— Это был здоровенный малый с длинным проломленным носом и торчащими скулами. — Садись-ка, брат. — Буфетчик вернулся к себе за стойку. — Ты, брат, играешь на гармонике, как заяц на фортепьяно. Уж на что я деревенщина из Окичоби-Сити, а и то сыграю получше.
Чарли засмеялся:
— Верно, я плохо играю. Ну что же?
Флоридец вытащил большой пук ассигнаций.
— Знаешь, брат, что мы сделаем… Продай-ка ты мне эту штуковину… Пусть я дикарь неотесанный, но, клянусь Богом…
— Полно, Док… на что тебе это барахло? — Друзья пытались убедить его спрятать кредитки в карман.
Док широким жестом смахнул со стола три стакана, и они вдребезги разлетелись об пол.
— Ну, залопотали индюки. Не ваше дело… Так сколько, брат, возьмешь за гармошку? — Буфетчик снова вышел из-за стойки и угрожающе приближался к столу. — Ничего, Бен, — заявил Док. — Запиши там, что следует… и выставь-ка всем еще пшеничной… Ну как, брат, сколько возьмешь?
— Пятьдесят долларов, — не задумываясь, сказал Чарли.
Док протянул ему пять кредиток. Чарли опрокинул рюмку, поставил гармонику на стол и поскорее смылся. Он боялся, что, задержись он в баре, флоридец протрезвится и потребует деньги обратно, и к тому же он был очень голоден.
На другой день он взял билет на пароход «Момус», отходивший в Нью-Йорк. Река за дамбами текла выше улиц. Забавно было с кормы парохода смотреть, как под ногами проплывают крыши и улицы и трамваи Нью-Орлеана. Чарли облегченно вздохнул, когда пароход отвалил от пристани. Он отыскал негра-стюарда, и тот устроил ему койку. Положив под подушку свой сверток, Чарли перегнулся через край посмотреть, кто занимает нижнюю койку. Внизу лежал Док в светло-сером костюме и соломенной шляпе и крепко спал, во рту у него торчал окурок сигары, гармоника лежала рядом.
Они прошли последние дамбы, и морской ветер уже дул им в лицо, и под ногами чувствовалась мертвая зыбь залива, когда Док, пошатываясь, выполз на палубу. Он узнал Чарли и пошел к нему с протянутой огромной рукой:
— А, будь я проклят, да ведь это мой музыкант… Хорошая гармоника, парень. Я думал, что ты меня, деревенщину, надуть хотел, но будь я проклят, если она не стоит своей цены. Пойдем выпьем. Я угощаю.
Они сошли вниз, уселись на койке Дока, и он вытащил бутылку «Бокарди», и они как следует выпили, и Чарли рассказал, как он перебивался без гроша и что, если бы не эти пятьдесят долларов, он и сейчас сидел бы на набережной, а Док сказал, что, если бы не эти пятьдесят долларов, он сидел бы теперь в каюте первого класса.
Док сказал, что едет в Нью-Йорк, чтобы отплыть во Францию добровольцем в санитарном отряде. Не каждый день подвертывается возможность посмотреть на такую войну, и он непременно хочет попасть туда до того, как все полетит вверх тормашками; но только ему не по душе стрелять в белых, с которыми он вовсе не в ссоре, поэтому он и пошел в санитары; вот если бы гунны были неграми, тогда совсем другое дело.
Чарли рассказал, что едет в Нью-Йорк, так как надеется, что в таком большом городе больше возможностей учиться, и о том, как он работал механиком в гараже и хочет стать гражданским инженером или кем-нибудь в этом роде, потому что для рабочего парня без образования нет будущего.
Док сказал, что все это брехня и что такому парню, как он, надо попросту записаться механиком в тот же санитарный отряд, платить ему будут пятьдесят долларов в месяц, а то и больше, за океаном это большие деньги, а главное, он поглядит эту чертову войну прежде, чем все полетит вверх тормашками.
Дока по-настоящему звали Уильям Г. Роджерс, и он был родом из Мичигана, и у отца его были фруктовые сады во Фростпруфе, и сам Док здорово заработал на двух урожаях овощей со своих флоридских топей и теперь стремился за море посмотреть «мадмазелек», пока все не полетело вверх тормашками.
