А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Следовательно, начало нынешней путаницы положили наши деды, а там, копнуть, может, и прадеды замешаны! Следовательно? А вот: не мы первые, не мы последние создаем всякого рода путаницы! Следовательно! А вот: плевали мы на путаницы, не мы их выдумали, так что наше дело плевать на них, а больше ничего! А твое, Петруша, дело — жить!
— Сложно вы как-то излагаетесь...— употребил необычное выражение Корнилов самарский, Василий Константинович, адвокат.— Сложно. А между тем русский язык позволяет просто и ясно выражать самые высокие мысли. И соображения.
— Позвольте, как вы сказали? Соображения, да? Скажите, пожалуйста, а какие при вас имеются соображения?
— Мы не открываем новых истин. Поэтому дай бог сохранить истины старые... Старые, как мир.
— Дальше?
— Вот и давайте спросим нашего Петрушу, думает ли он жить дальше? Петруша — ты думаешь на этот счет или не думаешь?
— Я думаю,— сказал Корнилов.— Я-то думаю, но тут, папочки, знаете какое дело? Не знаете? То-то и оно! У меня книжечка припрятана под голубятней во дворе дома по улице Локтевской, номер сто тридцать семь... И меня все время тянет эту книжечку выкопать. Из-под голубятни.
— В чем же дело? Возьми и выкопай!
— Выкопал бы. Обязательно. Но она знаете как называется?
— Как?
— «Книга ужасов».
— Что-о? — изумился Василий Корнилов самарский, адвокат.— Повтори, Петруша, повтори!
— И повторять не надо! — как отрезал саратовский инженер.— И повторять не надо, и выкапывать не надо, на кой черт! И вообще что это за тема для разговора? Ума у вас, что ли, настолько? У самарцев? У адвокатов? Тоже мне — нашли тему! Нашли и рады-радешеньки!
После этих слов папочки саратовского папочка самарский несколько сник, задумался и сказал:
— Действительно, уважаемый Николай Константинович, наши взгляды, а главное, чувства не во всем совпадают. Это потому, что мы с вами люди хоть и одного, в общем-то, поколения, но все-таки разные. Начнем с того, что вы — Николай, а я — Василий. Вы — инженер, а я — адвокат. Вы — саратовец, а я — самарец. Вы — предприниматель, а я — общественный деятель. Вы называете нашего сына Петрушкой, а я — Петрушеи... Ну, и так далее, если копнуть.
— Да в том-то все и дело, что не надо копать! Особенно не надо копать и выкапывать лишнего! Ну, вот первый и вполне убедительный пример: зачем Петрушке выкапывать эту книгу? Как это... Ужасную книгу?
— Значит, переведем разговор на другую тему? — нашел выход из затруднительного положения папочка самарский и спросил у Корнилова: — Ну здравствуй, Петруша! Ты какими судьбами?
Этот вопрос папочки самарского был хуже некуда: «Какими судьбами?»! Надо же было придумать: «Какими?..» Но Корнилов не растерялся, не совсем растерялся и ответил:
— Да вот так... Так уж... Именно.
— Понятно! — кивнул Василий Константинович Корнилов — самарский — и обратился к саратовскому Корнилову: — Ближе к делу: как мы будем его делить? Нашего сынишку? Конечно, мы всю жизнь, всегда, везде, обязательно что-нибудь с кем-нибудь делим, так что пора бы уже и привыкнуть к рукомеслу, но — затруднительно! Может, пополам? Мне левую половину сынишки, вам — правую! Согласились? По рукам? — Самарский Корнилов протянул все еще по-детски розоватую ладошку Корнилову саратовскому.
Но тот, саратовский, ладони не принял, а нахмурился остроносым сухощавым лицом сперва анфас, потом в профиль, полизал кончиком языка тонкие губы и золото нижней челюсти. Спросил:
— Позвольте, а у него сердце в левой половине? У нашего сынишки?
— Само собою разумеется...
— Как так — само собой? А бывают человеческого рода особи, у них сердце справа... Я точно знаю, бывают!
— Нет, у моего Петруши сердце всегда было слева. По рукам?
— Значит, мне достанется бессердечная половина? Смотрю я на вас, вы тоже хорош гусь! Одно слово — юрист! Адвокат!
— Ну и вы тоже одно слово — инженер! Сейчас уже и взвешивать, и рассчитывать, и конструировать. По рукам?
