Одно отделение делали год. Почему вдруг на следующее положили три месяца?
Так и ломается отношение человека к своим обязательствам, к своему слову, к своему человеческому достоинству. Можно срок назначить с потолка — можно потолок сделать плохо.
Слово становится пустым. Без обязательств, без ответственности — ищи права тогда.
Ну, сказал… Ну, поправляюсь. Поправят. Подскажут. Укажут. Выговор дадут… и так далее, и так далее…
***
И она была оперирована.
Конечно, ничего радикального сделать было нельзя. Убрать не смогли, но кишку с желудком я соединил. Пища будет проходить, рвоты не будет. Ненадолго ей станет лучше. Как и говорили на нашей дискуссии, операция эта не только хирургическая помощь, но и психотерапевтическая процедура.
А после операции все те же Макарычи да Марковичи с Миронычами повторяли все то же Максимычу. Мне то есть. Все заранее известно. И так каждый раз. Неистребимый инфантилизм. Каждый опять держался за свое. Детский сад. Каждый говорил: «Я прав», даже если приходилось добавлять «несмотря на…».
И действительно, каждый был прав. Может, поэтому история ничему не учит, а вовсе не потому, что делают ее недоучки. Все выучены, все много оперируют, одно дело делают, одних результатов хотят, одним строем идут…
Неистребимый инфантилизм…
Выписываем мы ее сегодня. Ничем не помогли.
Психотерапевты!
Бабуле я все объяснил, все наврал, как надо. Святая ложь!
Наврал ей — его оставил наедине с правдой.
Живет с матерью один. Как управится? Конечно, когда она станет совсем умирать и ему станет совсем невмоготу, мы поможем, положим ее в отделение. Напишем, что непроходимость, и положим, будто по «скорой помощи» пришлось. Поди проверь.
Не управиться ему одному. И на работу ходить надо, и мать не с кем будет оставлять. Просто не сможет. Ремонт-то продолжать надо. Заканчивать надо.
Теперь будут жить вчетвером: она с ложью святой, он с горькой правдой. А я с камнем на душе, что будет расти и увеличивать мою вину. Мне легко — я буду искать себе оправдание и доказывать, что ни в чем не виноват, что такова жизнь. Мы ведь пользуемся всякими подставками. Нам только дай волю. Нам бы только зацепочку, чтобы себя оправдать. И в конце концов скину с себя эту тяжесть… И действительно, ну в чем я виноват?!
Без вины тоже жить трудно.
Тут и задумаешься, и покаешься, и побичуешь себя — и вроде лучше от всего становишься. Нет, без вины совсем нельзя.
С вины и благодарности человек начинается.
Но, с другой стороны, действительно не мог я себя ни в чем обвинить. Просто обстоятельства такие, что я не знаю, как себя с ним, с этим прорабом, вести.
***
Они готовились. Переодевались. Руки мне жали. Ушли в операционную, как герои на бой. А я остался ждать. Высокие, сильные — чего только не виделось мне, когда они уходили. А я остался ждать.
Остался. Куда мне было деться? Я здесь же и работаю. Ремонт им делаю. Вот.
У них и в больнице все свои — семья. Я вижу, как они промеж себя. Ругаются, но свои. Только тронь. А меня в бригадах обмануть норовят. Сделают не так — и быстрей запрятать от меня. А мне к сроку сдавать. Ну, срок-то липовый.
Им-то лучше. Может, тоже врут, да им нельзя. Как они скроют? Им не скрыть — осложнения, смерть. И сроков нет наших. Я так думаю. Вот и семья получается. Порука круговая, им без этого нельзя — человек у них. Так. А сроки — сколько будет заживать, столько и будет.
А я один с матерью. На работе обманывают да ждут, когда выпить можно. Хорошо еще, если со мной, если под глазом. В обед пивко, после пивко, а дальше кто их знает… Да лучше не знать. Обрезали сейчас крылышки. Перекрыли струю. Начнут думать, как выкручиваться. Ну, ладно еще больной, алкоголик, а то просто так. Льется — подставляй варежку. Вроде не хочется, а надо. Словно каску на стройке — одеть обязан.
А у меня мать одна. И вся семья. Дома я да мать.
Даже если ухаживаю только за больной матерью — все одно не один дома. Какой же простор для жизни? Нету.
Пришел быстро. Вернулся быстро. Все понятно.
Пытался, говорит, на страх и на риск. И так, мол, и так — и ничего.
Так и думал.
Я сразу решил забрать ее домой. Сам буду ухаживать. Да и нет никого.