К вечеру они здорово накачались и устроились на кормовой палубе рядом с бедно одетым мужчиной в котелке, который сказал им, что он эстонец. После ужина эстонец, Док и Чарли прошли на маленький мостик над кормовой рубкой; ветер стих, была звездная ночь, почти не качало, и Док сказал:
— Черт возьми, что это делается с этой проклятой посудиной… Когда мы уходили ужинать, Большая Медведица была на севере, а теперь она вдруг очутилась на юго-западе.
— Чего еще ждать от капиталистического общества? — говорил эстонец. Узнав, что у Чарли есть красная карточка уоббли, а Док не склонен стрелять в кого-нибудь, кроме негров, он стал рассказывать, как в России разразилась революция и царя заставили отречься от престола и что это начало освобождения человечества, которое придет с Востока. Он сказал, что эстонцы скоро получат независимость и что вся Европа будет свободным социалистическим Союзом государств под красным флагом, и Док заметил:
— Ну что, не говорил я тебе, Чарли… Вся эта чертова музыка скоро полетит вверх тормашками… Тебе надо скорее ехать с нами, чтобы поглядеть войну, покуда она не кончилась.
Чарли сказал, что Док прав, и Док сказал:
— Я возьму тебя с собой, а тебе надо только показать свое шоферское свидетельство и сказать, что ты студент.
Эстонец разволновался и сказал, что долг каждого сознательного рабочего — отказываться от участия в этой бойне, но Док успокаивал его:
— Да мы и не думаем драться, Эсти, милый ты человек. Наше дело — вытаскивать ребят из пекла, покуда их там не ухлопали. Да будь я проклят, никогда себе не прощу, если вся эта чертова музыка полетит вверх тормашками раньше, чем мы туда доберемся. А ты как, Чарли?
Потом они еще поспорили о том, где же находится Большая Медведица, и Док все настаивал, что она передвинулась к югу, а когда они кончили вторую бутылку, Док говорил, что это просто невероятно, чтобы белые стреляли друг в друга, в нефов — это, конечно, другое дело, и отправился разыскивать по всему пароходу эту проклятую лоснящуюся образину стюарда, чтобы убить его доказательства ради, а эстонец распевал «Марсельезу», а Чарли говорил всем, что хочет непременно попасть на войну, прежде чем все полетит вверх тормашками. Эстонцу и Чарли стоило большого труда удержать Дока на койке после того, как они его уложили. Он все вырывался и орал, что хочет пустить кровь проклятому негру.
В Нью-Йорк они приехали в снежную бурю. Док сказал, что статуя Свободы нарядилась в белую ночную рубашку. Эстонец смотрел по сторонам, напевая «Марсельезу», и сказал, что американские города неживописны потому, что здесь нет островерхих фронтонов, как в Прибалтике.
Сойдя на берег, Чарли и Док вместе отправились в отель на Бродвей. Чарли никогда не бывал в больших отелях и хотел поискать ночлега подешевле, но Док настоял на том, чтобы снять тут комнату для обоих, и заявил, что денег у него хватит и на двоих и что смешно скаредничать, когда скоро все полетит вверх тормашками. Нью-Йорк весь гудел от скрежета тормозов, и звона трамваев, и грохота надземки, и крика газетчиков. Док одолжил Чарли хороший костюм и повел с собой в Бюро записи добровольцев в отряды Красного Креста, которое помещалось в конторе видного адвоката в большом, парадного вида здании делового квартала. Джентльмен, записавший обоих, был нью-йоркский адвокат, и он долго толковал им о том, что они джентльмены добровольцы и должны вести себя по-джентльменски и поддержать честь американского знамени в борьбе за цивилизацию, за которую союзники, и особенно храбрые французские солдаты, уже столько лет борются в окопах. Узнав, что Чарли автомеханик, он сейчас же записал его, даже не посылая запроса директору школы и пастору лютеранской церкви в Фарго, на рекомендации которых сослался Чарли. Он сказал, что нужно сделать противотифозную прививку и пройти медицинский осмотр, и велел приходить на другой день, чтобы узнать срок отправки. Выходя из лифта, они увидели в сияющем мраморном вестибюле группу людей, склонившихся над газетой: Соединенные Штаты объявили войну Германии. Вечером Чарли написал матери, что уходит на войну, и попросил прислать ему пятьдесят долларов. Потом они с Доком пошли осматривать город.
На всех зданиях развевались флаги. Друзья шли по деловым кварталам по направлению к Таймс-сквер. У всех в руках были газеты. Около 14-й стрит они услышали барабанный бой и звуки оркестра и остановились на углу, чтобы посмотреть, какой полк проходит, но это оказалась попросту Армия Спасения. Когда они подошли к Медисон-сквер, было уже обеденное время и улицы опустели. Начинал моросить дождь, и флаги на Бродвее и Пятой авеню вяло свисали с флагштоков.
