— Черт их знает. Может, потому что у него, в отличие от всех нас, отчество не на «M», a на «Б». Не такой. А тебе скажут: обязательный и услужливый, поскольку ты жена начальника.
— Что ж он сделал?
— Ругают его, может, и справедливо; мне тоже многое в нем неприятно. Но отвратительно, как они всем стадом начинают его гнать. Фигурально, конечно, но гон имеет место. И за то, и за это — со всех сторон его щелкают. А он оправдывается, загнанный, отщелкивается, ощеривается, скалится и огрызается… Хуже — оправдываясь, начинает и привирать. Вижу: перегнули палку. Портят парня. Чуть прикрыл от толпы, и тут же пошли шипящие вопли исподтишка: «Ваш любимец, ваш подзащитный», — и очередное его прегрешенье выволакивается мне на подносе.
— Ну и в чем проблема? Пусть их.
— Тошнит от необъективности. Свою-то не замечаешь Но это обычно. Он им чужой. Они с ним борются и потому не в состоянии здраво отнестись к любому третейскому мнению. Борцы.
— А ты так уж уверен в своем объективном третействе?
— Вовсе нет. От окружающих оскалов и зубных щелканий я тоже становлюсь одной из сторон. Разгорается крик, и, разумеется, как всегда в споре, неминуемо сдвигаешься несколько в сторону от объективности. Не могу удержаться в середине.
— Ты же начальник. Мог не принимать участия.
— Советчица! Начальник в их сваре должен постараться сохранить себя третейским судьей. Не удается. Горячусь, что ли? Или авторитета маловато.
— Когда несущественно, можно и промолчать.
— Все существенно, когда в коллективе свара заваривается. Я хочу обсудить, остановить. А не получается. Стоит кого-нибудь приподнять, начинают соображать: кого же я хотел принизить? Почему обязательно альтернатива?
— И правильно. Сам говорил, есть закон: где-то материи убудет, в другом месте прибудет.
— Ну вот, а говорят: детям не надо слушать взрослых. Вот и из физики что-то узнает. Не знаю, есть ли вред от участия детей в наших разговорах, но польза налицо. Всегда услышат и полезное. А что такое альтернатива, знаешь?
— Нет. Что это?
— Возьми энциклопедию и посмотри.
— Ну, пап!
— Я тебе говорю: в интеллигентной семье, если в доме есть книги, при каждом незнакомом слове обращаются к словарям. Приучайся.
— Ну, пап! Что это — альтернатива?
— Раз начал, так объясни ему.
— Выбор, что ли… Скажем, делать что-то ночью или днем. А без альтернативы — когда хочешь. Или: читать книгу или смотреть телевизор — тоже альтернатива. Когда двое ссорятся, а мы наблюдаем без альтернативы: этот хорош, но и этот неплох. Или оба дураки. Понял?
— Ты защитил одного — значит, ругаешь остальных. Так?
— Умница. В людоведении будешь большой корифей. И дай, Виктор, нам с мамой поговорить. Беда в том, что тот, кого я защитил, думает так же и уже считает, что он малый гвоздь, а меня уже норовит обратить в апологеты своей системы жизни.
— Что такое апологеты?
— Посмотри в словарь и не влипай в наш разговор.
— А ты не умничай и Витьке голову не морочь. Либо пусть он уходит, либо говори понятно. Лучше — первое.
Вика боится, как бы я ее Виктора не испортил.
— Ничего не морочу. Пригодятся в жизни и сентенции мои, и слова сложные. Мало ли какие проблемы придется решать.
— Вот уж, конечно, станет он вспоминать папочкины уроки жизни за обеденным столом. Сначала только объясни ему, что такое сентенции.
— Думаю, что будет вспоминать. Самодовольство движет человечество. Если не будем довольны собой, то разрушим преемственность поколений.
— Ой, ой, ой! Остановись, бога ради. Вдруг пойму, что говоришь, и помру сразу. Витюнчик, иди уроки делай.
— Да я их сделал уже давно.
— Книгу почитай. Не знаешь, что делать?
Сейчас я ей все разрушу. Всю стратегию. И себе тоже:
— А давайте все вместе в «скрэбл» поиграем.
— В «эрудит»? Идет. В комнате только.
— Конечно, в комнате.
Ну и одарила меня Вика взглядом!
— Нет, мужички. Сначала все вместе посуду помоем. Потом «скрэбл».
Правильно. У нашей мамочки педагогический прием правильный. Но все равно нам не поговорить. Уже поздно. Игра получится долгой. Витька устанет, уснет крепко. Попробуем, попробуем этот ход.