Вот разве Антон поможет. Пока мать в больнице лежала, Антонина пару раз оставалась у меня. Тоня поможет. Тоже одна. В общежитии живет. Десять лет работает у них в отделении — и все в общежитии. Там квартиры, как в обычном доме. И в каждой комнате от двух до четырех. А если замуж? Годы-то проходят. Неужто за десять лет комнатку отдельную дать не могли? Она своего начальника не винит, но все ж мог где пошустрить. Говорит, ходил. Да она не одна такая. Замуж! И у меня тоже с матерью в одной комнате. Посмотрим. Чего смотреть-то — помогала и помогает. Ей спасибо. Посмотрим, как жизнь пойдет. Тоня говорит, что большего сделать нельзя было — опасно, умерла бы сразу. Так и не пойму с ее слов: мог или не мог? Он-то говорит, что начисто невозможно. И все его говорят. Антон вроде бы не говорит, да все равно что-то не так.
Я сразу решил: возьму домой. Очень мне надо, если они все равно ничего не могут. Сам решил. Тоня говорила, что здесь, в отделении, если что — быстрее обезболят. Лучше пока взять — решил. Будет мучиться, боли если — дам снотворного побольше. Сам дам. Сам решу. Нечего матери мучиться. Уберегу от мучений. И так страдалица. Вот.
Мама худеет, худеет. Худела, худела. Тела ее все меньше становилось. Вот не думал: худеет — ладно, но вот что и в длину меньше… Не знал. Все меньше, меньше. Уходит тело — и все.
Ей больно становилось — я ей анальгин, снотворное сначала. И все думал: станет хуже, больнее — дам снотворного побольше, чтоб не мучилась понапрасну. Легко сказать. Попробуй сделай!
Вот. Про это часто брешут, так решаю — все. А сам даже лишнего снотворного попросить у Антона не решаюсь. Страшно! А потом уколы начал делать. Так. Раньше не умел. Боялся. Снотворное надо дать. Опять увижу, как мучается, — решаю и никак не решусь.
Так-то мне не трудно с мамой — она легкая стала. Все легко. Вот только мучается. Смотреть не могу.
Антонине остаться негде, если ночевать у меня: мать в этой же комнате. Говорю ей как-то:
— Не могу смотреть, как мучается. Прямо хоть самому прекратить. Вот.
— Это мы свои мучения прекратим, а про нее кто ж знает…
И то правда.
— Уж больно она страдает.
— А потом сам еще больше мучиться будешь. Это Максимыч соперировал да забыл. У него работа такая. А ты весь измаешься. Места себе не найдешь.
И то.
Почему только на Максимыча покатила, не знаю. Он свое сделал как надо, говорят. Так?
И на работу ходил. Успевал. Дам утром снотворное или укол сделаю — мать уснет, я на работу. В перерыв прибегу, покормлю. Опять лекарство — и на работу. Хорошо, недалеко все.
И тоже худеть стал. Почему? Думал, заболел. Потом понял: от мыслей. Похудеешь. И думать нельзя.
Черт его знает… Права Антонина — они свое сделали и забыли.
Но что правда — то правда. Предлагали обратно мать к ним положить. Нет. Решил — сам. Я им ремонтирую — и хватит с них. Когда надо было — не сумели. Обойдусь, решил.
Так и умерла дома. Сама. Вот.
Потом, когда в гробу она была, — никаких страданий, похоже, и не видно. Спокойное лицо. А Антон говорит, что кажется мне только — страдания видны. Говорит так, наверное, потому что из их племени. Сделать все равно ничего не могут.
Или это стало спокойнее на душе у меня: мамы нет, мук ее нет, все страдания наши ушли вместе с ней. Заботы улетели — это я стал спокойнее. Так? Вот и кажется, что спокойно мамино лицо. И решать мне сейчас ничего не надо.
Мать и до болезни без моей помощи не могла обходиться. В болезни и вовсе без меня не жила. Умерла — а я все равно себя сиротой почувствовал.
Почему так? Непонятно. Неправильно, что ли?
Вот делаю им ремонт, а они мне ничего сделать не сумели. Герои копеечные. Зашил, и все. Так и жить легче. Заделывать ничего не надо. Вот как у нас попробовали б… Вот как мы… Да чтоб к сроку. Вот… К сроку еще никогда не было.
Им легко. Так?
Каждый раз, как проснусь ночью, шторы на окнах представляются мне тяжелыми, бархатными портьерами, но стоит протянуть руку — и почувствуешь их легкость, почти призрачность. Книжные полки напротив тоже видятся чем-то массивным, будто каменные могучие стены какого-то замка, окружающие и надежно охраняющие тебя, хотя между мной и полками всего-то умещается лишь стол с вдвинутыми под него стульями. Чего только не изобразит темнота спросонья!