Они зашли поесть в «Хофбрау». Чарли находил, что это обойдется слишком дорого, но Док сказал, что он угощает.
Какой-то человек, стоя на стремянке, ввинчивал лампочки в электрическую вывеску, изображающую американский флаг. Внутри ресторан был весь разукрашен американскими флагами, и оркестр через номер играл «Звездное знамя», так что им то и дело приходилось вставать.
— Вот еще выдумали, что здесь, урок гимнастики, что ли? — ворчал Док.
Только одна группа, сидевшая за круглым столом в углу зала, не вставала при звуках «Звездного знамени», а продолжала спокойно разговаривать и есть как ни в чем не бывало. На них начали косо поглядывать, раздались замечания: пари держу, что… Гунны… Германские шпионы… Пацифисты… За одним из столиков сидел офицер с дамой, и каждый раз, как он взглядывал на них, лицо у него наливалось кровью. Наконец один из официантов, старик немец, подошел к ним и зашептал что-то на ухо ближайшему.
— Вот еще! И не подумаю, — раздался голос из угла зала.
Тогда офицер подошел к ним и сказал что-то об уважении к национальному гимну. На место он вернулся, побагровев еще пуще. Это был маленький человечек с кривыми ногами в тесных, ярко начищенных крагах.
— Выродки, германофилы проклятые! — так и брызгал он слюной, садясь за столик. Ему тут же пришлось вскочить, потому что оркестр снова заиграл «Звездное знамя».
— Почему вы не позовете полицию, Сирил? — обратилась к нему его дама. Но к круглому столу уже спешили со всех концов ресторана.
Док потащил Чарли туда же.
— Смотри, сейчас будет весело.
Здоровенный детина с протяжным техасским говором стащил одного из пацифистов со стула.
— Или встать, или — вон.
— Вы не имеете права принуждать нас к этому, — начал было один из сидевших за круглым столом. — Пожалуйста, выражайте ваше одобрение войне, вставая, а мы будем выражать наше неодобрение, оставаясь на…
Его соседка, высокая женщина в красной шляпе с пером, останавливала его, повторяя:
— Молчите, не стоит с ними разговаривать.
В этот момент оркестр замолк. Все застучали и захлопали изо всех сил и завопили:
— Еще раз… еще раз!
Официанты встревоженно бегали по залу, и владелец ресторана вышел на середину, вытирая взмокшую лысину.
Офицер подошел к дирижеру и сказал:
— Пожалуйста, сыграйте еще раз наш национальный гимн. — При первых же звуках он встал навытяжку. Остальные ринулись к круглому столу. Док схватился с каким-то человеком, по говору англичанином. Док развернулся, готовясь к удару.
— Если драться — давайте на улице, — сказал человек с английским говором.
— Оставьте их, ребята! — кричал Док. — Сейчас я их разом вышвырну.
Стол опрокинулся, и занимавшие его стали подаваться к дверям. Женщина в красной шляпе схватила блюдо омаров под майонезом и удерживала толпу, швыряя в лицо наступающим целые пригоршни майонеза. Тут подоспели три полисмена и арестовали проклятых пацифистов. Все принялись счищать с платья майонез. Оркестр снова заиграл «Звездное знамя», и все попробовали затянуть его хором, но из этого ничего не получилось, потому что никто не знал слов.
Из ресторана Док и Чарли отправились в бар выпить виски. Док хотел посмотреть варьете и стал расспрашивать бармена. Жирный человечек с американским флагом в петлице вмешался в разговор и сказал, что лучшее варьете в Нью-Йорке — это варьете Минского на Ист-Хоус-тон-стрит. Когда Док рассказал, что они отправляются на войну, он угостил их виски и сказал, что сам проводит их в варьете Минского. Его звали Сегал, и он сказал, что был социалистом до самого потопления «Лузитании», но теперь он считает, что немцам надо задать взбучку и разрушить Берлин. Он торговал готовым платьем и был очень весел, потому что ему удалось получить подряд на поставку обмундирования для армии.
— Война всех нас выведет в люди, — говорил он и бил себя кулаком в грудь. Они взяли такси и поехали в Нижний город, но в варьете не было ни одного свободного места.
— Стоять на галерке? Нет, к черту… Хочу к девочкам, — заявил Док. Мистер Сегал с минуту подумал, склонив голову набок.
