знали, он там редко объявлялся,
хотя и числился домовладельцем - получил по наследству от умершей бабки.
Салатко потом рассказывал мне, что, растерявшись в первую минуту, он
тут же неожиданно для самого себя решительно сказал: "Да что тут думать!
На Олеговской он, где ему еще быть! Знаешь, как наваждение, вспомнил с
такой отчетливостью - слюнки потекли! - тот вечер на веранде у Турка и
пироги с антоновкой..."
Явись они на полчаса позже, кайфовать бы мне до смерти в объятиях
"белой леди", видеть сладкие сны и удаляться все дальше и дальше от нашей
бренной земли в межзвездное пространство, населенное такими же бедолашными
душами, как моя.
...Турок, долго отходивший от удара, готовил наркотик. Непредвиденная
задержка и спасла меня, потому что, как это ни странно, но Хан,
заправлявший разветленной сетью наркобизнеса, увы, и это иноземное
словосочетание нужно нам взять на вооружение, сам не умел ни готовить
порцию, ни тем паче "посадить на иглу": он в своей жизни ничего крепче
черного кофе не пил.
Появление милиции прогремело для них громом средь ясного дня. Но и
для Салатко Хан - таинственный, легендарный босс, от одного упоминания о
котором прямо-таки бросало в дрожь его подручных, - был полной
неожиданностью, и они - он потом признался мне - чуть было не поверили
Турку, что он - случайный гонец из Азии, мелкий наркофарцовщик, не более,
потому что даже словесного портрета его не имели.
- Выходит, я тоже не напрасно муки принимал, - попытался я пошутить в
присутствии Салатко (дело было спустя несколько дней, когда мне позволили
чуть-чуть передвигать собственные конечности без посторонней помощи).
Он на меня так глянул, что всякая охота продолжать разговор в том же
духе начисто отпала. Я догадался: Салатко не мог себе простить, что из-за
своей доверчивости - поверил моему честному слову, что не стану лезть,
куда не следует! - едва не стал причиной трагедии.
Многое открылось мне после того, как почитал протоколы допросов. Не
обо всем еще могу говорить открыто - следствие продолжается, банда
оказалась куда серьезнее, чем предполагалось прежде; заграничные концы
вообще только начинали разрабатываться, не, без помощи тамошних служб,
занимающихся борьбой с наркотиками...
Я узнал, чем шантажировали они Добротвора, - грозили выкрасть сына;
Виктор же искал способ свести с счеты в одиночку, потому что тоже видел
врага лишь в Храпченко, корень зла в нем, мелкой сошке на самом деле...
Виктор Добротвор уже там, в аэропорту "Мирабель", догадался, чьих рук
дело - появление в его сумке наркотика. Но вынужден был взять вину на
себя, потому что никаких доказательств обратного у него не было. Их нужно
было добыть, и он стал шаг за шагом добираться до Храпченко и добрался.
Оказывается, за сутки до смерти он побывал в том же самом доме, куда
заявился и я, виделся с Турком, но тот не посмел - струсил пойти на
Виктора один на один. Они убили его, предварительно подсыпав снотворного в
чай, когда зашел разговор в пустой квартире Добротвора, а затем вкололи
лошадиную дозу героина...

12
Незадолго до отъезда в Лондон - я летел в Шотландию, в Глазго, где
должна была играть наша футбольная команда в европейском Кубке, - получил
письмо из Парижа от Сержа Казанкини.
"Мой дорогой друг! - писал Серж. - Рад тебе сообщить, что книга
"Друзья и враги Олимпийских игр" Майкла Дивера уже в наборе, шум вокруг
нее приличный. Пришлось даже обращаться в суд, потому что ее пытались
заблокировать на официальном уровне - у тех, кто стремился это сделать,
поверь мне, денег куры не клюют. Правая пресса - та просто с цепи
сорвалась, пишет, что Дивер "продался красным", называют даже сумму, во
что обошлась "коммунистическому блоку" рукопись, - миллион долларов.
Спасибо, сэр, вы хорошо платите, нет ли для меня какой-никакой
подходящей работенки?
Но это, конечно, шутки. На самом деле Майклу пришлось отказаться от
публикации некоторых наиболее острых и взрывных документов, особенно -
касающихся подготовки к Играм в Сеуле. Его принудили, и он отступил,
потому что иначе не сносить бы ему головы. Ты знаешь, у нас за этим дело
не станет, если понадобится...