Вот так же когда-то в детстве я проснулся и увидел папу. Он стоял у окна, чуть отодвинул занавеску и недвижно чего-то ожидал. «Спи, спи, сынок. Ничего. Зато потом будет все спокойно». — «Что спокойно, пап?» — «Спать будешь спокойно». Тогда я ничего не понял, но всю жизнь прошел с ожиданием спокойного сна.
Я не сплю, я проснулся и смотрю теперь прямо перед собой; совсем близко от наших с Викой ног виднеется, скорее ощущается дверь, за которой спит наш сын Виктор. А вот на дверях действительно висит тяжелый занавес. Мы его повесили, надеясь, что эта мощная штора будет скрадывать или хотя бы приглушать шумы нашей жизни. Виктор, мальчик наш, спит очень чутко, и мы боимся разбудить его.
Откуда у маленьких человечков — ему всего одиннадцать — бывает такой чуткий сон? Я в детстве спал так, что и бомбежка не могла меня разбудить. Мама будила: «Вставай, вставай, сынок. Тревога. Бомбят. Опять прилетел. Уходить надо. Да вставай же…» А я еще долго мычал, как все нормальные дети: «Сейчас, сейчас, угу, иду…» — и никак не мог проснуться, не мог расслышать уже начинавшееся уханье зениток и бомб где-то пока еще на окраинах города. Откуда это у Виктора? И Вика спит хорошо — не разбудишь ее простыми, якобы случайными уловками.
Четвертый час. Я что-то слишком разгулялся. Виктору бы такой сон, как у Вики. Ну, вот и разбудил. Громко говорить мы все равно боимся. Да мы стараемся вообще обходиться без слов.
Это не бессонница. Бессоницы у меня, тьфу-тьфу, не сглазить бы, пока нет. Стоит на ночь поесть, как тотчас смаривает. Еда лучше всяких снотворных — никогда не мог понять, почему столь простая истина никак не может овладеть массами страдающих бессонницей.
И опять заснул…
А утром проснулся — смутный свет сквозь занавески уже дает понять, что рассвет наступил, и хотя заоконная серость еще не позволяет хорошо все разглядеть, но занимающийся день, оживающая жизнь уже не сулят никаких иллюзий, а наоборот — разрушают возникшие под утро. Ясность ежедневной обыденности начинает забирать меня в свои руки.
Вокруг меня моя комната, с моими легкими шторками, мои книжки, мои стол и стулья, и рядом моя жена. Впрочем, на этот счет и ночью у меня иных представлений не возникало. Теперь надо найти тропиночку в ту комнату, выйти в свет, в жизнь — и дальше прямая дорога на работу.
Вообще-то могу еще немного полежать да подумать. Такой покой, пустое время, пустое думанье и приводят порой к великим решениям. Мои великие решения могут быть лишь на моем уровне — уровне мышления заведующего хирургическим отделением.
В отделении у меня сейчас ремонт. В одной половине лежат больные, другая закрыта — там грязь, шум, пыль ремонтная. На этаже, где операционный блок, тоже половина работает, а вторая отдана под ремонт.
Ох, ремонт! Лучше и не думать об этом…
Стоило мне выйти из комнаты, как Виктор в тот же миг открыл глаза.
— Опять вы ночью чего-то возились. Не выспался из-за вас. Чего вам, дня не хватает, что ли?
— Поспи еще. Время есть.
— Больше не получится. Ну вас.
Виктор стал спать даже более чутко, чем раньше.
«Что вам, дня не хватает?»
Смешно.
И Вика услышала — крыльями захлопала. Кудахчет над ребенком: мальчику мыться надо, одеваться, а ей кормить его. Уже не до меня. Уже я забыт. Что называется, компенсация вины за ночное беспокойство. Ну и шут с ними. Пойду в душ — пусть они тут пока разбираются.
А может, взять у Вальки ключ? Квартира у него целый день стоит пустая. Сходим с Викой к нему после работы, как когда-то в древние прекрасные времена. Молодые времена. Смешно. В душ. Под душ.
Душ смоет все. Душ смоет сон, душ смоет ночь, негу, ночную заботу. С одеждой напяливаю заботы дневные, деловитость и все прочее, столь необходимое в жизни при солнечном свете. Душ, вода выстраивают границу между сном и делом. Гимнастика к воде уж ничто не добавляет для нашего переключения от тьмы к свету.
Настал свет, и начался день. Постель, несколько шагов, вода, одежда, еда и… марш, марш на работу. Вот ухожу к болезням, операциям, ремонту, рабочим, прорабу, главврачу. Оказывается, не только иглы атравматические, или протезы для сосудов, или эндоскопы-световоды, или новые антибиотики, гормоны в дефиците, но и стекло, линолеум, разные клеи, пасты, краски, плитки… Да и плитки, выяснилось, разные бывают… Вот и польза от ремонта. Есть даже какая-то плитка по имени «кабанчик»!