— Ну тогда поедем в «Новую Венгрию», — сказал он. Чарли приуныл. Он так много ждал от Нью-Йорка.
Ему хотелось спать. В «Новой Венгрии» было много немок, евреек и русских девушек. Вино в каких-то странной формы бутылках, расширявшихся кверху, стояло в судках на каждом столе. Мистер Сегал заявил, что он угощает. Оркестр играл иностранные мелодии. Док был уже здорово навеселе. Они сидели за столиком, стиснутым со всех сторон другими столиками. Чарли пошел бродить по кабаре, пригласил одну из девиц танцевать, но она почему-то отказалась.
Он разговорился с узколицым юношей, только что пришедшим с антивоенной демонстрации в Медисон-сквер. Чарли стал прислушиваться, когда юноша сказал, что, если объявят мобилизацию, в Нью-Йорке вспыхнет революция. Его звали Бен Комптон, и он изучал 424 право в Нью-Йоркском университете. Чарли присел за его столик, за которым уже сидел молодой человек из Миннесоты, работавший репортером в газете «Эппил ту ризи». Чарли стал расспрашивать о возможностях для него окончить техническую школу. Он уже готов был отказаться от своего намерения поступить в санитарный отряд. Но они считали, что если нет у него денег хоть на первое время, то выбиться будет трудно. Репортер сказал, что Нью-Йорк самое неподходящее место для бедняка.
— Ну черт с ним, пойду на войну, — сказал Чарли.
— Долг каждого революционера — сначала побывать в тюрьме, — сказал Бен Комптон. — Но так или иначе революция будет. Рабочий класс не станет дольше терпеть.
— Если хотите заработать, то отправляйтесь в Байан и поступайте на оружейный завод, — усталым тоном сказал репортер.
— Это значит предавать свой класс, — сказал Бен Комптон.
— Рабочему парню сейчас туго приходится, — сказал Чарли. — Неужели так вот всю жизнь и чинить фордовы жестянки за семьдесят пять в месяц?
— А что говорил Юджин Б. Дебс? «Хочу подниматься в рядах, а не из рядов».
— Скажи по совести, Бенни, — сказал репортер, — ты-то зубришь день и ночь разве не для того, чтобы стать адвокатом и подняться над своим классом?
— Этим я могу быть полезен в борьбе… Я хочу быть остро отточенным инструментом. С капиталистами нужно бороться их же собственным оружием.
— А я вот не знаю, что буду делать, когда прихлопнут «Эппил».
— Они не посмеют закрыть его.
— Да, не посмеют. Мы вступили в эту войну, чтобы защищать займы Моргана… И помяни мое слово, они воспользуются войной, чтобы свести счеты с революционерами внутри страны.
— Да, об этом и я кое-что знаю. Видишь, сестра моя стенографистка… Она служит у Дж. У. Мурхауза, знаете, консультанта по связям с общественностью. Он ведет агитацию в пользу Моргана и Рокфеллеров, Она говорит, что уже год, как он работает по поручению секретной французской миссии. Капиталисты до смерти боятся революции во Франции. Они уже заплатили ему за его услуги десять тысяч долларов. Через синдикат по снабжению печати материалом он всю Америку пичкает своей стряпней и агитирует за войну. И это называется — свободная страна.
— А я ничему не удивлюсь, — сказал репортер, выливая в стакан остатки вина. — Может быть, кто-нибудь из нас троих тоже правительственный агент или шпион.
Все трое замолчали, поглядывая друг на друга. Чарли мороз пробрал по коже. Виолончелист играл какую-то венгерскую мелодию.
— Да о чем же я вам и говорю… Моя сестра в курсе всего этого, работая там, в конторе у этого субъекта. Капиталисты, Морган и прочие, задумали разгромить рабочих, отправив их на войну. Когда на тебя напялят форму, не очень-то покричишь о гражданских свободах и о Декларации независимости… Расстреляют тебя без суда, и все тут.
— Это неслыханно… Северо-Запад никогда этого у себя не потерпит… — сказал репортер из Миннесоты. — Ну вот, скажите, вы недавно оттуда… ведь правда, что Лафоллет выражает тамошние настроения? Как по-вашему?
— Конечно, — сказал Чарли.
— Ну так в чем же дело?
