«Что приготовить на ужин?», а Подгорный сказал: «Спасибо. Ужинать буду дома», я вздохнул облегченно и подумал, что лучше подраться с врагом, чем пообедать с моим командиром: там, откровенно говоря, посвободнее, там я хозяин…
А как же с Проскуриным? Как сложилась его судьба? И как отнеслись к нему люди, бывшие его подчиненные, его боевые товарищи?
Я убедился, что всякое горе — а то, что случилось с Проскуриным, иначе не назовешь — вызывает жалость. Я видал ее во взглядах людей, слышал в разговорах о бывшем комэске, я бы даже сказал, о бывшем Проскурине. Его жалели и сочувствовали. Трусость, результатом чего бы она ни была, не может вызывать сочувствия, ни тем более слова поддержки, слова участия, и Проскурин — герой, уважаемый, почитаемый ранее летчик, — растворился среди людей, стал незаметным, а потом и чужим в коллективе.
А чужим он стал потому, что здесь же, в полку, находился Агданцев как живой пример героизма и неистовой духовной силы. Каждый невольно их сравнивал, Агданцева и Проскурина. И жалость к Саше Агданцеву, лицо которого бугрилось сплошными рубцами шрамов, к его обожженным, скрюченным пальцам прошла, уступила место глубочайшему уважению, а жалость к Проскурину постепенно сменилась отчужденностью, не броской, не контрастной, но все же заметной.
Я видел, что ему тяжело, что служба у него не пойдет, и попросил командира дивизии о переводе его в другую авиачасть, подальше от нашей, и Проскурин вскоре уехал. Лет через пять или шесть после войны мы встретились в одном из военных училищ. Я думал, что он на меня в обиде, но, увидев неподдельную радость в его глазах, успокоился: человек нашел в себе силы летать и летает, учит курсантов, приносит большую пользу. Я посмотрел на его ордена — три ордена Красного Знамени — и подумал о том, что он, очевидно, в авторитете.
Ну что ж, тем лучше. И для него, и для тех, кого он обучает. А то, что случилось под Будапештом, тень на ордена не бросает, он заслужил их значительно раньше, заслужил в жестоких воздушных боях.
Жизнь продолжается
Наши войска устремились через Карпаты. Видно, война подходит к концу, Австрия и Чехословакия вот— вот отвернутся от фашистской Германии, но немцы дерутся упорно, не хотят терять сателлитов и, вполне очевидно, ждут, когда подойдут наши союзники — американцы и англичане — и раньше нас захватят Прагу и Вену. Немцы боятся их значительно меньше, чем нас. Так мы думаем, а вскоре и убедимся.
Противник остановился под Братиславой, уперся, но продержался недолго. Вскоре его опрокинули, и в прорыв вошла подвижная конно-механизи— рованная группа генерала Плиева — наши подшефные войска. Работать с ними непросто. Они растянулись на сто километров (попробуй прикрыть!), а лошадь на фронте — самая уязвимая цель. Кроме того, солдаты хотят, чтобы мы висели точно над ними и гудели своими моторами, а начальство, уважая их просьбу, требует, чтобы мы именно так и делали.
Но это чисто психологическое и довольно обманчивое впечатление: видеть над собой самолеты и думать, что они тебя защитят. Мы делаем так: выходим вперед, к переднему краю, там встречаем фашистов, там заставляем сбрасывать бомбы. И отважное войско Плиева хоть и не видит нас, но зато и не видит немецкие самолеты.
Бои над землей идут непрерывно. Завязавшись еще на рассвете, утихают только под вечер. Моя особая группа частью сил летает по графику, прикрывает войска, а частью — по вызову с линии фронта, для отражения налетов вражеской авиации. А так как вызовы следуют один за другим, то полк на земле почти не бывает. Летчики делают по пять— шесть вылетов в день. От неимоверной усталости спасает только одно — малый запас «горючки». Пока техники хлопочут возле машин, летчики хоть немного, но отдыхают.
В воздух уходит группа лейтенанта Егорова — вызвали с линии фронта. Егоров теперь командир эскадрильи, назначен вместо Проскурина. Совсем молодой летчик. Он окончил училище в мае прошлого года, но дерется уверенно, смело, награжден орденами Красного Знамени и Отечественной войны и вполне соответствует этой большой, ответственной должности. Помню, как Егоров легко и свободно освоил Як-3. Глубоко изучил, сдал зачеты и, выполнив два полета по кругу и в зону, стал помогать своим летчикам как консультант. А в первом бою на Як-3 уничтожил «фоккера». Тот «Фокке-Вульф» был уже не первой машиной, сбитой Егоровым, и оказался не последней. А теперь, слушая радио, я представляю, как восьмерка Егорова, встретив шестнадцать ФВ-190, с ходу вступила в бой, сбила три самолета, остальных разогнала.