Корнилов саратовский смахнул неожиданную слезинку с правой щеки, пошевелил длинными пальцами первоклассного чертежника и очень грустно произнес:
— Оба мы с вами нищие... Любая половина любого человека это ничтожно малая величина... Ну, а владельцы ничтожно малого, они — кто? Они — нищие! И если одна ничтожно малая величина чуть-чуть побольше другой ничтожно малой — это не имеет никакого значения!
— Значит, по рукам?! — обрадовался Корнилов самарский и смахнул нечаянную слезинку с левой щеки.— По рукам?!
— По маленькой! — кивнул саратовский... Появились две рюмочки, папочки чокнулись, опрокинули.
— А мне? — спросил Корнилов.
— Помалкивай, Петрушка! — огрызнулся саратовец.— Когда двое между собой делятся, это еще туда-сюда, еще есть кое-какая возможность, когда делятся трое — нет никакой возможности!
— Вот именно! — шмыгнул курносеньким носиком папа Василий Константинович.— И то принять во внимание, господа судьи, что мы, оба истца, оба отца, я хочу сказать,— мертвые! А кому же и договариваться между собой, если не мертвым? От живых не дождешься.
— Дельная реплика! — согласился саратовец.— Но я хочу уточнить, какие это еще господа? Какие судьи?
— Не все ли равно — какие? Какие угодно! Что их — не хватает, что ли, судей-то? Боже мой, да этого добра — где только нет! Петруша, а ты не боишься, что мы тебя делим? Пополам? Ты ведь тихий был мальчик и уже с четвертого класса гимназии — философ. Хотя, правда, потом ни с того ни с сего решил воевать... Помнишь, поди, как дело-то было?
Корнилов чуть не спросил у папочки-адвоката Василия Константиновича, а не будет ли к процессу настоящего дележа, кроме судей, привлечен еще и следователь,— очень этого не хотелось бы,— но тут снова заговорил Корнилов саратовский.
— Н-е-е-ет! — заговорил он.— Мой Петрушка, тот никогда и ничегошеньки не боялся! Отродясь — ничего! И войну с немцами начал, припомнить, класса тоже с четвертого, году, как бы не ошибиться, в тысяча девятьсот втором, вот когда У нас в Саратове немцев-колонистов, торговцев, колбасников, одним словом — всякого звания, было пруд пруди, но ему, Петрушке, все равно их не хватало, так он на самых разных плавучих средствах переправлялся через Волгу, там город, Покровск называется, уже сплошь одни немцы, вот там он и устраивал с ними сражения! Упаси бог... Он при этом с правого фланга заходил, в Покровск, со стороны другого поселка — Порт-Артур... Упаси бог! — Николай Константинович трижды истово перекрестился.
— В кого бы это он? — поинтересовался Василий Константинович.
— Ума не приложу! Я, конечно, тоже хотел с немцами воевать, но только в области техники и строительства дорог. Я так полагал, что хорошие дороги — это хорошие школы, хорошая почтовая работа, все хорошее... Что не может быть хороших дорог в Европе.
— Скажите на милость— и я почти что так же! - Почти то же самое, только я вместо дорог — конституции проектировал. Не* которые получались — пальчики оближешь! Сколько я их для России запроектировал, сколько было у меня различных конституционных вариантов, теперь и не помню. Запамятовал!
— А долго ли занимались?
— Чем?
— Конституциями?
— Долго: с апреля одна тысяча девятьсот пятого года по июль одна тысяча девятьсот семнадцатого.
— А в июле кончили? Окончательно?
— После того, как Временное правительство Керенского расстреляло в Питере народ и на него, на Александра Федоровича, получился в народе стишок. А я ведь Александра Федоровича не только знавал, но и благоволил ему, но тут вдруг:
Едва успев народа власть
Для угнетения украсть,
Какою казнью озверелой
Казнишь свободных, честных, смелых?
Ну, после этого стишка я не смог заниматься...
— Разочарование, значит?
— Полное.
— Очень не огорчайтесь, потому что где его взять, очарование-то? К тому же наша, расейская черта.
— По маленькой! — предложил папочка самарский, адвокат, Константинович Василий.
Константинович Николай согласился.
Папочка саратовский, воодушевившись этим согласием, предложил:
— Такая идея: давайте препоручим все дела нашему сынишке? А?
— Какие дела? — не понял инженер.
— Всякие. И все. Дороги ему препоручим, и мосты, и конституции ему же. Ну?
