И вот когда однажды некая миссис Мак-Кормик, по предположению миссис Лэнг одна из тех самых Мак-Кормиков, попросила позвать ей прелестную француженку, которая отпускала ей товар в прошлый раз, миссис Лэнг осенила счастливая мысль. Отныне Элинор долж на была стать француженкой; ей купили абонемент на двадцать уроков в школе Берлица и разрешили приходить в магазин на час позже, с тем чтобы от девяти до десяти она брала уроки французского языка. Весь декабрь и январь Элинор три раза в неделю брала уроки у старика в дурно пахнувшей шерстяной куртке и уже стала как бы ненароком ронять в разговоре с заказчиками когда слово, а когда и целую французскую фразу, и в магазине, при посторонних, миссис Лэнг стала величать ее mademoiselle.
Она занималась усердно, брала у Шустеров желтые томики и читала их по вечерам со словарем, так что вскоре знала по-французски больше Эвелин, хотя у той в детстве была гувернантка-француженка.
Однажды, придя в школу Берлица, она застала там нового преподавателя. Старик заболел воспалением легких, и его заменял молодой француз — худощавый юноша с острым, чисто выбритым подбородком и большими карими глазами и длинными ресницами. Элинор понравились с первого взгляда и его тонкие, аристократические руки, и его сдержанные манеры, и весь его облик. Через полчаса они совсем позабыли об уроке и болтали по-английски. Он говорил по-английски со своеобразным акцентом, но вполне бегло. Ей особенно нравилось его гортанное произношение «р».
В следующий раз, поднимаясь по лестнице, она была сама не своя от волнения, кто будет давать урок — старый учитель или новый. Оказалось, новый. Он сказал ей, что старик умер. Она чувствовала, что ей следовало бы опечалиться, но печали не было. Молодой человек заметил это и скривил лицо с полусмеющейся, полуплачущей ужимкой и сказал: «Vae victis» . Потом он стал рассказывать о своей жизни во Франции, и о том, как ненавидит буржуазную обыденщину той жизни, и что в Америку он приехал потому, что это страна юности и будущего, небоскребов и экспресса «XX век», и о том, как красив, по его мнению, Чикаго. Элинор никогда ни от кого не приходилось этого слышать, и она сказала ему, что он, должно быть, проездом был в Ирландии и поцеловал камень лести. Он сделал обиженное лицо и сказал: «Mademoiselle, c'est la pure verite» , и тогда она сказала, что не сомневается в его искренности, и что отрадно встретить такого человека, и что она непременно познакомит его со своей подругой Эвелин Хэтчинс.
Потом он стал рассказывать о своей жизни в Новом Орлеане и о том, как он перебрался через океан стюардом на пароходе франко-американской линии, как мыл посуду и работал уборщиком, как был тапером в кабаре и еще худших местах, как он любит негров и что он художник и ему очень хочется иметь студию и начать писать, но что у него еще нет на это денег. Элинор немного покоробило от его рассказов о мытье посуды и кабаре и о любви к неграм, но, когда он сказал, что интересуется искусством, она укрепилась в своем намерении познакомить его с Эвелин, и, хотя ей это казалось очень смелым и необычным, она предложила.ему встретиться в Институте изящных искусств в воскресенье. В конце концов, если они с Эвелин найдут это неудобным, можно под каким-нибудь предлогом и не прийти.
Эвелин горела нетерпением, но они все же захватили с собой Эрика Эгстрома, ведь у французов такая дурная слава. Француз очень запоздал, и они уже начали бояться, что он совсем не придет или что они пропустили его в толпе; но наконец Элинор увидела, что он поднимается по главной лестнице. Его звали Морис Милле, нет, не родственник художника, и он очень их всех поразил, отказавшись смотреть на картины Института изящных искусств и заявив, что их бы надо все сжечь, и наговорил разных слов: кубизм, футуризм и т. п., которых Элинор никогда раньше не слыхала. Но она сразу заметила, что он произвел большое впечатление на Эвелин и Эрика: они так и впивались в каждое его слово и за чаем не обращали внимания на Элинор. Эвелин пригласила Мориса к себе, и они вместе пошли ужинать на бульвар Дрексель, где Морис был очень внимателен к мистеру и миссис Хэтчинс, а потом вместе отправились к Шустерам. От Шустеров они ушли тоже вместе, и Морис заявил, что Шустеры невыносимы и что на стенах у них развешаны невозможные картины. «Tout ?a c'est affreusement pompier» , — сказал он.