Подошла еще одна группа фашистов — и бой вспыхнул опять, с новой силой. Слышу Егорова, руководившего боем. Слышу командира звена Коновалова. Но вот кому-то крикнули: «Прыгай», и командовать боем стал Сергей Коновалов. Все ясно: сбили Егорова.
Выхожу на стоянку, смотрю. Вместо восьми приближаются семь самолетов. Садятся. Машины Егорова нет.
— Товарищ командир, — доложил Коновалов, — задание выполнили, отразили четыре волны «фокке-вульфов». Бой вели до прихода группы, действующей по графику.
Досталось хлопцам. Четыре волны, четыре воздушных боя. Но противник подходил все время с новыми силами, и четыре сложнейших воздушных боя превратились в один нескончаемый…
— Что случилось с Егоровым?
— Сбили, — понурившись, отвечает Коновалов. — Очевидно, немец ударил из всех пушек. Самолет развалился в воздухе, летчик раскрыл парашют, но приземлился к фашистам. Как и куда, сказать не могу, смотреть было некогда.
Молчат летчики. Минуту, другую. Думают, и знаю о чем. Уколоть людей в такую минуту жестоко. Но надо. Для дела надо. Говорю:
— Кто-то недавно жалел, что мы опоздали, что противник уже не тот и не с кем серьезно помериться силами…
Молчат. Кто-то вздохнул. И хоть мне тяжело, но я командир, и задача моя сделать так, чтобы люди не падали духом.
— Ладно, — говорю, — не отчаивайтесь. Найдем Николая, если он жив. Возможно, он ранен, а немцам сейчас не до раненых, с собой не потащат. Да и тащить некуда, с востока мы напираем, с запада наши союзники.
Я запросил все войска нашего фронта, все госпитали. Безрезультатно… Егорова нет, но люди живут надеждой: может, еще вернется. Каких чудес не бывает во время войны. С того света и то, говорят, возвращаются. Действительно, человека считают погибшим, сообщают о нем в родные края — жене или родителям, — а он вдруг появляется.
На следующий день после того, как не вернулся Егоров, мы поменяли место базирования — сели в том районе, где его сбили. Несколько дней не летали из— за плохих метеоусловий, и все это время было отдано поискам. Когда погода улучшилась, оказалось, что мы отстали от войск, и мы сели на землю Чехословакии, на полоску вблизи населенного пункта Немецкий Гроб.
Как нас встретили чехи? Свободно, приветливо, не прятались, как прятались венгры, не закрывали жалюзи, не вешали замки. Я жил в доме попа, он принимал меня, как славянин славянина. Поп говорил:
— Бог поможет восстановить мир на земле.
Я отвечал:
— Бог богом, но и сам не плошай, на пушки надейся.
Каждый из нас оставался на своих позициях, но это не мешало нашему добрососедству.
А теперь мы сидим под Веной, на поляне, рядом с деревней Кухыня. Апрель теплый, сухой. Распускаются листья, появились цветы, зазеленело летное поле. Все как у нас, в России. Все располагает к отдыху, мирной работе. Но война продолжается.
Наши войска вышли на подступы к Вене, и немцы, потеряв сразу четыре-пять аэродромов, перевели свою авиацию в Брно, на север. Воздушное напряжение спало: оттуда много не налетаешь. Вот когда наступил момент, когда можно сказать, что противник уже не тот и помериться силами не с кем.
У нас наконец появился локатор. Расчет командного пункта обнаружил (или, как теперь говорят, «засек») группу вражеских самолетов севернее Вены, и мы, вылетев по засечке, идем на перехват в составе восьмерки. Леонов в моем звене, второе звено ведет Коновалов. Высота четыре тысячи метров. Чудесная вещь локатор. Человек сидит на земле и, глядя на поле экрана, наблюдает и нас, и врага. Предупреждает:
— Внимание, противник подходит справа.
Верно, ФВ-190 появляются справа, идут с курсом на Вену. Не очень удобно бить спереди сбоку, но выхода нет, они уже рядом, и мы атакуем. Потеряв пару машин, истребители бросаются вправо. Такое впечатление, будто им дали команду: «Спасайся кто может!», но не сказали, как это сделать.
И они сделали так, как не надо: сбросили бомбы и подставили нам хвосты. Хочешь не хочешь, бей. На догоне мы сбили еще шесть самолетов. Немцы даже не оборонялись. А могли бы не только обороняться, но и дать настоящий бой — их было в два раза больше, чем нас.