— А вот это дело! Вот это — всем делам дело! Всем идеям — идея! — с явным восторгом проговорил папочка саратовский и с некоторой даже завистью поглядел на адвоката-самарца: дескать, все-таки голова, все-таки есть у него голова, имеется. Поглядел и продолжил:—Да ведь и во веки веков так-то было, во веки веков папочки снабжали сынишек своими делами, проблемами, вопросами, задачами, полагая на том задачу своей собственной жизни исполненной! А как же иначе? Или вот еще что...— Папочка саратовский нахмурил лоб на инженерной своей голове, посчитал что-то на пальцах первоклассного чертежника, и вот какой получился у него результат: — Так ведь нам и делить-то сынишку не надо! Если он у нас будет и такой, и сякой, и дорож-но-мостовой, и конституционный, тогда зачем нам его делить? Какой смысл? Единственное дать ему задание: не начинать! Ни в коем случае! А то ведь как? Доначинается до того, что устроит какой-нибудь там новый нэп и даже что-нибудь еще социальное, полагая, будто устраивает что-то совершенно прекрасное, будто до него никогда никаких нэпов не было! Начинать, Петрушка, легко, для этого ума не надо, миллионы и миллиарды начинали, а все дело в том, чтобы закончить! Или хотя бы при хорошей мине выпутаться! Нет уж, не начинай ни в коем случае — только продолжай, а еще лучше — заканчивай! Как твое здоровье-то? Не жалуешься?
— Всякое бывает. Всякое случалось. Всякое случается. А у вас, папочки?
— У нас вопроса нет, мертвые всегда здоровы, как быки. Споем?
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы, чтоб быть с тобою...—
слаженно пропели папочки баритоном и тенором, нельзя было понять, какой голос кому из них принадлежит... На слове «с тобою» они поперхнулись, дуэт кончился, и в том же песенном стиле, но уже со страхом каким-то они спросили:
— Сынишка! А что это у тебя в углу?
— В каком?
— Вот в том! Около двери! Неужели не видишь? — указал папочка самарский, а саратовский, обернувшись в противоположную сторону, тоже воскликнул:
— Ив этом! И в этом углу — оно же! Страх великий, великий!
— Оно у тебя во всех углах! — баритоном и тенором произнесли папочки и стали вращать глазами в глазницах.— Вот страх-то! — В страхе папочки оказались очень похожими друг на друга — не отличишь, не угадаешь, кто из них только что был самарским, а кто — саратовским...
Ничего не видя и не понимая, Корнилов тоже стал оглядываться по углам избы, и глаза у него тоже стали вращаться то по часовой, а то против часовой стрелки.
— Кто великий — а? — спрашивал он у папочек.— Кто здесь великий? Не может быть!
— Есть тут кто живой в избе или нет уже? Корнилов? Ты тут живой еще гражданин, годный к службе, или уже в мертвяках ходишь? — спрашивал с порога небольшой громкий, бритый человек.
Он, кажется, даже сказал «годный к государственной службе», этот человек. Отчего бы ему было и не сказать так, и не спросить — службисту? Энтузиасту всяческой службы, государственной прежде всего?! С первого взгляда Корнилов установил: службист! Чрезвычайно энергичная личность!
Корнилов отозвался, что, мол, конечно, есть. Есть тут, в душной избе на печи, под лоскутным одеялом, живой человек!
Как же могло быть иначе, если у него только что состоялась встреча с папочками? Сразу с двумя? Если она ему приснилась, эта встреча, если он ее выдумал в полуяви или наяву? Мертвому же ни так, ни этак не приснится, не придумается? Не придет в голову?
— Жив? — еще раз переспросил между тем вошедший энергетическим голосом.— Это — замечательно и поразительно! Выздоравливай, товарищ Корнилов, поторапливайся, а я сделаю тебя председателем «Красных веревочников». А то на бирже труда очередь безработных, а доходит до дела — нет подходящих советских кадров, хоть убейся! Конечно, твоя кандидатура в настоящее время тоже находится на подозрении, ее надо хорошенько расследовать по случаю твоего участия в дурацкой драке, но я думаю, все расследуется как надо... К тому же ты производство знаешь, сам два сезона в недавнем прошлом вил веревки, и драка твоя тоже не такое уж отрицательное явление, а как бы даже и наоборот, это значит, что ты народа, что ты веревочников стороной не обходишь, что ты — вместе с ними!
Голос казался Корнилову очень знакомым — энергичный и в двух интонациях — вопросительной и в наставительной с определенным подтекстом: «Что-о? Неужели в моих словах-наставлениях что-то может быть непонятным? Нормальному человеку? Ну, если только меня слушает человек ненормальный, тогда — другое дело!»
