Мы обсуждаем фотки, и я ей рассказываю о своих мучениях, когда я пытался придумать, что написать, чтобы текст подходил к фотографиям, и хотя она делает вид, что все так и должно быть, я вижу — она польщена, что я говорю с ней о «муках творчества» как с человеком, который все это знает и хорошо разбирается в этом деле. За окном — серые сумерки. Скоро стемнеет.
Мы сидим совсем рядом, так близко друг к другу, и вот наступает переломный момент. Мне кажется, я сейчас потеряю сознание, упаду в космическую пустоту. Я протягиваю руку и обнимаю ее за талию. Это так странно и так интимно — ощущать ее теплую кожу под блузкой. Это — как смерть. Она смотрит на меня с невинным, наивным восторгом и благодарностью — ей так приятно быть рядом с любимым племянником. Я привлекаю ее к себе, и этот невинный восторг у нее в глазах рассыпается в пыль, когда я целую ее в губы. Ее губы — они даже лучше, чем ее горячий живот у меня под ладонью.
33
Я закрываю глаза и пропихиваю язык еще дальше ей в рот. Какая-то доля секунды — но Господи Боже, ее рот, как горячая печь, доисторический огонь, расплавленная карамелька для взрослых. Как самый лучший приход, когда замирает сердце. Я чувствую, как у меня напряглись соски. У нас общие гены, общая кровь — они стремятся друг к другу. Так жарко, невероятно жарко.
Потом она отстраняется и смотрит на меня, удивленная, ошеломленная и растерянная, но я вижу, что она не сердится. Наоборот, ее это, кажется, забавляет. Лицо у нее все горит, и у меня — тоже, но я себя чувствую очень уверенно. Я снова добился, чего хотел, я готов покорить очередную вершину. У меня все под контролем. Я — решительный и надежный, умелый ведущий, которому можно довериться. Как будто я — старший, а она — младшая.
— Билли. Что ты делаешь?
— Хорошо провожу время.
— Так нельзя.
— Почему? Тебе не понравилось? — я сам поражаюсь тому, как хрипло и сдавленно звучит мой голос. А я-то думал, что владею собой.
Она молчит, а потом говорит:
— А мне надо было об этом задуматься?
И я понимаю, что она — моя.
— Нет, ты вообще ни о чем не думай. Просто пойдем со мной. — Я встаю и беру ее за руку. Она тоже встает.
— Куда? — говорит. Так растерянно. Господи, это так возбуждает. Все так волнующе. И неизбежно. Это — судьба. Я снова целую ее. Я такой огромный, а она такая маленькая. И хотя я уверен в себе и, вообще, крут и неслаб, когда я целую ее, у меня перехватывает дыхание. Она отвечает на мой поцелуй — пусть всего лишь на долю секунды, — и это правильно и чудесно, легко и пронзительно. Свободной рукой я хватаю бутылку вина и веду тетю к ней в спальню.
— Билли, нам надо поговорить.
— Я хочу, чтобы ты разделать. Хочу увидеть тебя без всего.
Она снова краснеет. Я отпиваю вина прямо из горлышка.
— Ты всегда этого хотел? — спрашивает она.
— Да, наверное. Я не знаю.
А разве я один такой?
— Я должна тебя остановить. Но я не хочу. Никогда не хотела тебя останавливать… — Она имеет в виду, что раньше она всегда потакала моим проказам и покрывала меня перед предками. Она всегда была за меня, всегда…
Мы уже в спальне, но она держится напряженно. Отошла от меня, встала поодаль. Меня слегка раздражает, что она никак не избавится от своей роли доброй тетушки, и при этом она вся такая застенчивая, такая робкая, как невинная девушка… и меня это тоже бесит. Неужели она не понимает, как это здорово?! Я передаю ей бутылку, и она тоже пьет прямо из горлышка, и все опять — сексуальное и приятное. Пока она пьет, я подхожу к ней вплотную и расстегиваю пуговицу у нее на джинсах.
— Билли, не надо. Прости меня. Я не могу. Это безумие. Ты, правда, этого хочешь?
Уже слишком поздно. Я еще успеваю подумать, что если все должно прекратиться, то прекращать надо прямо сейчас — но уже слишком поздно. Я миновал точку невозвращения, но дело даже не в этом. Если остановиться сейчас, то получится как-то даже и неудобно — получится, что весь этот всплеск был впустую. Если остановится сейчас, то останется лишь мрачный привкус, послевкусие секса, но без самого секса. Так что надо идти до конца. Мы оба пьяные. И я, понятное дело, ее не люблю, хотя я не очень знаю, что значит «любить» — во всяком случае, я к ней не испытываю никаких романтических чувств, хотя мне нравится притворяться, что что-то такое есть. Притворяться — перед собой. Не перед ней. Просто я ее хочу, и мне кажется, что она мне даст. И нам обоим будет приятно и интересно.