— Никакого удовлетворения, — говорит на обратном пути Коля Леонов, — непоучительно.
И я так думаю. Увеличили счет, и все. Каждый запишет себе по одному самолету, а чему научились? Ничему абсолютно. Характерно, что такие бои стали обычным делом. «Бьем безоружных», — мелькнула однажды мысль. Почему безоружных? Потому что вера в правое дело, пожалуй, сильнее пушек. А вера всех сателлитов фашистской Германии давно пошатнулась, теперь же в «правое» дело не верят и немцы. Теперь они думают лишь об одном: как бы им выжить, спастись в завершающей битве. Не все, безусловно, так думают — есть и фанатики, но большинство именно так. Поэтому и бегут с поля боя.
Впрочем, бегай не бегай, конец один, наша победа не за горами. Но если хочешь остаться в живых — сдавайся, садись на наше летное поле, заученно вздергивай руку, кричи. Но не «Хайль Гитлер», как прежде, а «Гитлер капут». И мы сохраним тебе жизнь. А пока не сдаетесь, будем сбивать, и чем больше собьем, тем лучше: скорее закончим войну.
На днях был митинг, на котором кто-то из летчиков, говоря примерно в том же аспекте, сказал: «Их надо бить, бить и бить. Встретил пару — не упускай ни одного. Встретил звено — сбей всех четверых. Восьмерку — тоже. Чтобы скорее закончить войну, удовлетворить нашу месть». Вначале меня неприятно кольнул смысл этой фразы — удовлетворить чувство мести, но, подумав, я понял: ничего ужасного здесь, пожалуй, и нет, надо только представить себе, что натворили фашисты, пройдя по нашей земле туда и обратно. И самая страшная месть станет святой местью. Я думаю: может, один из фашистов, которых мы уничтожили в этом бою, сбил Николая Егорова. И чувствую, что, если бы сбили не восемь, а всех до единого, все равно было бы мало.
Где он, Коля Егоров?
* * *
Мы живем на территории Австрии, а наши машины стоят на территории Чехии. Дважды в течение дня — утром, когда идем к самолетам, и вечером, когда возвращаемся, — пересекаем границу двух сателлитов Германии.
— Странно, хожу по Европе, — говорит мне Коля Леонов, — и никакого впечатления. Будто всю жизнь ходил. Я что, таким бесчувственным стал?
— Нет, Коля, — отвечаю Леонову, — скорее наоборот, ты обрел чувство хозяина, силу свою почувствовал. Это естественно. Румыны сдались, венгры и чехи сдались, немцы бегут и скоро поднимут руки. Все законно.
Действительно, немцы бегут. Оставив Вену, они спешат навстречу нашим союзникам, и спешат так основательно, что наши бомбардировщики и штурмовики бьют не последних, а первых, делают на дорогах завалы и пробки, чтобы уменьшить скорость гонимых страхом вояк. Для чего это нужно? Для того, чтобы преступники не ушли от возмездия, чтобы они держали ответ перед нашим народом.
А как ведут себя чехи по отношению к так называемым немцам «цивильным», гражданским, тем, что осели на их земле еще в конце двадцатых и начале тридцатых годов? Повсеместно выдворяют их со своей территории. Сажают на подводы, подвозят к границе, сурово произносят какое-то слово. Мне перевели это слово на русский: «Туда». И правильно делают, выгоняя цивильных туда, откуда они пришли, притеснители чехов, словаков.
Слышу звонок телефона, но никак не проснусь. А он все звонит, звонит. Открываю глаза. Темно. Рассвет, очевидно, не скоро. Кому это там не спится? Кто меня разбудил? Беру телефонную трубку.
— Слушаю вас.
— Товарищ командир, — говорит оперативный дежурный, — позвонили из штаба дивизии, сообщили: война кончилась.
— Как это кончилась? Выдумал?
— Нет. Передали из штаба.
Удивительно странное чувство: верю и вроде не верю, будто через меня передали об этом кому-то другому. И тот, другой, воевать больше не будет. А я буду. И на память приходит позавчерашний воздушный бой шестерки из группы «Меч». Во главе был Коля Леонов. Они прикрывали наши войска и где— то в районе Брно встретили восемь ФВ— 190 и Ме— 109. Немцы направлялись на запад. Они все уходили на запад, к нашим союзникам. Сопровождая на боевые задания штурмовиков и бомбардировщиков, мы в последнее время редко встречали немецких истребителей. Проходя над вражескими аэродромами, мы видели на них только спортивные или учебные самолеты. И эта восьмерка «мессов» и «фоккеров», вероятно, была последней восьмеркой в этом районе. Как и положено старшему, Коля возглавил атаку, по немцы так поспешно удрали, что наши успели сбить лишь один ФВ-190.