Элинор не поняла, что это, собственно, значит, но Эвелин и Эрик сказали, что, видимо, он считает, что в искусстве Шустеры смыслят столько же, сколько пожарные, и при этом покатывались со смеху.
При следующей встрече Эвелин призналась Элинор, что она без ума от Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их возвышенная дружба выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель. На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который Эвелин пыталась нарисовать по памяти. Они сидели рядом на кровати, тесно прижавшись и обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала, как она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но ничто и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда и все говорить друг другу.
Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы «Маршалл Филд» на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили чай на русский манер из стаканов, а иногда и немного вирджинского вина, так что их больше не тянуло ходить к Шустерам. Элинор все время хотела поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так, как он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор это иногда смущало, но так приятно было видеть молодых людей, которые не позволяли себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в оперу, по концертам и по выставкам — билеты обыкновенно покупали и в ресторанах расплачивались Эвелин или Эрик, — и никогда еще в жизни Элинор не проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем перестала бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда Хэтчинсы вернутся из заграничной поездки. Мысль, что с каждым днем приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин и останется одна в этом ужасном, грязном, пыльном, потном Чикаго, иногда отравляла ей радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у «Маршалл Филд», и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем университете, и это открывало ей виды на будущее.
Морис писал прелестные картины в бледно-коричневых и лиловых тонах, длиннолицых юношей с большими лучистыми глазами и длинными ресницами, длиннолицых девушек, похожих на мальчиков, русских борзых с большими лучистыми глазами, и на заднем плане всегда несколько балок или белый небоскреб и пухлые клубы белых облаков, и Эвелин с Элинор считали совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в школе Берлица.
Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской у Эгстрома. По стенам были развешаны картины Мориса, и все были рады и опечалены и возбуждены и говорливы. Позднее всех пришел сам Эгстром и объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о ее превосходном знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести ее завтра, и что служба эта, если она с ней справится, даст и не менее двадцати пяти долларов в неделю. А Картины Мориса приходила смотреть какая-то старая дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились и много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться, вопреки всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин почувствовала себя одинокой при мысли, что покидает их всех.
А на другой день Элинор одна шла по платформе, проводив Хэтчинсов, которые только что уехали на «XX веке» в Нью-Йорк, и на их чемоданах уже были наклейки океанского парохода «Балтик», и глаза у них блестели от сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале была угольная гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла, крепко стиснув кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони, и упрямо повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.
Камера-обскура (18)
Миссис Пинелли была очень светская дама и обожала бультерьеров и у нее был друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда;
она была очень светская дама и у нее в холле стояли белые лилии Нет дорогая моя я не выношу их запах в комнате и бультерьеры кусали разносчиков и мальчишку газетчика Нет дорогая моя приличных людей они никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.
Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на запятках трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон стоял со своей кошкой и колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя она не выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда терпеть не мог детей и бультерьеры тоже и она все спрашивала Почему вы его так называете? и вспоминался Дик Уиттингтон и большие колокола Бау трижды лорд-мэр Лондона и глядя прямо в ее серые глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и не нравилась запряжка четверкой но мне· хотелось опять увидеть Дика Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола Бау и мне хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было дома и человек на запятках трубил в длинный рог.
Элинор Стоддард
Работа у «Маршалл Филд» совсем не походила на работу у миссис Лэнг. У миссис Лэнг она знала одну хозяйку, здесь ей казалось, что весь отдел состоит из начальников. Но она была так утонченна и неприступна, и у нее была такая четкая, ясная манера говорить, что, хотя ее здесь не любили, служилось ей неплохо. Даже миссис Поттер и мистер Спотман, стоявшие во главе отдела, казалось, побаивались ее. Ходили слухи, что она светская барышня и, в сущности, вовсе не нуждается в заработке. Она так участливо помогала заказчикам в их сомнениях по части отделки квартир и говорила с миссис Поттер таким скромно-снисходительным тоном и так восхищалась ее платьями, что миссис Поттер в конце месяца сказала мистеру Спотману:
— Эта девушка для нас сущая находка, — на что мистер Спотман, не разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:
— Я так и думал с самого начала.
Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рандольф, держа в руке конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких губах играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на нее, когда она шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с нее шляпу. Она свернула вниз по Мичиган-авеню к «Одиториуму», по дороге разглядывая ярко освещенные витрины, и очень бледное голубое небо, и сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и гроздья белых дымков над паровозами. Войдя в глубокий, слабо освещенный янтарными абажурами вестибюль «Одиториума», она уселась за плетеным столиком в уголке гостиной и долго сидела там одна за стаканом чаю с гренками, отдавая распоряжения официанту четким, тихим, изысканным голосом дамы со средствами.
Потом она отправилась в «Муди-хаус», сложила вещи и переехала в «Элинор-клуб», где сняла комнату с пансионом за семь с половиной долларов в неделю. Но комната была немногим лучше, и на всем был тот же серый налет благотворительного учреждения, и через неделю она перебралась в небольшой отель на Hope-Сайд, где комната с полным пансионом стоила пятнадцать долларов в неделю. Выяснилось, что служба давала ей лишь двадцать долларов, а за вычетом страховых взносов и всего восемнадцать пятьдесят, так что оставалось на расходы только три пятьдесят, и ей пришлось снова наведаться к отцу. На него так подействовали ее успехи по службе и виды на новую прибавку, что он обещал давать ей пять долларов в неделю, хотя сам зарабатывал только двадцать и намеревался вторично жениться на некой миссис О'Тули, вдове, на руках у которой было пятеро детей и которая содержала меблированные комнаты на Эльдстон-уэй.
Элинор отказалась навестить свою будущую мачеху и взяла с отца слово, что он еженедельно будет переводить ей деньги чеком — ведь не мог же он рассчитывать, что она станет ездить за ними в такую даль. Уходя, она поцеловала его в лоб и этим совсем его растрогала. А она все время думала, что теперь это уж наверняка в последний раз.
Вернувшись в отель «Айвенго», она поднялась к себе в комнату, улеглась на удобную никелированную кровать и стала разглядывать свою маленькую комнатку с белой деревянной обшивкой и бледно-желтыми обоями в блестящую полоску более темного цвета, с кружевными занавесками на окне и тяжелой портьерой. На потолке была трещина в штукатурке, и ковер потерся, но отель был, по-видимому, очень изысканный, и жили в нем все больше пожилые супружеские пары — мелкие рантье, — и прислуга была пожилая и вежливая, и она в первый раз в жизни почувствовала себя дома.
Когда весной Эвелин Хэтчинс вернулась из Европы в большой шляпе с пером и с полным коробом рассказов о Salon des Tuileries и Rue de la Paix, музеях, выставках и Опере, она нашла, что Элинор стала совсем другая. Элинор казалась старше своих лет, одевалась просто и элегантно и говорила колюче и с горечью. Она бросила занятия на курсах и хождение в Институт изящных искусств и много времени проводила с соседкой по отелю «Айвенго», некой мисс Элизой Паркинс — особой, как говорили, очень богатой и очень скупой.