Понимаю, что у тебя от того "миллиона" не осталось ни шиша и ты не
сможешь заплатить американцу за информацию, не так ли? Я ему это прямо и
выложил, чтоб не существовало никаких недоговоренностей. Он немного
помялся и согласился передать тебе "во имя блага и процветания Олимпийских
игр" (это не мои. - Майкла слова) ОРИГИНАЛЫ (чуешь, как это серьезно, если
человек даже боится их хранить у себя?) документов, подтверждающие наличие
широко разветвленного заговора с целью УНИЧТОЖЕНИЯ олимпизма.
Я очень надеюсь, что ты будешь в Лондоне в то время, о котором
сообщал ранее. Позвонишь мне оттуда.
Твой верный оруженосец (я недавно путешествовал по Испании и стал
просто одержим дон-кихотством) Париж, 22 октября. Серж Казанкини."
Письмо я взял с собой, как и спортивную газету, где в официальном
разделе сообщалось, что коллегия Комитета по физкультуре и спорту
восстановила звание "Заслуженный мастер спорта СССР" В. Добротвору
(посмертно), а киевская ДЮСШ теперь носит его имя...

В лондонском Гайд-парке цвели гладиолусы, небо светилось густой
осенней голубизной и ничто не предвещало приближающейся непогоды -
густого, липкого тумана, в котором, как в вате, тонули звуки и от которого
на душе становилось сумрачно, вот как в этом старинном пабе на
Бейкер-стрит, куда я заглянул перекусить.
Паб мне знаком еще с тех давних времен, когда меня водил сюда Дима
Зотов - это, если память не изменяет, было чуть ли не десять лет назад;
когда-то, сюда любил захаживать Диккенс, о чем свидетельствовали
пожелтевшие страницы его рукописей в черных рамочках под стеклом,
развешанных по дубовым панелям; это место было любимо газетчиками из
близлежащих редакций и местными писателями, маститыми и начинающими. Дима,
помнится, не сразу выбрал место, хотя в зале в тот предобеденный час было
пусто, сонно, и тишину нарушали лишь звуки срывающихся с места автомобилей
на перекрестке перед светофором.
Пахло ароматным табаком и терпким мужским одеколоном.
Зотов - он тогда работал в русской службе Би-би-си спортивным
комментатором - был невысок, сух, с нездоровым, типично лондонским цветом
лица - поискал кого-то глазами, выждал, пока появился официант в черном
новом смокинге, и спросил: "Посадишь нас в мой угол?" Официант, похожий на
премьер-министра или на клерка из Сити, приветливо улыбнулся и широким
жестом пригласил нас в дальний угол, где над деревянным, без скатерти,
столиком свисал на кованой цепи изящный фонарь.
- Я сюда забегаю поработать, когда нужно что-то срочное выдать, -
сообщил Зотов, когда мы уселись друг против друга. - В редакции дым
столбом и шумно, как в воскресный день на заячих гонках в Уэмбли. А здесь
- покой.
Я помнится, тогда с сомнением воспринял Димино заявление - в пабе
стало многолюдно, накурено, изрядно шумно. Но потом понял, что в его
укромных уголках действительно можно уединиться: никто не мешал, не
приставал, не спрашивал свободный стул и не пытался лезть в душу.
Зотов возбуждал во мне интерес: бывший ленинградец, превратности
войны забросили его далеко от родины, о которой Дима так заинтересованно
расспрашивал и тоска по которой, как я догадался несколько позже,
буквально сжигала его. Правда, ему было лет четырнадцать, когда не по
своей воле он очутился на чужбине - Дима жил с матерью (отец, военный, был
репрессирован еще в 37-м), и она сама выбирала свои жизненные дороги.
Потом мы встречались с Зотовым не раз - и в Лондоне, и в иных
столицах, Дима становился мне все ближе и понятнее...
И вот теперь, едва заскочив в номер, чтобы наскоро принять душ и
сменить рубашку, я переступил порог знакомого паба на Бейкер-стрит. И
нужно же такому случиться! - столик в углу оказался свободным, и я
поспешил туда, не дожидаясь официанта (теперь здесь уже не носят смокинги
и обслуживают в основном иммигранты - поляки, югославы, испанцы),
расположился на "своем" месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29