— Не дали нам показать силу русского медведя, — смеялся, потирая руки, Леонов.
Неужели тот бой, возглавленный Колей Леоновым, был самым последним боем нашей особой группы? Получается так. Выходит, что войну завершил не я, а мой заместитель. И мне становится грустно. Чувствую, как все мое существо заполняет обида, но обида какая-то странная: легкая, тихая. Что это сегодня со мной? Неужели нервы? Даже странно: у меня расшатались нервы…
Поднимаюсь, иду в соседнюю комнату, где отдыхает мой замполит Георгий Чернов. Трясу его за плечо.
— Вставай, — говорю, — проспишь мирную ЖИЗНЬ.
Тоже не верит — идет к телефону, звонит. Убедившись, что война действительно кончилась, берет пистолет, открывает окно и выпускает в небо обойму. Сразу все ожило, послышался шум, треск автоматов, зашипели, устремляясь в небо, ракеты: зеленые, белые, красные.
— Победа! — кричит Георгий. — Салют!..
Быстро нагнувшись, вырывает из— под койки свой чемодан и, потрясая бутылкой, кричит:
— Командир! На слове ловлю, теперь грешно отказаться.
Месяца два назад Чернов раздобыл бутылку нашей «Московской» и хотел меня угостить. Но я отказался: бои шли ежедневно. «В день нашей победы», — сказал я тогда Чернову, и вот этот день наступил.
— Верно, Жора, грешно.
Мы поднимаем стаканы, чокаемся.
— За победу!
— За нашу победу!
Интересно, что бы сказал Подгорный?
* * *
Где же Егоров? Куда он делся? В страшном горниле войны погибли миллионы людей. Миллионы. А я все ищу одного человека. Может, напрасно? Может. Но не искать не могу. Чувствует сердце: жив Николай и ждет не дождется.
Кто-то сказал, что в городе Баден, за Веной, остался немецкий госпиталь с русскими военнопленными. Над ними делали опыты, отступая, всех умертвить не успели. Сажусь на По-2 и лечу. Может, он там? Может, он жив?
Прилетел. Спрашиваю: «Летчики есть среди раненых?» Отвечают: есть один тяжелый. Иду, куда указали. Люди лежат на полу. Люди лежат на нарах. Изможденные, страшные. Меня окружает тяжелый, тягучий смрад: запах лекарств и гниения.
— Егоров есть? Летчик?
— Есть, — отвечает сестра, — но очень тяжел. Безнадежен.
Не скажи, что это Егоров, не подведи к нему — прошел бы мимо: так он изменился, так похудел. Лицо иссиня-белое, нос заострился…
Понимаю, что сделать это не просто, — он ведь военнопленный, — спрашиваю:
— Если пришлю за ним самолет, отдадите? Завтра пришлю.
— Берите, — отвечает сестра, — только до завтра ему не дожить. Он не ест и не пьет.
Даю сестре шоколад.
— Растворите, накормите больного. Это ему поможет. Прошу, не отправляйте Егорова. Я заберу его сам, лично. Будут настаивать, скажите, что я приказал. Запишите мою фамилию.
Погоны и моя Золотая Звезда впечатляют, и сестричка, девушка лет девятнадцати, красивая, но очень уставшая, обещает сберечь мне Егорова.
— Все равно ведь умрет, — говорит она с сожалением, — у него нет ноги, он истощен, желудок не принимает пищу. Немцы вывернули ему руки. Зачем? Чтобы узнать, сможет ли сам больной ликвидировать вывих…
Утро еще, а мы уже возвращаемся. Наши По-2 скользят по верхушкам деревьев, домов, тот, что летит впереди, — санитарный. На нем везут Николая. Я держусь несколько сзади. Вот и аэродром. Выхожу вперед, строю маневр на посадку.
Летчики бережно сняли носилки, положили на землю. Николай, очевидно, привык, что рядом всегда посторонние, и лежит ко всему безучастный. Но свежий весенний ветер, солнце и тишина обласкали его лицо, коснулись сознания, веки дрогнули и приподнялись…
Медленным, но осмысленным взглядом Николай обводит лица товарищей, останавливается на каждом. Он неподвижен, беспомощен, а глаза… В них боль, надежда, исступленная радость. Он хочет что-то сказать, спросить, но не может. Слезы ползут к заросшим вискам.