Витька уселся на своем диванчике. Вика в кресло, я на стул. Между нами Витин складной детский столик, заменяющий нам журнальный. Идиллия.
— Пап, ты будешь подсчитывать?
— Мама. Мама это лучше делает.
— Лучше! Лодырь. Всякий подсчитывает одинаково. Ушинский.
— Ладно. Считать будем все вместе, а мама записывать. Она самая аккуратная, и почерк у нее самый хороший. Правда, Виктор?
— Точно.
— Мужчины у меня… Спихотехники.
— Это папа. Давай я писать буду.
Конечно, спихотехник я. Что за проблема записать подсчитанную цифру? Что я, не могу писать? А норовлю спихнуть почему-то.
Первый ход выпал мне, потом Виктор, последняя мама.
Я выложил фишки, Виктор тоже слово выстроил, и пошла игра.
Играем молча. Каждый сидит, уткнувшись в свои фишки-буковки, подсчитывает, слова выкладывает. Молчим, а не скучно.
Играли долго. Больше часа, пожалуй. Карты считаются дурным времяпрепровождением, а эта игра всем угодила. Эрудит все же! Мы, современные Пульхерии Ивановны и Афанасии Ивановичи, нашли свою замену. Виктору, видно, надоедать стало, носом клюет. Еще бы — так долго сидеть не двигаясь. Ему бы поноситься по двору…
— Мужички, давайте кончать. Вите спать пора
— Нет, нет, мам. Немного осталось.
— Время уже позднее.
— Ну и что? Крепче спать будет.
— Не говори глупости, отец. Ему в школу завтра.
— Неожиданная мысль.
— Женя!..
— Давайте я сейчас лягу, а доску и запись оставим. Завтра доиграем. Или даже без доски можно. Вести счет целую неделю. А в воскресенье общий счет.
— Правильно, сынок. Игра на века. Всегда у нас дело будет, всегда будем заняты. И ты уверен, что никогда не надоест?
— Никогда!
— Ну давай.
— Сначала уроки. Только после уроков.
— Мамочка! Как же ты про нас можешь даже подумать такое? Конечно. Мы с Витей прекрасно знаем основополагающие законы бытия: кончил дело — гуляй смело. И еще, Вить?
— Делу время, потехе час.
— Ну! А ты говоришь, я не Макаренко. Уроки, чтение и «скрэбл». Никакого телевизора. В исключительных случаях.
— А «Время», пап?
— «Время» — это святое, мальчик. К тому же никакому действию «Время» не мешает. Они свое говорят — мы свое играем.
— А ты домой всегда будешь приходить?
— А разве я не прихожу домой? Я всегда прихожу, если только не дежурю.
— Нет. Рано чтоб пришел.
— Это уж как жизнь стожится.
Широкие планы на целую жизнь. Планы нас утешают грядущими свершениями, но часто остаются лишь манящим светом над горизонтом.
Ночь Виктор спал плохо, ворочался, кашлял, говорил что-то во сне, но все же не проснулся. Во всяком случае, утром он не укорял нас в шуме и возне. Может, повзрослел? Тогда другие проблемы. Но все-таки Вальке ключ я пока не отдам.
Во всяком случае, налицо какой-то прогресс в поисках выхода из одного тупика. А другие? Прогресс в поисках хода в лабиринте… Прогресс в лабиринте… Но есть же выход. Из лабиринта выход есть — из тупика нет. В тупике только назад поворачивать надо. Выход надо искать из лабиринта — тупиков до черта.
Тупик, лабиринт, прогресс. В тупиках прогресса не бывает. Да и что есть прогресс? Наверное, прежде всего борьба со смертью в любых ее практических выходах: война, болезнь, казнь, тяжелая работа, преступления — все, что уменьшает возможность смерти, отстраняет ее, — все прогресс… Вроде бы так: прогресс всегда против смерти.
Но, с другой стороны, мы, оглядываясь, называем прогрессивным все то, что пробилось, что восторжествовало, что не сгинуло и победило время.