Я становлюсь все нахальнее и наглее, как будто мы с ней дразним Бога, как будто наш грех — это гордая, самоуверенная демонстрация нашей свободы, и она принимает игру — с отчаянием, граничащим с безрассудством, — чтобы не думать о том, что происходит на самом деле. Но, как всегда, в ней есть что-то такое, что мне недоступно, что от меня ускользает, что вне пределов моей досягаемости — она моя, но лишь постольку-поскольку, — она все равно остается загадкой, как и любая другая женщина. Но все равно это так замечательно: вставить собственной тете, тем более, такой милой и славной тете — большой эрегированный член. Это приятно для моего самолюбия, да и вообще — просто приятно. Я чувствую, как разбухает мое «эго», надувается, как воздушный шар, и хотя вокруг — вовсе не чистое небо, а стаи летучих мышей и взвихренный черный ветер, мне все равно хорошо. Но я не боюсь за свое самолюбие — его ничто не пробьет. Или, может быть, это любовь.
Все происходит как шквал дождя, как маленькая, но свирепая буря в ее мягкой постели. Это так здорово — познать ее тело вот так. Это как некое неуловимое знание где-то внутри, экстраполяция подсознания, тайное подозрение вне всех пределов, мечта, воплотившаяся в реальность, мечта, которая далась тебе в руки и стала твоей. Это как чудо, которое ошеломляет. Как изумительное извращение. Мы — в другом мире. У нее потрясающее влагалище для женщины ее возраста — тугое, упругое, тесное. Похоже, она не часто занимается сексом.
Я не знаю, хочу ли я видеть ее глаза — я смотрю ей в глаза, но это совсем не опасно, потому что ее глаза плотно зажмурены. Я смотрю на нее — на всю. Я лижу и обсасываю ее разгоряченную штучку, мой напрягшийся член прижимается к ее гладкой икре. Даже ее влагалище — может быть, я его пару раз видел раньше, мельком, случайно, когда был совсем маленьким, — кажется таким близким, таким знакомым. Она вся пронизана сексуальностью, вся такая уступчивая и покорная, ее соки пенятся у меня на губах. Такая нежная, ласковая… и волосы у нее на лобке — такие мягкие, и от нее так вкусно пахнет. Я раздвигаю ее ягодицы — по-прежнему твердые и упругие, — и запускаю язык ей в задницу. Но мне уже невтерпеж, я словно взбесившийся кобель с раскалившимся докрасна хуем. Кажется, если я прикоснусь к ее коже членом, он оставит клеймо. Я хочу заклеймить ее всю — каждый дюйм ее тела. И мне нравится с ней целоваться. Потому что она вся такая безвольная — не холодная, нет, просто пассивная, — но на поцелуи она отвечает. Как будто она меня по-настоящему любит. Она отвечает на мои поцелуи страстно, но в то же время с опаской, как будто пробует, хорошо это или нет: начинает так робко и нежно, но распаляется уже в следующую секунду, и вся раскрывается мне навстречу. Глаза закрыты, лицо горит. Она готова взорваться. Когда я вставляю ей, мне становится чуточку страшно. Хочется остановить мгновение. Это так хорошо — и где будем мы оба, когда все закончится? Я так возбужден, что боюсь кончить прямо сейчас, но волшебство этого действа и даже мой собственный страх помогают продлить удовольствие. Она кончает! Господи, как хорошо. Как в сказке. Она кричит, больше не в силах сдерживаться, и я целую ее — в губы, в грудь, в шею, и продолжаю долбиться в нее, как безумный. Это такое блаженство… И я чувствую, как срывается первая капля спермы, и вот она уже бьет струей, и тут начинается что-то уже совершенно невообразимое — я вижу вспышки ослепительно белого света. Я поворачиваю голову, и хотя взор у меня затуманен, и вообще я сейчас мало что соображаю, я вижу фигуру в дверях.