— Не беспокойся, — говорю я Егорову. — Ты будешь с нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
А как же с Проскуриным? Как сложилась его судьба? И как отнеслись к нему люди, бывшие его подчиненные, его боевые товарищи?
Я убедился, что всякое горе — а то, что случилось с Проскуриным, иначе не назовешь — вызывает жалость. Я видал ее во взглядах людей, слышал в разговорах о бывшем комэске, я бы даже сказал, о бывшем Проскурине. Его жалели и сочувствовали. Трусость, результатом чего бы она ни была, не может вызывать сочувствия, ни тем более слова поддержки, слова участия, и Проскурин — герой, уважаемый, почитаемый ранее летчик, — растворился среди людей, стал незаметным, а потом и чужим в коллективе.
А чужим он стал потому, что здесь же, в полку, находился Агданцев как живой пример героизма и неистовой духовной силы. Каждый невольно их сравнивал, Агданцева и Проскурина. И жалость к Саше Агданцеву, лицо которого бугрилось сплошными рубцами шрамов, к его обожженным, скрюченным пальцам прошла, уступила место глубочайшему уважению, а жалость к Проскурину постепенно сменилась отчужденностью, не броской, не контрастной, но все же заметной.
Я видел, что ему тяжело, что служба у него не пойдет, и попросил командира дивизии о переводе его в другую авиачасть, подальше от нашей, и Проскурин вскоре уехал. Лет через пять или шесть после войны мы встретились в одном из военных училищ. Я думал, что он на меня в обиде, но, увидев неподдельную радость в его глазах, успокоился: человек нашел в себе силы летать и летает, учит курсантов, приносит большую пользу. Я посмотрел на его ордена — три ордена Красного Знамени — и подумал о том, что он, очевидно, в авторитете.
Ну что ж, тем лучше. И для него, и для тех, кого он обучает. А то, что случилось под Будапештом, тень на ордена не бросает, он заслужил их значительно раньше, заслужил в жестоких воздушных боях.
Жизнь продолжается
Наши войска устремились через Карпаты. Видно, война подходит к концу, Австрия и Чехословакия вот— вот отвернутся от фашистской Германии, но немцы дерутся упорно, не хотят терять сателлитов и, вполне очевидно, ждут, когда подойдут наши союзники — американцы и англичане — и раньше нас захватят Прагу и Вену. Немцы боятся их значительно меньше, чем нас. Так мы думаем, а вскоре и убедимся.
Противник остановился под Братиславой, уперся, но продержался недолго. Вскоре его опрокинули, и в прорыв вошла подвижная конно-механизи— рованная группа генерала Плиева — наши подшефные войска. Работать с ними непросто. Они растянулись на сто километров (попробуй прикрыть!), а лошадь на фронте — самая уязвимая цель. Кроме того, солдаты хотят, чтобы мы висели точно над ними и гудели своими моторами, а начальство, уважая их просьбу, требует, чтобы мы именно так и делали.
Но это чисто психологическое и довольно обманчивое впечатление: видеть над собой самолеты и думать, что они тебя защитят. Мы делаем так: выходим вперед, к переднему краю, там встречаем фашистов, там заставляем сбрасывать бомбы. И отважное войско Плиева хоть и не видит нас, но зато и не видит немецкие самолеты.
Бои над землей идут непрерывно. Завязавшись еще на рассвете, утихают только под вечер. Моя особая группа частью сил летает по графику, прикрывает войска, а частью — по вызову с линии фронта, для отражения налетов вражеской авиации. А так как вызовы следуют один за другим, то полк на земле почти не бывает. Летчики делают по пять— шесть вылетов в день. От неимоверной усталости спасает только одно — малый запас «горючки». Пока техники хлопочут возле машин, летчики хоть немного, но отдыхают.
В воздух уходит группа лейтенанта Егорова — вызвали с линии фронта. Егоров теперь командир эскадрильи, назначен вместо Проскурина. Совсем молодой летчик. Он окончил училище в мае прошлого года, но дерется уверенно, смело, награжден орденами Красного Знамени и Отечественной войны и вполне соответствует этой большой, ответственной должности. Помню, как Егоров легко и свободно освоил Як-3. Глубоко изучил, сдал зачеты и, выполнив два полета по кругу и в зону, стал помогать своим летчикам как консультант. А в первом бою на Як-3 уничтожил «фоккера». Тот «Фокке-Вульф» был уже не первой машиной, сбитой Егоровым, и оказался не последней. А теперь, слушая радио, я представляю, как восьмерка Егорова, встретив шестнадцать ФВ-190, с ходу вступила в бой, сбила три самолета, остальных разогнала.