— Не знаю. Все это слишком мудрено для меня, — сказал Чарли и, протискиваясь между тесно стоящими столиками, пошел искать Дока. Док был вдребезги пьян, и, чтобы его совсем не обобрали, Чарли скорее стал прощаться с мистером Сегалом, который попросил их убить специально для него как можно больше немцев, и они вышли и зашагали по Хоустон-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Чарли засмеялся:
— Верно, я плохо играю. Ну что же?
Флоридец вытащил большой пук ассигнаций.
— Знаешь, брат, что мы сделаем… Продай-ка ты мне эту штуковину… Пусть я дикарь неотесанный, но, клянусь Богом…
— Полно, Док… на что тебе это барахло? — Друзья пытались убедить его спрятать кредитки в карман.
Док широким жестом смахнул со стола три стакана, и они вдребезги разлетелись об пол.
— Ну, залопотали индюки. Не ваше дело… Так сколько, брат, возьмешь за гармошку? — Буфетчик снова вышел из-за стойки и угрожающе приближался к столу. — Ничего, Бен, — заявил Док. — Запиши там, что следует… и выставь-ка всем еще пшеничной… Ну как, брат, сколько возьмешь?
— Пятьдесят долларов, — не задумываясь, сказал Чарли.
Док протянул ему пять кредиток. Чарли опрокинул рюмку, поставил гармонику на стол и поскорее смылся. Он боялся, что, задержись он в баре, флоридец протрезвится и потребует деньги обратно, и к тому же он был очень голоден.
На другой день он взял билет на пароход «Момус», отходивший в Нью-Йорк. Река за дамбами текла выше улиц. Забавно было с кормы парохода смотреть, как под ногами проплывают крыши и улицы и трамваи Нью-Орлеана. Чарли облегченно вздохнул, когда пароход отвалил от пристани. Он отыскал негра-стюарда, и тот устроил ему койку. Положив под подушку свой сверток, Чарли перегнулся через край посмотреть, кто занимает нижнюю койку. Внизу лежал Док в светло-сером костюме и соломенной шляпе и крепко спал, во рту у него торчал окурок сигары, гармоника лежала рядом.
Они прошли последние дамбы, и морской ветер уже дул им в лицо, и под ногами чувствовалась мертвая зыбь залива, когда Док, пошатываясь, выполз на палубу. Он узнал Чарли и пошел к нему с протянутой огромной рукой:
— А, будь я проклят, да ведь это мой музыкант… Хорошая гармоника, парень. Я думал, что ты меня, деревенщину, надуть хотел, но будь я проклят, если она не стоит своей цены. Пойдем выпьем. Я угощаю.
Они сошли вниз, уселись на койке Дока, и он вытащил бутылку «Бокарди», и они как следует выпили, и Чарли рассказал, как он перебивался без гроша и что, если бы не эти пятьдесят долларов, он и сейчас сидел бы на набережной, а Док сказал, что, если бы не эти пятьдесят долларов, он сидел бы теперь в каюте первого класса.
Док сказал, что едет в Нью-Йорк, чтобы отплыть во Францию добровольцем в санитарном отряде. Не каждый день подвертывается возможность посмотреть на такую войну, и он непременно хочет попасть туда до того, как все полетит вверх тормашками; но только ему не по душе стрелять в белых, с которыми он вовсе не в ссоре, поэтому он и пошел в санитары; вот если бы гунны были неграми, тогда совсем другое дело.
Чарли рассказал, что едет в Нью-Йорк, так как надеется, что в таком большом городе больше возможностей учиться, и о том, как он работал механиком в гараже и хочет стать гражданским инженером или кем-нибудь в этом роде, потому что для рабочего парня без образования нет будущего.
Док сказал, что все это брехня и что такому парню, как он, надо попросту записаться механиком в тот же санитарный отряд, платить ему будут пятьдесят долларов в месяц, а то и больше, за океаном это большие деньги, а главное, он поглядит эту чертову войну прежде, чем все полетит вверх тормашками.
Дока по-настоящему звали Уильям Г. Роджерс, и он был родом из Мичигана, и у отца его были фруктовые сады во Фростпруфе, и сам Док здорово заработал на двух урожаях овощей со своих флоридских топей и теперь стремился за море посмотреть «мадмазелек», пока все не полетело вверх тормашками.
К вечеру они здорово накачались и устроились на кормовой палубе рядом с бедно одетым мужчиной в котелке, который сказал им, что он эстонец. После ужина эстонец, Док и Чарли прошли на маленький мостик над кормовой рубкой; ветер стих, была звездная ночь, почти не качало, и Док сказал:
— Черт возьми, что это делается с этой проклятой посудиной… Когда мы уходили ужинать, Большая Медведица была на севере, а теперь она вдруг очутилась на юго-западе.