В первое же воскресенье по возвращении Эвелин Элинор позвала ее к себе пить чай, и они сидели в душной гостиной и изысканным полушепотом разговаривали со старой леди. Эвелин расспрашивала об Эрике и Морисе, и Элинор сказала, что, вероятно, у них все благополучно, но что они почти не виделись с тех пор, как Эрик потерял работу у «Маршалл Филд». Вообще, говорила она, Эрик не оправдал ее надежд. Они с Морисом сильно пили, показывались в сомнительном обществе, и Элинор редко встречалась с ними. Каждый день она обедает с мисс Паркинс, и та очень о ней заботится, покупает ей платья, берет с собой кататься в парк, а изредка и в театр, когда ставят что-нибудь действительно достойное внимания — скажем, выступает Минни Маддерн Фиск или Рай Бэйтс Поуст в какой-нибудь интересной Пьесе. Мисс Паркинс, дочь богатого содержателя бара, в Юности была жестоко обманута одним молодым адвокатом, которому она поручила помещение части своего капитала и в которого вскоре влюбилась. Он сбежал с другой девушкой и изрядной суммой наличными. Определить в точности, сколько он ей оставил, Элинор так и не удалось, но по тому, как мисс Паркинс всегда брала самые лучшие места в театре, и обедала в самых дорогих ресторанах и отелях, и экипаж брала не меньше чем на полдня, куда бы она ни ездила, Элинор заключила, что осталось ей более чем достаточно. Когда, распрощавшись с мисс Паркинс, они поехали ужинать к Хэтчинсам Эвелин сказала:
— Ну право же, не могу понять, что ты находишь и этой… этой сморщенной старой деве… А мне так не терпелось задать тебе миллион вопросов и рассказать миллион новостей… Я от тебя этого не ожидала…
— Я очень ценю ее, Эвелин. Мне казалось, что тебе интересно будет познакомиться с моим близким другом.
— Ну конечно, дорогая, но только как хочешь — я тебя не понимаю.
— Что ж, тебе вовсе не обязательно встречаться с ней хотя по всему видно, что ты ей понравилась.
Идя со станции подземки к Хэтчинсам, они разговорились как бывало, в прежнее время. Элинор рассказывала о неладах между мистером Спотманом и миссис Поттер и о том, как оба они стараются привлечь ее на свою сторону, и очень рассмешила Эвелин, а Эвелин призналась, что, возвращаясь на пароходе «Крунланд», она по уши влюбилась в молодого человека из Солт-Лейк-Сити и как это приятно после всех этих иностранцев, а Элинор дразнила ее, говоря, что он, должно быть, мормон, а Эвелин смеялась и говорила, что нет, он судья, но, впрочем женат.
— Вот видишь, — сказала Элинор. — Ну конечно он мормон.
Но Эвелин утверждала, что знает наверное и что, разведись он с женой, она сию же минуту вышла бы за него замуж. На это Элинор возразила, что она не признает развода и если бы они в это время не подошли к подъезду, то непременно бы поссорились
Этой зимой Элинор не часто встречалась с подругой. У Эвелин было много поклонников, она часто выезжала, и Элинор случалось читать о ней в светской хронике воскресных приложений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Она занималась усердно, брала у Шустеров желтые томики и читала их по вечерам со словарем, так что вскоре знала по-французски больше Эвелин, хотя у той в детстве была гувернантка-француженка.
Однажды, придя в школу Берлица, она застала там нового преподавателя. Старик заболел воспалением легких, и его заменял молодой француз — худощавый юноша с острым, чисто выбритым подбородком и большими карими глазами и длинными ресницами. Элинор понравились с первого взгляда и его тонкие, аристократические руки, и его сдержанные манеры, и весь его облик. Через полчаса они совсем позабыли об уроке и болтали по-английски. Он говорил по-английски со своеобразным акцентом, но вполне бегло. Ей особенно нравилось его гортанное произношение «р».
В следующий раз, поднимаясь по лестнице, она была сама не своя от волнения, кто будет давать урок — старый учитель или новый. Оказалось, новый. Он сказал ей, что старик умер. Она чувствовала, что ей следовало бы опечалиться, но печали не было. Молодой человек заметил это и скривил лицо с полусмеющейся, полуплачущей ужимкой и сказал: «Vae victis» . Потом он стал рассказывать о своей жизни во Франции, и о том, как ненавидит буржуазную обыденщину той жизни, и что в Америку он приехал потому, что это страна юности и будущего, небоскребов и экспресса «XX век», и о том, как красив, по его мнению, Чикаго. Элинор никогда ни от кого не приходилось этого слышать, и она сказала ему, что он, должно быть, проездом был в Ирландии и поцеловал камень лести. Он сделал обиженное лицо и сказал: «Mademoiselle, c'est la pure verite» , и тогда она сказала, что не сомневается в его искренности, и что отрадно встретить такого человека, и что она непременно познакомит его со своей подругой Эвелин Хэтчинс.