Подошла еще одна группа фашистов — и бой вспыхнул опять, с новой силой. Слышу Егорова, руководившего боем. Слышу командира звена Коновалова. Но вот кому-то крикнули: «Прыгай», и командовать боем стал Сергей Коновалов. Все ясно: сбили Егорова.
Выхожу на стоянку, смотрю. Вместо восьми приближаются семь самолетов. Садятся. Машины Егорова нет.
— Товарищ командир, — доложил Коновалов, — задание выполнили, отразили четыре волны «фокке-вульфов». Бой вели до прихода группы, действующей по графику.
Досталось хлопцам. Четыре волны, четыре воздушных боя. Но противник подходил все время с новыми силами, и четыре сложнейших воздушных боя превратились в один нескончаемый…
— Что случилось с Егоровым?
— Сбили, — понурившись, отвечает Коновалов. — Очевидно, немец ударил из всех пушек. Самолет развалился в воздухе, летчик раскрыл парашют, но приземлился к фашистам. Как и куда, сказать не могу, смотреть было некогда.
Молчат летчики. Минуту, другую. Думают, и знаю о чем. Уколоть людей в такую минуту жестоко. Но надо. Для дела надо. Говорю:
— Кто-то недавно жалел, что мы опоздали, что противник уже не тот и не с кем серьезно помериться силами…
Молчат. Кто-то вздохнул. И хоть мне тяжело, но я командир, и задача моя сделать так, чтобы люди не падали духом.
— Ладно, — говорю, — не отчаивайтесь. Найдем Николая, если он жив. Возможно, он ранен, а немцам сейчас не до раненых, с собой не потащат. Да и тащить некуда, с востока мы напираем, с запада наши союзники.
Я запросил все войска нашего фронта, все госпитали. Безрезультатно… Егорова нет, но люди живут надеждой: может, еще вернется. Каких чудес не бывает во время войны. С того света и то, говорят, возвращаются. Действительно, человека считают погибшим, сообщают о нем в родные края — жене или родителям, — а он вдруг появляется.
На следующий день после того, как не вернулся Егоров, мы поменяли место базирования — сели в том районе, где его сбили. Несколько дней не летали из— за плохих метеоусловий, и все это время было отдано поискам. Когда погода улучшилась, оказалось, что мы отстали от войск, и мы сели на землю Чехословакии, на полоску вблизи населенного пункта Немецкий Гроб.
Как нас встретили чехи? Свободно, приветливо, не прятались, как прятались венгры, не закрывали жалюзи, не вешали замки. Я жил в доме попа, он принимал меня, как славянин славянина. Поп говорил:
— Бог поможет восстановить мир на земле.
Я отвечал:
— Бог богом, но и сам не плошай, на пушки надейся.
Каждый из нас оставался на своих позициях, но это не мешало нашему добрососедству.
А теперь мы сидим под Веной, на поляне, рядом с деревней Кухыня. Апрель теплый, сухой. Распускаются листья, появились цветы, зазеленело летное поле. Все как у нас, в России. Все располагает к отдыху, мирной работе. Но война продолжается.
Наши войска вышли на подступы к Вене, и немцы, потеряв сразу четыре-пять аэродромов, перевели свою авиацию в Брно, на север. Воздушное напряжение спало: оттуда много не налетаешь. Вот когда наступил момент, когда можно сказать, что противник уже не тот и помериться силами не с кем.
У нас наконец появился локатор. Расчет командного пункта обнаружил (или, как теперь говорят, «засек») группу вражеских самолетов севернее Вены, и мы, вылетев по засечке, идем на перехват в составе восьмерки. Леонов в моем звене, второе звено ведет Коновалов. Высота четыре тысячи метров. Чудесная вещь локатор. Человек сидит на земле и, глядя на поле экрана, наблюдает и нас, и врага. Предупреждает:
— Внимание, противник подходит справа.
Верно, ФВ-190 появляются справа, идут с курсом на Вену. Не очень удобно бить спереди сбоку, но выхода нет, они уже рядом, и мы атакуем. Потеряв пару машин, истребители бросаются вправо. Такое впечатление, будто им дали команду: «Спасайся кто может!», но не сказали, как это сделать.
И они сделали так, как не надо: сбросили бомбы и подставили нам хвосты. Хочешь не хочешь, бей. На догоне мы сбили еще шесть самолетов. Немцы даже не оборонялись. А могли бы не только обороняться, но и дать настоящий бой — их было в два раза больше, чем нас.