Иван IV принес мор, смерть, глад, всеобщее унижение, но укрепил власть, государство, государственность, и мы, при всем прочем, говорим и о прогрессивных деяниях грозного царя. Иные еще стесняются, а некоторые прямо не таясь и в лоб говорят, сколь он им люб. Елизавета Английская убила Марию Стюарт, но теперь, в иных раскладках, выходит, что отстранение Марии, уход Стюарт, пошло на пользу прогрессу. А тогда и убийство королевы королевой в конечном итоге прогрессивно. Петр уничтожил последние, не расцветшие толком семена демократии на Руси — земский собор, боярскую независимость, патриарха, привел к власти молодых, горячих, вороватых и энергичных, разбогатевших, деятельных чиновников. Казнил, убивал, бороды срезал, пикнуть ворчунам не давал. Он укреплял государство. Декабристы защищали дворянские полуфеодальные вольности, независимость древних родов, защищались от новоявленных чиновников-толстосумов, хотели ограничить власть над ними царя. Николай был исторически прогрессивен? Зачем религии прогресса нужно благородство декабристов или романтический флер Марии Стюарт? Феодальные вольности, родовая независимость предтечи вольностей демократических? Аракчеев с Клейнмихелем или Муравьевы с Пушкиным? Какому какой знак ставить? Плюс, минус? В какой системе отсчет? И что для нас точка отсчета? Если борьба со смертью — это прогресс, то на черта нам их прогресс с убийствами! Или есть два прогресса: один — в исторической перспективе, а точка отсчета для другого — только жизнь живущих в сей миг истории?
У медицины подход проще: против смерти, меньше смертей — плюс, больше смертей — минус. И никаких разночтений. Укрепи достоинство человека — у него меньше шансов заболеть. Унизь человека, раздави его достоинство… смотришь, сам в ту же яму попадешь. Это не в огороде бузина — в Киеве дядька.
Так, да не так. Трудно провести статистический поиск и подсчет причин болезней. Чтобы легче было думать, а то и не думать, проще найти причины мифические, полумифические, пусть даже реалистические, но всем вроде бы ясные и понятные: потому что пил, курил, мало двигался, много ел… и еще микробы. Ну, а если мимо всего проскочил успешно — исчерпал генетическую программу.
Человеческая физиологическая суть еще не поддается постижению. Не единой физиологией жив человек… Все замешено на прогрессе…
***
Теперь Петр Ильич дома один. Вот и норовит всяк к нему зайти, да посочувствовать, да посоветовать, да потравить немножко его раны. Конечно, нарочно этого никто не делает, но забыть обиду, унижение не дают. Все знают, как он должен поступить. Приходят, ругают…
Кого ругают? Неважно, было бы сочувствие проявлено. А в ругани противной стороны самый смак сочувствия.
Приходят, пьют, и он с ними — слушая да принимая их сочувствие и советы. Посочувствуют, растрогаются и начинают говорить все громче, будто боятся, что сострадание их останется неуслышанным, незамеченным.
— Чего ты уродуешься с ним, Петь? Пусть ремонт идет как идет. Пусть узнает, как ссориться с нами. Думает, он увидит все, как сделано. У нас свои хитрости. Он многого не увидит. Закроем, как они в животе все прикрывают.
— Нет, парни, так не могу. Если уж я делаю, не могу нарочно плохо делать.
— Можешь. Пусть знает.
— Я нарочно плохо сделаю. А он нарочно плохо сделает?
— А он твоей матери хорошо сделал?
— Все говорят, что нормально. Ничего нельзя было сделать.
— И ты веришь, лопух? Да у них круговая порука. Они что хочешь скажут. Все зашито, закрыто. Поди проверь. Ты работай, парень, чтоб ровно было, — сказал сочувствующий шепотком и оглянулся. Спьяну и не то посоветовать можно.
Ушла эта партия сочувствующих восвояси. Но устроили клуб — свято место пусто не бывает. Эти отправились, другие явились. В питье подобная «высшая справедливость» и вылезает. Чтоб всем было налито поровну, и закуску каждому — что есть; совет каждый даст по своему опыту, разумению да градусу — и по домам. А там, глядишь, новая партия страждущих светлой справедливости…
Петр Ильич хоть и не стал творить специально гадостей в ремонте, но яд растравляющего сочувствия разъедал его душу, и бдительность прежняя поубавилась у производителя работ.
Порой он раздумывал, бесплатно мечтал — словно ребенок, который, зарывшись в подушку, представляет, как он может доказать родителям свои силы, свое умение, прилежание и свою значимость для них. После подобных приемов он, поначалу достаточно благодушно, но все же с темным нагаром в душе, видел в дымке гипотетического будущего, как он доказывает миру, больнице, лично Евгению Максимовичу и Антону свои возможности, свое умение, свою искусность мастера и руководителя; как он им всем покажет, что может сделать так, а может и эдак, что они еще поплачут, разглядев его сверхчеловеческие свойства незаурядного работника и специалиста. Мог сделать плохо, а вот пожалуйста — «годы прошли, а вы, ребята, все пользуетесь моей великолепной работой и вынуждены поминать меня добрым словом». Только все эти размышления наплывали на него после питья, когда в голову лезло совершенно никчемное.