Потом он стал рассказывать о своей жизни в Новом Орлеане и о том, как он перебрался через океан стюардом на пароходе франко-американской линии, как мыл посуду и работал уборщиком, как был тапером в кабаре и еще худших местах, как он любит негров и что он художник и ему очень хочется иметь студию и начать писать, но что у него еще нет на это денег. Элинор немного покоробило от его рассказов о мытье посуды и кабаре и о любви к неграм, но, когда он сказал, что интересуется искусством, она укрепилась в своем намерении познакомить его с Эвелин, и, хотя ей это казалось очень смелым и необычным, она предложила.ему встретиться в Институте изящных искусств в воскресенье. В конце концов, если они с Эвелин найдут это неудобным, можно под каким-нибудь предлогом и не прийти.
Эвелин горела нетерпением, но они все же захватили с собой Эрика Эгстрома, ведь у французов такая дурная слава. Француз очень запоздал, и они уже начали бояться, что он совсем не придет или что они пропустили его в толпе; но наконец Элинор увидела, что он поднимается по главной лестнице. Его звали Морис Милле, нет, не родственник художника, и он очень их всех поразил, отказавшись смотреть на картины Института изящных искусств и заявив, что их бы надо все сжечь, и наговорил разных слов: кубизм, футуризм и т. п., которых Элинор никогда раньше не слыхала. Но она сразу заметила, что он произвел большое впечатление на Эвелин и Эрика: они так и впивались в каждое его слово и за чаем не обращали внимания на Элинор. Эвелин пригласила Мориса к себе, и они вместе пошли ужинать на бульвар Дрексель, где Морис был очень внимателен к мистеру и миссис Хэтчинс, а потом вместе отправились к Шустерам. От Шустеров они ушли тоже вместе, и Морис заявил, что Шустеры невыносимы и что на стенах у них развешаны невозможные картины. «Tout ?a c'est affreusement pompier» , — сказал он.
Элинор не поняла, что это, собственно, значит, но Эвелин и Эрик сказали, что, видимо, он считает, что в искусстве Шустеры смыслят столько же, сколько пожарные, и при этом покатывались со смеху.
При следующей встрече Эвелин призналась Элинор, что она без ума от Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их возвышенная дружба выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель. На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который Эвелин пыталась нарисовать по памяти. Они сидели рядом на кровати, тесно прижавшись и обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала, как она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но ничто и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда и все говорить друг другу.
Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы «Маршалл Филд» на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили чай на русский манер из стаканов, а иногда и немного вирджинского вина, так что их больше не тянуло ходить к Шустерам. Элинор все время хотела поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так, как он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор это иногда смущало, но так приятно было видеть молодых людей, которые не позволяли себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в оперу, по концертам и по выставкам — билеты обыкновенно покупали и в ресторанах расплачивались Эвелин или Эрик, — и никогда еще в жизни Элинор не проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем перестала бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда Хэтчинсы вернутся из заграничной поездки. Мысль, что с каждым днем приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин и останется одна в этом ужасном, грязном, пыльном, потном Чикаго, иногда отравляла ей радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у «Маршалл Филд», и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем университете, и это открывало ей виды на будущее.
Морис писал прелестные картины в бледно-коричневых и лиловых тонах, длиннолицых юношей с большими лучистыми глазами и длинными ресницами, длиннолицых девушек, похожих на мальчиков, русских борзых с большими лучистыми глазами, и на заднем плане всегда несколько балок или белый небоскреб и пухлые клубы белых облаков, и Эвелин с Элинор считали совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в школе Берлица.
Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской у Эгстрома. По стенам были развешаны картины Мориса, и все были рады и опечалены и возбуждены и говорливы. Позднее всех пришел сам Эгстром и объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о ее превосходном знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести ее завтра, и что служба эта, если она с ней справится, даст и не менее двадцати пяти долларов в неделю. А Картины Мориса приходила смотреть какая-то старая дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились и много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться, вопреки всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин почувствовала себя одинокой при мысли, что покидает их всех.