— Чего еще ждать от капиталистического общества? — говорил эстонец. Узнав, что у Чарли есть красная карточка уоббли, а Док не склонен стрелять в кого-нибудь, кроме негров, он стал рассказывать, как в России разразилась революция и царя заставили отречься от престола и что это начало освобождения человечества, которое придет с Востока. Он сказал, что эстонцы скоро получат независимость и что вся Европа будет свободным социалистическим Союзом государств под красным флагом, и Док заметил:
— Ну что, не говорил я тебе, Чарли… Вся эта чертова музыка скоро полетит вверх тормашками… Тебе надо скорее ехать с нами, чтобы поглядеть войну, покуда она не кончилась.
Чарли сказал, что Док прав, и Док сказал:
— Я возьму тебя с собой, а тебе надо только показать свое шоферское свидетельство и сказать, что ты студент.
Эстонец разволновался и сказал, что долг каждого сознательного рабочего — отказываться от участия в этой бойне, но Док успокаивал его:
— Да мы и не думаем драться, Эсти, милый ты человек. Наше дело — вытаскивать ребят из пекла, покуда их там не ухлопали. Да будь я проклят, никогда себе не прощу, если вся эта чертова музыка полетит вверх тормашками раньше, чем мы туда доберемся. А ты как, Чарли?
Потом они еще поспорили о том, где же находится Большая Медведица, и Док все настаивал, что она передвинулась к югу, а когда они кончили вторую бутылку, Док говорил, что это просто невероятно, чтобы белые стреляли друг в друга, в нефов — это, конечно, другое дело, и отправился разыскивать по всему пароходу эту проклятую лоснящуюся образину стюарда, чтобы убить его доказательства ради, а эстонец распевал «Марсельезу», а Чарли говорил всем, что хочет непременно попасть на войну, прежде чем все полетит вверх тормашками. Эстонцу и Чарли стоило большого труда удержать Дока на койке после того, как они его уложили. Он все вырывался и орал, что хочет пустить кровь проклятому негру.
В Нью-Йорк они приехали в снежную бурю. Док сказал, что статуя Свободы нарядилась в белую ночную рубашку. Эстонец смотрел по сторонам, напевая «Марсельезу», и сказал, что американские города неживописны потому, что здесь нет островерхих фронтонов, как в Прибалтике.
Сойдя на берег, Чарли и Док вместе отправились в отель на Бродвей. Чарли никогда не бывал в больших отелях и хотел поискать ночлега подешевле, но Док настоял на том, чтобы снять тут комнату для обоих, и заявил, что денег у него хватит и на двоих и что смешно скаредничать, когда скоро все полетит вверх тормашками. Нью-Йорк весь гудел от скрежета тормозов, и звона трамваев, и грохота надземки, и крика газетчиков. Док одолжил Чарли хороший костюм и повел с собой в Бюро записи добровольцев в отряды Красного Креста, которое помещалось в конторе видного адвоката в большом, парадного вида здании делового квартала. Джентльмен, записавший обоих, был нью-йоркский адвокат, и он долго толковал им о том, что они джентльмены добровольцы и должны вести себя по-джентльменски и поддержать честь американского знамени в борьбе за цивилизацию, за которую союзники, и особенно храбрые французские солдаты, уже столько лет борются в окопах. Узнав, что Чарли автомеханик, он сейчас же записал его, даже не посылая запроса директору школы и пастору лютеранской церкви в Фарго, на рекомендации которых сослался Чарли. Он сказал, что нужно сделать противотифозную прививку и пройти медицинский осмотр, и велел приходить на другой день, чтобы узнать срок отправки. Выходя из лифта, они увидели в сияющем мраморном вестибюле группу людей, склонившихся над газетой: Соединенные Штаты объявили войну Германии. Вечером Чарли написал матери, что уходит на войну, и попросил прислать ему пятьдесят долларов. Потом они с Доком пошли осматривать город.
На всех зданиях развевались флаги. Друзья шли по деловым кварталам по направлению к Таймс-сквер. У всех в руках были газеты. Около 14-й стрит они услышали барабанный бой и звуки оркестра и остановились на углу, чтобы посмотреть, какой полк проходит, но это оказалась попросту Армия Спасения. Когда они подошли к Медисон-сквер, было уже обеденное время и улицы опустели. Начинал моросить дождь, и флаги на Бродвее и Пятой авеню вяло свисали с флагштоков.