Узнавание нового всегда полезно. Наверно.
Наверно, пригодится когда-нибудь для чего-нибудь.
По крайней мере, узнал, что не только нам, врачам, доставать приходится то, без чего и на шаг не сдвинуться.
***
Какая-то трагикомическая ситуация. Из-за чего? Из-за плохого Витькиного сна? Из-за квартиры? Из-за чего?
С утра раздражен. Злюсь на все из-за невозможности злиться на причину.
Да, наверное, и не знаю истинной причины: где она, которая она, что она? Где искать подвох?
Умом я не хочу Вике изменять, а мысли все ж невольно появляются. Или обманываю самого себя?
Нелепость какая-то. Не давать же Витьке снотворного. Да он нормально спит — только чутко.
Решено. Возьму у Вальки ключ.
Только на операциях и отходишь от всей этой чепухи. В результате отнимаю у ребят их законных больных и оперирую сам. Нехорошо. Они ассистируют и наверняка обижаются. А я во время операций ворчу, кричу — кто как называет, — потом извиняюсь. И не прав уже дважды. Криком доказывал одно; извиняясь, говорю прямо противоположное. Все время доказываю обратное. Так и жизнь пройдет. С чего начинается душевный ералаш?
Полно в голове противоречий. У меня? Иль у всех так? Жизнь и состоит из противоречий. Они же, черт возьми, и двигают прогресс. И нечего искать у меня разномыслие в разное время. Так и есть. И не только у меня. Наверное, так надо.
Пойду к нашим сестрам жить в общежитие. Для того оно и общежитие, чтобы жить. Жить общо.
Смешно и думать даже. Дадут полкомнаты. На одного или с Викой? На день или на ночь? А Виктор в школе…
Во время операции какая только абракадабра в голову не залезет. Ералаш!
Вот и на Тоню накричал сегодня. Собственно, не накричал. Но все равно. На сестер я стараюсь не кричать, не ворчать даже — слишком разные уровни. Она мне не может ответить в том же духе. Теряю контроль над собой. Они тоже должны следить за своими словами. И хватит смаковать ситуацию с ремонтом, прорабом. Болезнь болезнью. Ремонт ремонтом. Хорошая сестра все должна соображать. Не всякая рождена хорошей сестрой. Она-то хорошая. Соображает. Тем более. Не пойму, чего она хочет. Живет в общежитии. Тоже с кем-то. Не одна. И приятная при этом женщина. Как они чувствуют всякие трещины! А какую она почувствовала? Зря накричал. Симпатичная женщина. И сестра хорошая. Всегда выполняет все точно. Любознательная.
Желудок оперирую. Сама операция, главная ее часть, недолго длится, как пора зрелости, а подготовка к операции, начало ее — до основного решения — кажется, невесть сколько продолжается, словно детство, которое тянется, тянется… А пока ждешь, настораживаешься, еще ничем не отвлечен, еще все впереди и все неизвестно. Начало жизни и начало операции. Дернул ее черт сравнить эту больную с матерью прораба. Не понимает, а лезет. А может, понимает, знает, о чем надо сказать и в какой момент. Чертовка. Бесовское поведение.
Да, похожа. И по клинике, и по симптоматике, и по возрасту. И прорастало так же. Так же, да не так же. Было бы так же, и закончил так же — зашил бы, и все. Так же! Поначалу и я решил, что ничего нельзя сделать. А потом шаг за шагом, шаг за шагом: там отошел немного, здесь отошел немного — глядишь, и опухоль полностью отошла. Можно убрать всю. Повезло нам. И ей. Удалил все. А каково будущее — кто скажет?
И у матери прораба я пытался, старался, да там оказалось сложнее. Ничего не вышло. А сегодня получилось. Посмотрим, что будет дальше, но пока получилось. Надолго ли? Если пять лет протянет — тогда победа. Но это уже наука подведет итоги.
Эта больная выпишется — если она выпишется, — и я никогда больше не увижу ни ее, ни ее родственников. А вот сына той я должен видеть каждый день, пока идет ремонт. Ему самому выгодней, чтоб я глаза не мозолил, быстрей с нашей больницей покончить. С нашим объектом, как они говорят. И мне выгодней, чтоб он глаза не мозолил. Да от меня ничего не зависит.
Ведь каждый день надо спрашивать: «Как мама, Петр Ильич?» Будто не знаю, как его мама. И каждый день. Как утренний выпуск программы «Время». Одно и то же, одно и то же. Такое разве выдержишь?!
Удалил весь желудок вместе с опухолью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17