А на другой день Элинор одна шла по платформе, проводив Хэтчинсов, которые только что уехали на «XX веке» в Нью-Йорк, и на их чемоданах уже были наклейки океанского парохода «Балтик», и глаза у них блестели от сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале была угольная гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла, крепко стиснув кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони, и упрямо повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.
Камера-обскура (18)
Миссис Пинелли была очень светская дама и обожала бультерьеров и у нее был друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда;
она была очень светская дама и у нее в холле стояли белые лилии Нет дорогая моя я не выношу их запах в комнате и бультерьеры кусали разносчиков и мальчишку газетчика Нет дорогая моя приличных людей они никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.
Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на запятках трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон стоял со своей кошкой и колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя она не выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда терпеть не мог детей и бультерьеры тоже и она все спрашивала Почему вы его так называете? и вспоминался Дик Уиттингтон и большие колокола Бау трижды лорд-мэр Лондона и глядя прямо в ее серые глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и не нравилась запряжка четверкой но мне· хотелось опять увидеть Дика Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола Бау и мне хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было дома и человек на запятках трубил в длинный рог.
Элинор Стоддард
Работа у «Маршалл Филд» совсем не походила на работу у миссис Лэнг. У миссис Лэнг она знала одну хозяйку, здесь ей казалось, что весь отдел состоит из начальников. Но она была так утонченна и неприступна, и у нее была такая четкая, ясная манера говорить, что, хотя ее здесь не любили, служилось ей неплохо. Даже миссис Поттер и мистер Спотман, стоявшие во главе отдела, казалось, побаивались ее. Ходили слухи, что она светская барышня и, в сущности, вовсе не нуждается в заработке. Она так участливо помогала заказчикам в их сомнениях по части отделки квартир и говорила с миссис Поттер таким скромно-снисходительным тоном и так восхищалась ее платьями, что миссис Поттер в конце месяца сказала мистеру Спотману:
— Эта девушка для нас сущая находка, — на что мистер Спотман, не разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:
— Я так и думал с самого начала.
Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рандольф, держа в руке конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких губах играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на нее, когда она шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с нее шляпу. Она свернула вниз по Мичиган-авеню к «Одиториуму», по дороге разглядывая ярко освещенные витрины, и очень бледное голубое небо, и сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и гроздья белых дымков над паровозами. Войдя в глубокий, слабо освещенный янтарными абажурами вестибюль «Одиториума», она уселась за плетеным столиком в уголке гостиной и долго сидела там одна за стаканом чаю с гренками, отдавая распоряжения официанту четким, тихим, изысканным голосом дамы со средствами.
Потом она отправилась в «Муди-хаус», сложила вещи и переехала в «Элинор-клуб», где сняла комнату с пансионом за семь с половиной долларов в неделю. Но комната была немногим лучше, и на всем был тот же серый налет благотворительного учреждения, и через неделю она перебралась в небольшой отель на Hope-Сайд, где комната с полным пансионом стоила пятнадцать долларов в неделю. Выяснилось, что служба давала ей лишь двадцать долларов, а за вычетом страховых взносов и всего восемнадцать пятьдесят, так что оставалось на расходы только три пятьдесят, и ей пришлось снова наведаться к отцу. На него так подействовали ее успехи по службе и виды на новую прибавку, что он обещал давать ей пять долларов в неделю, хотя сам зарабатывал только двадцать и намеревался вторично жениться на некой миссис О'Тули, вдове, на руках у которой было пятеро детей и которая содержала меблированные комнаты на Эльдстон-уэй.
Элинор отказалась навестить свою будущую мачеху и взяла с отца слово, что он еженедельно будет переводить ей деньги чеком — ведь не мог же он рассчитывать, что она станет ездить за ними в такую даль. Уходя, она поцеловала его в лоб и этим совсем его растрогала. А она все время думала, что теперь это уж наверняка в последний раз.