Сочувствуя пострадавшему, доброго почему-то не советуют. Да и вообще новые советы появлялись с каждой очередной партией пришедших; усугублялись, ужесточались количеством бутылок: избить, убить, в суд подать, испортить ему отделение.
— Какое они имеют право не принимать дело в суд, ты мне скажи?!
— На меня-то чего орешь? Я пришел, а меня послали.
— К прокурору иди.
— Наш парторг предлагает подать жалобу на товарищеский суд в больнице и послать из треста своего общественного обвинителя.
— Да какой он нам товарищ! Нет у нас с ним таких переговоров товарищеских.
— Он все же мать оперировал…
Другой включился не менее темпераментно:
— Тогда пусть. И мы все пойдем. Давай, Петь. Все пойдем. Мы им покажем…
Что они покажут, так никто сказать и не смог. Вроде все очевидно. Безобразие было явно: всем этим возмущался наравне с ними и сам творец этого безобразия — Евгений Максимович, только не в компании, а, как говорится, в подушку. Но к Петру Ильичу советчики продолжали ходить, потому что появилась у них квартира без женского присмотра и не нужна теперь подворотня или подъезд, они могут законно и в хороших условиях проявлять свою солидарность, свое волеизлияние воинствующих мстителей, поборников справедливости. Они проводят свои летучки, оперативки вольницы мужской, подбивая на борьбу приютившего их хозяина. Не надо думать плохо — они были искренни.
А ведь если бы не пили, может, действительно задумались? Может, разумное в голову пришло? Ведь среди них были и мастера, искусники, умельцы, думающие, головастые ребята. Но освободившаяся для питья квартира не давала им покоя, уничтожала способность рассуждать. Небритые, небрежные и шумные от постоянного хмеля, они затапливали вином вдруг мелькнувшее ощущение собственного достоинства и видели действенность и благодетельность суда лишь на уровне «сроков».
Порой приходила Антонина и, чуть выпив для приличия, услыхав знакомые перепевы, понимая, что пьяные слезы ничего не прибавят к их неопределенной жизни, вдруг зверела и, не имея на то никакого права, выгоняла компанию под предлогом уборки. Сам Петр Ильич, даже выпив, этому не сопротивлялся, а собутыльники, столкнувшись с женскою волею, приходили в тихую, шипящую, но всегда покорную ярость — поскольку вино и водка всякое сопротивление делали только показным, — быстро, привычно исчезали из полюбившейся им квартиры.
Антонина мало говорила о деле, но часто — о Евгении Максимовиче. Это травило душу Петра Ильича не меньше, чем винные подкачки и сочувствие товарищей.
Кто его знает, что заставило в конце концов Петра Ильича обратиться в товарищеский суд…
***
Сегодня я вернулся с работы рано. Дома, естественно, никого. Младший, Победитель, еще в школе. Сама Победа еще врачует.
У молодости все шуточки и смешки. Что за дурацкая идея была назвать Витьку Виктором только потому, что мать Виктория? Пошутили разок, а оказалось на всю жизнь. Все острили, ерничали, любое неудобство казалось временным, а не на все оставшиеся дни. «Оставшиеся дни» — такого понятия для нас тогда не существовало. Встретить бы сейчас себя — того, молодого, — да морду набить за все будущее.
Прав Маркович: есть вещи, над которыми смеяться нельзя. О-о! Как вспомню его, аж зубы мозжат. Прав, прав, всегда прав, каждое слово правильно — и всегда не прав. Ходит, будто палку в него сверху запустили от темечка до копчика. Думает, достоинство человека в том, чтобы ходить прямо да других трюизмами осаживать. С другой стороны, чего я от него хочу? Работает он хорошо. Знающий. Ну, не так разговаривает с больными и коллегами — его проблема. Скажи ему про товарищеский суд — ответ ясен: «Морду бить нельзя». И он прав. Да я и сам знаю. Мне-то зачем говорить? Что это я расшумелся сам на себя? Он же мне ничего пока не говорил. Если скажет, я объясню, что надо ему делать. Работать надо, а не выламываться, выстреливая в ближних правила жизни. Я ему скажу: «И помолчите. Не ваше дело». А он ответит: «Не понимаю, Евгений Максимович, почему вы мне рот затыкаете? Мы сейчас говорим не на производственную тему, и я могу иметь собственное мнение». А я ему: «Всеволод Маркович, ваше собственное мнение держите в собственном кармане и вынимайте оттуда не на работе и не в рабочее время, поскольку к работе это никакого отношения не имеет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17