Я хватаю ртом воздух, и мое сдвоенное сознание распадается, и я прихожу в себя, но явно что-то упустив, и опять выпадаю куда-то вовне, и сердце как будто выскочило из груди и болтается на хряще футах в трех от тела, и я почти умираю от беспощадного страха, и лихорадочно пытаюсь сообразить, что происходит, пока мое сбежавшее сердце становится черно-зеленым, а кровь превращается в жидкий металл, и мне больно, так больно. И даже когда я узнаю Криссу, анонимный убийца все равно остается стоять в дверях, и иглы вонзаются в мое тело, пропарывают насквозь, голова разбухает болью, и это все не прекращается. Она поднимает фотоаппарат и быстро щелкает вспышкой. Раз, другой, третий. Что?! Стремительный наплыв замешательства вместе со страхом и ревущим потоком злости, и я не знаю, что делаю. Черт бы ее побрал. Опять поворачиваюсь к тете Джейни. Мой стон и сбой ритма заставляют ее насторожиться, и она открывает глаза, и я накрываю ее собой, чтобы она не увидела Криссу. И только тут до меня доходит, что, поддавшись секундной панике, я непроизвольно вынул из нее свой член. Она в замешательстве смотрит на меня и, наверное, видит все: и мое обиженное, капризное выражение, для которого у нее нет объяснений, и то, что я притворяюсь, хотя и пытаюсь не притворятся, во всяком случае, я пытаюсь, чтобы она не заметила это притворство, и то, что я совершенно ее не знаю, да и не особенно стремлюсь узнать. Грусть и страх — такие глубокие, каких мне никогда не узнать, — проступают в ее глазах, затуманенных сексом, но меня это уже не волнует. Она пытается что-то спросить, но умолкает на полуслове, а я сваливаюсь с нее, словно дохлая рыба, я еще не отошел после прерванного оргазма, хотя и успел кончить по полной программе, и мой мокрый поникший член устало свисает набок. Фотокамера щелкает, запечатлевая невыносимый страх и смущение моей тети, когда она, наконец, замечает Криссу и начинает кричать. Ее всю трясет. Я замираю, сгорбившись, как обезяна, готовая броситься на врага. В крови бушует адреналин.
Они начинают говорить одновременно. Крисса — злая, но очень спокойная, тетя бьется в истерике, плачет, кричит. Я слезаю с кровати и набрасываюсь на Криссу чуть ли не с кулаками. Я кричу:
— Уходи! Уходи, блядь! Уебывай, на хуй!
Она делает шаг назад, не переставая при этом фотографировать. Она даже не поднимает камеру. Она ее держит перед собой, словно это оружие. Я пытаюсь вырвать у нее фотоаппарат, но промахиваюсь, и толкаю ее в грудь, и она не сопротивляется, просто неловко отступает назад, и вся как-то вдруг поникает, как тряпичная кукла, и я вдруг чувствую себя неуверенно, и вообще погано — так погано мне в жизни не было, — когда я вижу, какая она уязвимая, и какой я урод, я ведь едва ее не ударил. Она разворачивается и выходит из комнаты, и мне остается только закрыть за ней дверь. Злость постепенно проходит. Даже не так: злость остается, но теперь к ней примешивается понимание, в каком идиотском положении я оказался. И все это на фоне отчаянной безысходности. Я оборачиваюсь к тете. Она лежит на боку, свернувшись клубочком, спиной ко мне, и тихо плачет. Я осторожно присаживаюсь на краешек кровати. Ощущения просто поганые. И дело даже не в том, что я голый, я себя чувствую голым. Предельно раздетым.
— Уходи, — говорит она.
Но я не могу даже встать. Я сижу, весь такой беззащитный и уязвимый, и меня бьет озноб.
Потом я слышу, как хлопает входная дверь.
Крисса ушла.
34
Меня вдруг пробивает, что тетя Джейн может подумать, что мы с Криссой все это подстроили.
— Тетя Джейн, тетя Джейн, ты ведь не думаешь, правда, что я к этому как-то причастен? Она сумасшедшая. И она все равно их не сможет использовать, эти снимки… это будет незаконно… — я несу этот бред, и до меня постепенно доходит, что это действительно бред, что я, должно быть, совсем головой повернулся, если решил, что тетя может подумать, что я ей подстроил такую подлянку, и я понимаю: все, что я ей сейчас скажу, прозвучит патетично и откровенно фальшиво. Потом мне в голову приходит еще одна малоприятная мысль: на самом деле, я ведь не знаю, что Крисса сделает с этими снимками. Я смущен и растерян, я не понимаю, что происходит…
Я кладу руку тете на плечо.
— Прости меня…
Она отшатывается от моей руки, как будто это раскаленное железо.
— Не трогай меня. Уходи. Пожалуйста.
Я слышу свой собственный голос как будто со стороны, и он звучит как-то жалко. Каждый преследует свои цели — дешевые и банальные. В каждом заложен этот инстинкт самосохранения, мы всегда найдем, как себя оправдать. И это после всего, что было. Когда время должно было остановиться.
— Можно, я посижу в гостиной?
Все-таки странно устроены люди: у каждого в жизни бывают моменты, когда он понимает, что его поведение пронизано фальшью, и что так делать нельзя, но по-другому он просто не может. Мир давно уже должен был вывернуться наизнанку.