Они зашли поесть в «Хофбрау». Чарли находил, что это обойдется слишком дорого, но Док сказал, что он угощает.
Какой-то человек, стоя на стремянке, ввинчивал лампочки в электрическую вывеску, изображающую американский флаг. Внутри ресторан был весь разукрашен американскими флагами, и оркестр через номер играл «Звездное знамя», так что им то и дело приходилось вставать.
— Вот еще выдумали, что здесь, урок гимнастики, что ли? — ворчал Док.
Только одна группа, сидевшая за круглым столом в углу зала, не вставала при звуках «Звездного знамени», а продолжала спокойно разговаривать и есть как ни в чем не бывало. На них начали косо поглядывать, раздались замечания: пари держу, что… Гунны… Германские шпионы… Пацифисты… За одним из столиков сидел офицер с дамой, и каждый раз, как он взглядывал на них, лицо у него наливалось кровью. Наконец один из официантов, старик немец, подошел к ним и зашептал что-то на ухо ближайшему.
— Вот еще! И не подумаю, — раздался голос из угла зала.
Тогда офицер подошел к ним и сказал что-то об уважении к национальному гимну. На место он вернулся, побагровев еще пуще. Это был маленький человечек с кривыми ногами в тесных, ярко начищенных крагах.
— Выродки, германофилы проклятые! — так и брызгал он слюной, садясь за столик. Ему тут же пришлось вскочить, потому что оркестр снова заиграл «Звездное знамя».
— Почему вы не позовете полицию, Сирил? — обратилась к нему его дама. Но к круглому столу уже спешили со всех концов ресторана.
Док потащил Чарли туда же.
— Смотри, сейчас будет весело.
Здоровенный детина с протяжным техасским говором стащил одного из пацифистов со стула.
— Или встать, или — вон.
— Вы не имеете права принуждать нас к этому, — начал было один из сидевших за круглым столом. — Пожалуйста, выражайте ваше одобрение войне, вставая, а мы будем выражать наше неодобрение, оставаясь на…
Его соседка, высокая женщина в красной шляпе с пером, останавливала его, повторяя:
— Молчите, не стоит с ними разговаривать.
В этот момент оркестр замолк. Все застучали и захлопали изо всех сил и завопили:
— Еще раз… еще раз!
Официанты встревоженно бегали по залу, и владелец ресторана вышел на середину, вытирая взмокшую лысину.
Офицер подошел к дирижеру и сказал:
— Пожалуйста, сыграйте еще раз наш национальный гимн. — При первых же звуках он встал навытяжку. Остальные ринулись к круглому столу. Док схватился с каким-то человеком, по говору англичанином. Док развернулся, готовясь к удару.
— Если драться — давайте на улице, — сказал человек с английским говором.
— Оставьте их, ребята! — кричал Док. — Сейчас я их разом вышвырну.
Стол опрокинулся, и занимавшие его стали подаваться к дверям. Женщина в красной шляпе схватила блюдо омаров под майонезом и удерживала толпу, швыряя в лицо наступающим целые пригоршни майонеза. Тут подоспели три полисмена и арестовали проклятых пацифистов. Все принялись счищать с платья майонез. Оркестр снова заиграл «Звездное знамя», и все попробовали затянуть его хором, но из этого ничего не получилось, потому что никто не знал слов.
Из ресторана Док и Чарли отправились в бар выпить виски. Док хотел посмотреть варьете и стал расспрашивать бармена. Жирный человечек с американским флагом в петлице вмешался в разговор и сказал, что лучшее варьете в Нью-Йорке — это варьете Минского на Ист-Хоус-тон-стрит. Когда Док рассказал, что они отправляются на войну, он угостил их виски и сказал, что сам проводит их в варьете Минского. Его звали Сегал, и он сказал, что был социалистом до самого потопления «Лузитании», но теперь он считает, что немцам надо задать взбучку и разрушить Берлин. Он торговал готовым платьем и был очень весел, потому что ему удалось получить подряд на поставку обмундирования для армии.
— Война всех нас выведет в люди, — говорил он и бил себя кулаком в грудь. Они взяли такси и поехали в Нижний город, но в варьете не было ни одного свободного места.
— Стоять на галерке? Нет, к черту… Хочу к девочкам, — заявил Док. Мистер Сегал с минуту подумал, склонив голову набок.
— Ну тогда поедем в «Новую Венгрию», — сказал он. Чарли приуныл. Он так много ждал от Нью-Йорка.