Такой подтекст.
Давно-давно знакомый человек. Настолько знакомый, как будто бы Корнилов вместе с этим человеком пуд соли съел. «Тут вот какое было дело,— догадывался Корнилов,— человека этого ты еще не знаешь, пуд соли с ним еще не съел, но узнаешь его обязательно, причем — в ближайшем будущем.
А когда ты знаешь, что вот этого человека имярек тебе вот-вот придется узнать, узнать обязательно и досконально, ты тем самым уже понимаешь его в тонкостях, во всех интонациях»
И Корнилов изо всех сил приготовился к безотлагательному, к близкому знакомству с этим человеком, но тот ушел.
Оказывается, он приходил сегодня только затем, чтобы справиться — жив или уже мертв Корнилов, он справился, повернулся и торопливо ушел, Корнилов же снова остался в избе один.
Вспомнил своих папочек — самарского, саратовского.
Фантасмагория!
Не к добру фантасмагория! Если бы она бредовой была и вместе с бредом кончилась бы, так ведь не тут-то было, она, судя по всему, судя по предчувствиям, только-только начиналась?!
Изба, в которой лежал Корнилов, была без хозяев, хозяева на лето выселились на «волю» в небольшой сарайчик. Изба была древней, бревна от времени почернели, в стенах ни единого металлического гвоздя нет, только деревянные штыри, изба эта, было похоже, еще каменным топором рубилась, может, это остановит фантасмагорические явления? Этакая глушь, ветхость и древность? Фантасмагории — они ведь явления как-никак, а современные? Даже модные?
Но — напрасные надежды! Черта с два их что-нибудь остановит! Ничто их не остановит!
К тому же не знаешь, что лучше, что хуже: явления фантасмагорические или реальные? Одни других стоят...
Одни других стоят, и на следующий день явились две вполне реальные личности, одна повыше, с рыжеватой бородкой, называла себя, кажется, «УУР»— Уполномоченным Уголовного Розыска, попросту — следователем, другая была «УПК»— тоже Уполномоченный, но не Розыска, а Промысловой Кооперации. Этот утверждал, что он должен крепко поставить на ноги артель «Красный веревочник», но для этого тоже «крепко» требовалось разобраться в финансовых делах, правильнее сказать, в финансовых злоупотреблениях артели.
Он был тем самым человеком, который вчера приходил справиться — жив или уже мертв Корнилов?
Через некоторое время Корнилов уже догадывался, что Уполномоченных потому было двое, что УПК стажировался при УУР, приобретал навыки следственной работы, по-видимому крайне необходимые как при организации новых промысловых артелей, веревочных, пимокатных, сапожных и прочих, так и для укрепления уже существующих трудовых промысловых коллективов.
И вот они стали приходить на заимку, в избу Корнилова каждый день часам к восьми, здоровались с ним, справлялись о его здоровье, УУР говорил: «Ну выздоравливайте, выздоравливайте, я пока что подожду, подожду! У нас и другие еще дела — финансовые!», после этого они оба усаживались за стол с тремя нормальными и с одной укороченной ножкой, с дырявой столешницей раскладывали по этой столешнице содержимое своих парусиновых портфельчиков, но этого им было мало, они вызывали веревочников и спрашивали их — кто, кого, чем и зачем бил в недавней драке, кто был зачинщиком, а также кто и какие платил и какие не платил государственные налоги?
Еще они просили хозяйку принести из сараюшки чайник с кипятком. Еще лучше — со слабенькой хотя бы заваркой.
Из ответов угрюмых и как бы придурковатых веревочников следовало совершенно одно и то же: драку затеяли Дуська, старикашка Малых и Кузлякин, они же убили друг друга, остальные их разнимали... Следователи, выпив стаканчик кипятку, иногда с заваркой, отправляли веревочников домой с приказом срочно принести квитанции на продажу веревочной продукции разным торговым организациям, налоговые квитанции, патенты на право заниматься промыслом и прочие бумажки-документы...
Они приказывали доставить все это сию минуту, немедленно, одна нога там, другая здесь, но веревочники являлись через несколько часов, иногда — на другой день присылали своих баб. Бабы развертывали на дырявой столешнице тряпицы со всеми вообще бумажками, которые имелись у них в избах, письма там были чьи-нибудь, метрические свидетельства, странички из каких-то книг:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54