Она молчит, а потом говорит:
— Да, конечно.
Я забираю свою одежду. Иду в гостиную. Там одеваюсь и сажусь в кресло. Мой стакан с виски стоит, где стоял.
Мне не верится, что я до сих пор жив. Это мое наказание — жить и не мочь умереть. Блядь, блядь, блядь. Как все исправить? Что мне сейчас надо делать? Биться головой о стену? Выпрыгнуть из окна? Всего-то второй этаж. Что это за блядская жизнь, когда такая скотина, как я, спокойно творит свое скотство, а потом так же спокойно сидит в гостиной и попивает виски?! Почему я не умер на месте?! Мда… Кто я теперь? И где? Восхитительно. Кто я? Именно тот, кем мне хочется быть. Где я? Именно там, куда я и стремлюсь. Очевидно… и явно. Какое у нее было лицо… я все вспоминаю… Оглушенный, растерянный, опустошенный — у меня даже нет сил, чтобы себя ненавидеть. Прислушиваюсь к себе. Внутренний голос твердит: Убей меня, ну, пожалуйста. Да, парень, это не самый удачный способ развлечься.
Ты принимаешь наркотики, занимаешься сексом — в этом нет никакого достоинства. Я — всего-навсего человек. Но я не хочу быть человеком. Я ненавижу людей, ненавижу. Не хочу и не буду. Большое спасибо, но я не могу… Как они это делают, люди? Блядь, блядь, блядь, ебаный рот.
Тетя Джейн не выходит из спальни.
Я предназначен для этого места. Это — мой рок. Мой характер — моя судьба.
Сижу — глушу виски.
Потом — просто, чтобы хоть чем-то заняться, хоть куда-то сбежать, — я достаю свои книжки и пытаюсь читать. Но каждый раз, когда я слышу движение в тетиной спальне, я настороженно замираю, как дикий олень, почуявший запах опасности. Настроение какое-то нервное. Мне почему-то не хочется, чтобы тетя застала меня за книгой. В смысле, что после всего, что было, я сижу и спокойно читаю… Вот бы сейчас оказаться в мотеле. Одному. А еще лучше — дома. Я вот думаю… может, стоит пойти постучаться к ней, сделать что-нибудь для нее, но мне так удобно, и лень вставать, и она знает, что я здесь, в гостиной. Я не хочу никому мешать. Вот черт.
А вообще, это круто — переспать с сестрой собственной матери. Это о чем-то уже говорит, как-то тебя характеризует, так или иначе. Но теперь пришло время заняться другими вещами.
Время идет.
Смотрю на свою левую руку. Вот — рука. Но что такое рука? Она никуда не ведет. Соединяется с левым плечом. Плечо поднимается к шее и сходит на нет. Единственное, что осталось — это мой нос, такое пятно посреди лица, и скула, и верхняя губа, если выдвинуть ее вперед. Моя рука. Левая. Вот она. Я так думаю, у нее есть два режима: включена — выключена. Двойственное состояние. Живая — мертвая. Но я не знаю, какая разница. И есть ли она, вообще. Шевелю пальцами, сжимаю кулак. Я могу ей управлять, рукой, и она меня слушается, но при этом она остается независимым и посторонним объектом и ничем не отличается от других вещей, что меня окружают. Все пребывает в движении. Какая, блядь, разница, что я сейчас буду делать?! Я — не обособленный, не настоящий, меня вообще нет. Я — всего лишь набор побуждений и импульсов разной степени силы, хаотическое движение частиц, которые носятся туда-сюда, кружатся в безумном водовороте, пока все не ухнет в какой-нибудь слив: стечет в водоем, испарится на солнце, сконденсируется в облака, прольется на землю дождем, стечет, опять же, в ближайшую речку или впитается в почву, а потом что-то собьется в соседнем тоннеле, поток поменяет свое направление, но в конечном итоге все снова сольется в канаву. Это бесспорно, но интересно. Но сейчас мне не хочется соблазняться чем-нибудь интересным. Сейчас мне хочется знать, что, блядь, вообще, происходит. То есть, на самом деле. Я хочу с этим жить, я хочу в этом жить. Блядь, блядь, блядь.
Может быть, у меня все же получится разорвать этот замкнутый круг одним резким рывком — сделать что-то такое, что мне совершенно не свойственно. Что-то совсем уже невообразимое, невозможное. Сделать все наоборот. Вопреки. Собственно, именно так и начиналась моя музыкальная карьера, и чем все закончилось? Мир поглотил мою музыку, и она стала просто еще одной неизбежностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22