— Никакого удовлетворения, — говорит на обратном пути Коля Леонов, — непоучительно.
И я так думаю. Увеличили счет, и все. Каждый запишет себе по одному самолету, а чему научились? Ничему абсолютно. Характерно, что такие бои стали обычным делом. «Бьем безоружных», — мелькнула однажды мысль. Почему безоружных? Потому что вера в правое дело, пожалуй, сильнее пушек. А вера всех сателлитов фашистской Германии давно пошатнулась, теперь же в «правое» дело не верят и немцы. Теперь они думают лишь об одном: как бы им выжить, спастись в завершающей битве. Не все, безусловно, так думают — есть и фанатики, но большинство именно так. Поэтому и бегут с поля боя.
Впрочем, бегай не бегай, конец один, наша победа не за горами. Но если хочешь остаться в живых — сдавайся, садись на наше летное поле, заученно вздергивай руку, кричи. Но не «Хайль Гитлер», как прежде, а «Гитлер капут». И мы сохраним тебе жизнь. А пока не сдаетесь, будем сбивать, и чем больше собьем, тем лучше: скорее закончим войну.
На днях был митинг, на котором кто-то из летчиков, говоря примерно в том же аспекте, сказал: «Их надо бить, бить и бить. Встретил пару — не упускай ни одного. Встретил звено — сбей всех четверых. Восьмерку — тоже. Чтобы скорее закончить войну, удовлетворить нашу месть». Вначале меня неприятно кольнул смысл этой фразы — удовлетворить чувство мести, но, подумав, я понял: ничего ужасного здесь, пожалуй, и нет, надо только представить себе, что натворили фашисты, пройдя по нашей земле туда и обратно. И самая страшная месть станет святой местью. Я думаю: может, один из фашистов, которых мы уничтожили в этом бою, сбил Николая Егорова. И чувствую, что, если бы сбили не восемь, а всех до единого, все равно было бы мало.
Где он, Коля Егоров?
* * *
Мы живем на территории Австрии, а наши машины стоят на территории Чехии. Дважды в течение дня — утром, когда идем к самолетам, и вечером, когда возвращаемся, — пересекаем границу двух сателлитов Германии.
— Странно, хожу по Европе, — говорит мне Коля Леонов, — и никакого впечатления. Будто всю жизнь ходил. Я что, таким бесчувственным стал?
— Нет, Коля, — отвечаю Леонову, — скорее наоборот, ты обрел чувство хозяина, силу свою почувствовал. Это естественно. Румыны сдались, венгры и чехи сдались, немцы бегут и скоро поднимут руки. Все законно.
Действительно, немцы бегут. Оставив Вену, они спешат навстречу нашим союзникам, и спешат так основательно, что наши бомбардировщики и штурмовики бьют не последних, а первых, делают на дорогах завалы и пробки, чтобы уменьшить скорость гонимых страхом вояк. Для чего это нужно? Для того, чтобы преступники не ушли от возмездия, чтобы они держали ответ перед нашим народом.
А как ведут себя чехи по отношению к так называемым немцам «цивильным», гражданским, тем, что осели на их земле еще в конце двадцатых и начале тридцатых годов? Повсеместно выдворяют их со своей территории. Сажают на подводы, подвозят к границе, сурово произносят какое-то слово. Мне перевели это слово на русский: «Туда». И правильно делают, выгоняя цивильных туда, откуда они пришли, притеснители чехов, словаков.
Слышу звонок телефона, но никак не проснусь. А он все звонит, звонит. Открываю глаза. Темно. Рассвет, очевидно, не скоро. Кому это там не спится? Кто меня разбудил? Беру телефонную трубку.
— Слушаю вас.
— Товарищ командир, — говорит оперативный дежурный, — позвонили из штаба дивизии, сообщили: война кончилась.
— Как это кончилась? Выдумал?
— Нет. Передали из штаба.
Удивительно странное чувство: верю и вроде не верю, будто через меня передали об этом кому-то другому. И тот, другой, воевать больше не будет. А я буду. И на память приходит позавчерашний воздушный бой шестерки из группы «Меч». Во главе был Коля Леонов. Они прикрывали наши войска и где— то в районе Брно встретили восемь ФВ— 190 и Ме— 109. Немцы направлялись на запад. Они все уходили на запад, к нашим союзникам. Сопровождая на боевые задания штурмовиков и бомбардировщиков, мы в последнее время редко встречали немецких истребителей. Проходя над вражескими аэродромами, мы видели на них только спортивные или учебные самолеты. И эта восьмерка «мессов» и «фоккеров», вероятно, была последней восьмеркой в этом районе. Как и положено старшему, Коля возглавил атаку, по немцы так поспешно удрали, что наши успели сбить лишь один ФВ-190.