Вернувшись в отель «Айвенго», она поднялась к себе в комнату, улеглась на удобную никелированную кровать и стала разглядывать свою маленькую комнатку с белой деревянной обшивкой и бледно-желтыми обоями в блестящую полоску более темного цвета, с кружевными занавесками на окне и тяжелой портьерой. На потолке была трещина в штукатурке, и ковер потерся, но отель был, по-видимому, очень изысканный, и жили в нем все больше пожилые супружеские пары — мелкие рантье, — и прислуга была пожилая и вежливая, и она в первый раз в жизни почувствовала себя дома.
Когда весной Эвелин Хэтчинс вернулась из Европы в большой шляпе с пером и с полным коробом рассказов о Salon des Tuileries и Rue de la Paix, музеях, выставках и Опере, она нашла, что Элинор стала совсем другая. Элинор казалась старше своих лет, одевалась просто и элегантно и говорила колюче и с горечью. Она бросила занятия на курсах и хождение в Институт изящных искусств и много времени проводила с соседкой по отелю «Айвенго», некой мисс Элизой Паркинс — особой, как говорили, очень богатой и очень скупой.
В первое же воскресенье по возвращении Эвелин Элинор позвала ее к себе пить чай, и они сидели в душной гостиной и изысканным полушепотом разговаривали со старой леди. Эвелин расспрашивала об Эрике и Морисе, и Элинор сказала, что, вероятно, у них все благополучно, но что они почти не виделись с тех пор, как Эрик потерял работу у «Маршалл Филд». Вообще, говорила она, Эрик не оправдал ее надежд. Они с Морисом сильно пили, показывались в сомнительном обществе, и Элинор редко встречалась с ними. Каждый день она обедает с мисс Паркинс, и та очень о ней заботится, покупает ей платья, берет с собой кататься в парк, а изредка и в театр, когда ставят что-нибудь действительно достойное внимания — скажем, выступает Минни Маддерн Фиск или Рай Бэйтс Поуст в какой-нибудь интересной Пьесе. Мисс Паркинс, дочь богатого содержателя бара, в Юности была жестоко обманута одним молодым адвокатом, которому она поручила помещение части своего капитала и в которого вскоре влюбилась. Он сбежал с другой девушкой и изрядной суммой наличными. Определить в точности, сколько он ей оставил, Элинор так и не удалось, но по тому, как мисс Паркинс всегда брала самые лучшие места в театре, и обедала в самых дорогих ресторанах и отелях, и экипаж брала не меньше чем на полдня, куда бы она ни ездила, Элинор заключила, что осталось ей более чем достаточно. Когда, распрощавшись с мисс Паркинс, они поехали ужинать к Хэтчинсам Эвелин сказала:
— Ну право же, не могу понять, что ты находишь и этой… этой сморщенной старой деве… А мне так не терпелось задать тебе миллион вопросов и рассказать миллион новостей… Я от тебя этого не ожидала…
— Я очень ценю ее, Эвелин. Мне казалось, что тебе интересно будет познакомиться с моим близким другом.
— Ну конечно, дорогая, но только как хочешь — я тебя не понимаю.
— Что ж, тебе вовсе не обязательно встречаться с ней хотя по всему видно, что ты ей понравилась.
Идя со станции подземки к Хэтчинсам, они разговорились как бывало, в прежнее время. Элинор рассказывала о неладах между мистером Спотманом и миссис Поттер и о том, как оба они стараются привлечь ее на свою сторону, и очень рассмешила Эвелин, а Эвелин призналась, что, возвращаясь на пароходе «Крунланд», она по уши влюбилась в молодого человека из Солт-Лейк-Сити и как это приятно после всех этих иностранцев, а Элинор дразнила ее, говоря, что он, должно быть, мормон, а Эвелин смеялась и говорила, что нет, он судья, но, впрочем женат.
— Вот видишь, — сказала Элинор. — Ну конечно он мормон.
Но Эвелин утверждала, что знает наверное и что, разведись он с женой, она сию же минуту вышла бы за него замуж. На это Элинор возразила, что она не признает развода и если бы они в это время не подошли к подъезду, то непременно бы поссорились
Этой зимой Элинор не часто встречалась с подругой. У Эвелин было много поклонников, она часто выезжала, и Элинор случалось читать о ней в светской хронике воскресных приложений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43