Ему хотелось спать. В «Новой Венгрии» было много немок, евреек и русских девушек. Вино в каких-то странной формы бутылках, расширявшихся кверху, стояло в судках на каждом столе. Мистер Сегал заявил, что он угощает. Оркестр играл иностранные мелодии. Док был уже здорово навеселе. Они сидели за столиком, стиснутым со всех сторон другими столиками. Чарли пошел бродить по кабаре, пригласил одну из девиц танцевать, но она почему-то отказалась.
Он разговорился с узколицым юношей, только что пришедшим с антивоенной демонстрации в Медисон-сквер. Чарли стал прислушиваться, когда юноша сказал, что, если объявят мобилизацию, в Нью-Йорке вспыхнет революция. Его звали Бен Комптон, и он изучал 424 право в Нью-Йоркском университете. Чарли присел за его столик, за которым уже сидел молодой человек из Миннесоты, работавший репортером в газете «Эппил ту ризи». Чарли стал расспрашивать о возможностях для него окончить техническую школу. Он уже готов был отказаться от своего намерения поступить в санитарный отряд. Но они считали, что если нет у него денег хоть на первое время, то выбиться будет трудно. Репортер сказал, что Нью-Йорк самое неподходящее место для бедняка.
— Ну черт с ним, пойду на войну, — сказал Чарли.
— Долг каждого революционера — сначала побывать в тюрьме, — сказал Бен Комптон. — Но так или иначе революция будет. Рабочий класс не станет дольше терпеть.
— Если хотите заработать, то отправляйтесь в Байан и поступайте на оружейный завод, — усталым тоном сказал репортер.
— Это значит предавать свой класс, — сказал Бен Комптон.
— Рабочему парню сейчас туго приходится, — сказал Чарли. — Неужели так вот всю жизнь и чинить фордовы жестянки за семьдесят пять в месяц?
— А что говорил Юджин Б. Дебс? «Хочу подниматься в рядах, а не из рядов».
— Скажи по совести, Бенни, — сказал репортер, — ты-то зубришь день и ночь разве не для того, чтобы стать адвокатом и подняться над своим классом?
— Этим я могу быть полезен в борьбе… Я хочу быть остро отточенным инструментом. С капиталистами нужно бороться их же собственным оружием.
— А я вот не знаю, что буду делать, когда прихлопнут «Эппил».
— Они не посмеют закрыть его.
— Да, не посмеют. Мы вступили в эту войну, чтобы защищать займы Моргана… И помяни мое слово, они воспользуются войной, чтобы свести счеты с революционерами внутри страны.
— Да, об этом и я кое-что знаю. Видишь, сестра моя стенографистка… Она служит у Дж. У. Мурхауза, знаете, консультанта по связям с общественностью. Он ведет агитацию в пользу Моргана и Рокфеллеров, Она говорит, что уже год, как он работает по поручению секретной французской миссии. Капиталисты до смерти боятся революции во Франции. Они уже заплатили ему за его услуги десять тысяч долларов. Через синдикат по снабжению печати материалом он всю Америку пичкает своей стряпней и агитирует за войну. И это называется — свободная страна.
— А я ничему не удивлюсь, — сказал репортер, выливая в стакан остатки вина. — Может быть, кто-нибудь из нас троих тоже правительственный агент или шпион.
Все трое замолчали, поглядывая друг на друга. Чарли мороз пробрал по коже. Виолончелист играл какую-то венгерскую мелодию.
— Да о чем же я вам и говорю… Моя сестра в курсе всего этого, работая там, в конторе у этого субъекта. Капиталисты, Морган и прочие, задумали разгромить рабочих, отправив их на войну. Когда на тебя напялят форму, не очень-то покричишь о гражданских свободах и о Декларации независимости… Расстреляют тебя без суда, и все тут.
— Это неслыханно… Северо-Запад никогда этого у себя не потерпит… — сказал репортер из Миннесоты. — Ну вот, скажите, вы недавно оттуда… ведь правда, что Лафоллет выражает тамошние настроения? Как по-вашему?
— Конечно, — сказал Чарли.
— Ну так в чем же дело?
— Не знаю. Все это слишком мудрено для меня, — сказал Чарли и, протискиваясь между тесно стоящими столиками, пошел искать Дока. Док был вдребезги пьян, и, чтобы его совсем не обобрали, Чарли скорее стал прощаться с мистером Сегалом, который попросил их убить специально для него как можно больше немцев, и они вышли и зашагали по Хоустон-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43