— Не дали нам показать силу русского медведя, — смеялся, потирая руки, Леонов.
Неужели тот бой, возглавленный Колей Леоновым, был самым последним боем нашей особой группы? Получается так. Выходит, что войну завершил не я, а мой заместитель. И мне становится грустно. Чувствую, как все мое существо заполняет обида, но обида какая-то странная: легкая, тихая. Что это сегодня со мной? Неужели нервы? Даже странно: у меня расшатались нервы…
Поднимаюсь, иду в соседнюю комнату, где отдыхает мой замполит Георгий Чернов. Трясу его за плечо.
— Вставай, — говорю, — проспишь мирную ЖИЗНЬ.
Тоже не верит — идет к телефону, звонит. Убедившись, что война действительно кончилась, берет пистолет, открывает окно и выпускает в небо обойму. Сразу все ожило, послышался шум, треск автоматов, зашипели, устремляясь в небо, ракеты: зеленые, белые, красные.
— Победа! — кричит Георгий. — Салют!..
Быстро нагнувшись, вырывает из— под койки свой чемодан и, потрясая бутылкой, кричит:
— Командир! На слове ловлю, теперь грешно отказаться.
Месяца два назад Чернов раздобыл бутылку нашей «Московской» и хотел меня угостить. Но я отказался: бои шли ежедневно. «В день нашей победы», — сказал я тогда Чернову, и вот этот день наступил.
— Верно, Жора, грешно.
Мы поднимаем стаканы, чокаемся.
— За победу!
— За нашу победу!
Интересно, что бы сказал Подгорный?
* * *
Где же Егоров? Куда он делся? В страшном горниле войны погибли миллионы людей. Миллионы. А я все ищу одного человека. Может, напрасно? Может. Но не искать не могу. Чувствует сердце: жив Николай и ждет не дождется.
Кто-то сказал, что в городе Баден, за Веной, остался немецкий госпиталь с русскими военнопленными. Над ними делали опыты, отступая, всех умертвить не успели. Сажусь на По-2 и лечу. Может, он там? Может, он жив?
Прилетел. Спрашиваю: «Летчики есть среди раненых?» Отвечают: есть один тяжелый. Иду, куда указали. Люди лежат на полу. Люди лежат на нарах. Изможденные, страшные. Меня окружает тяжелый, тягучий смрад: запах лекарств и гниения.
— Егоров есть? Летчик?
— Есть, — отвечает сестра, — но очень тяжел. Безнадежен.
Не скажи, что это Егоров, не подведи к нему — прошел бы мимо: так он изменился, так похудел. Лицо иссиня-белое, нос заострился…
Понимаю, что сделать это не просто, — он ведь военнопленный, — спрашиваю:
— Если пришлю за ним самолет, отдадите? Завтра пришлю.
— Берите, — отвечает сестра, — только до завтра ему не дожить. Он не ест и не пьет.
Даю сестре шоколад.
— Растворите, накормите больного. Это ему поможет. Прошу, не отправляйте Егорова. Я заберу его сам, лично. Будут настаивать, скажите, что я приказал. Запишите мою фамилию.
Погоны и моя Золотая Звезда впечатляют, и сестричка, девушка лет девятнадцати, красивая, но очень уставшая, обещает сберечь мне Егорова.
— Все равно ведь умрет, — говорит она с сожалением, — у него нет ноги, он истощен, желудок не принимает пищу. Немцы вывернули ему руки. Зачем? Чтобы узнать, сможет ли сам больной ликвидировать вывих…
Утро еще, а мы уже возвращаемся. Наши По-2 скользят по верхушкам деревьев, домов, тот, что летит впереди, — санитарный. На нем везут Николая. Я держусь несколько сзади. Вот и аэродром. Выхожу вперед, строю маневр на посадку.
Летчики бережно сняли носилки, положили на землю. Николай, очевидно, привык, что рядом всегда посторонние, и лежит ко всему безучастный. Но свежий весенний ветер, солнце и тишина обласкали его лицо, коснулись сознания, веки дрогнули и приподнялись…
Медленным, но осмысленным взглядом Николай обводит лица товарищей, останавливается на каждом. Он неподвижен, беспомощен, а глаза… В них боль, надежда, исступленная радость. Он хочет что-то сказать, спросить, но не может. Слезы ползут к заросшим вискам.
— Не беспокойся, — говорю я Егорову. — Ты будешь с нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34