Скрипнули застежки переплета. Щелкнул ключ в замке.
«Прощай, Библия!» — подумал Жак. К счастью, у него была хорошая память — она не раз вызывала восхищение отца Поля. Вот и теперь, прочитав только один раз надпись, юноша запомнил текст наизусть. Но были ли после этой надписи другие, он не успел рассмотреть.
— Сколько времени вам надо, чтобы ознакомиться с моей библиотекой? — спросил Бианкур, не скрывая раздражения.
Как видно, хозяину библиотеки не понравилось, что Жак вторгся так бесцеремонно в его «личные дела». Посетителей Бианкур обычно принимал в гостиной или в комнате, носившей название канцелярии, где сидел писец. В библиотеку допускались немногие, и они были настолько тактичны, что не дотрагивались до лежавшей у него на столе Библии.
— Боюсь, что мне не хватит жизни, — стараясь лестью заслужить доверие хозяина книжных богатств, ответил Жак. — Но, чтобы отобрать хотя бы часть из них, понадобится часа три.
— Хорошо, — коротко бросил Бианкур. — Сейчас сюда придет мой секретарь и поможет вам разобраться.
Он позвонил в колокольчик, и на пороге показался лакей.
— Позовите сюда господина Гийома!
— Слушаюсь! — Лакей исчез.
Господин Бианкур развалился в кресле и стал читать газету, лежавшую на маленьком столике.
Жак принялся рассматривать книги на нижней полке. Но руки его дрожали, и он никак не мог сосредоточиться. «Раз, два, три, четыре… « — начал он считать. Он бросил взгляд на Бианкура. Тяжелые веки опущены. Спит? Дремлет? Притворяется? Наблюдает? Жак не знал, на что решиться.
А Бианкур действительно наблюдал.
На него как-то незаметно надвинулась одинокая старость, а теперь еще со всех сторон грозили обрушиться неприятности. С особой остротой он ощущал, что его привязывает к жизни только одно — собранные им за долгие годы книжные сокровища. Их он на самом деле любил, любил без всякого лукавства. И с ними вынужден сейчас расстаться. Человек, пришедший, чтобы купить его книги и тем самым отобрать у него его любимое детище — библиотеку, заранее был ему неприятен. А тут он еще вздумал рыться в его вещах! Но вспышка, вызванная нескромностью Жака, понемногу улеглась, и он сейчас почти умилился, глядя, как любовно перебирает Жак книги. До этой поры Бианкуру не приходилось их продавать — он всегда выступал в качестве покупателя. И как хорошо он знал тот трепет, который охватывает книголюба, когда он наталкивается на ценный редкий экземпляр. Но то ли Бианкур в самом деле начинал стариться, то ли из-за волнений последних дней притупилось его внимание, только от его проницательных глаз укрылось, что волнение юноши связано не с дорогими книгами, а со сделанной им в Библии находкой.
— Кто научил вас любить книги, молодой человек? — неожиданно нарушил тишину скрипучий голос хозяина.
— Наш деревенский священник, отец Поль, — ответил, не задумываясь, Жак.
— Это хорошо, это очень хорошо! — Бианкур живо представил себе добродетельного сельского кюре, наставляющего Жака в вере и благочестии. «Жаль, что я уезжаю, — подумал он. — Этот мальчишка мог бы мне пригодиться… Ему, наверное, можно доверить библиотеку и деньги. А сманить его из магазина тетки, думается, нетрудно. Бедняга Гийом заметно стареет и, главное, ничего не смыслит в книгах. К тому же не любит их. Впрочем, надо посмотреть, как сложатся дела дальше… Если вовремя выкинуть черни кость, она угомонится, и, кто знает, может, мне и не придется никуда уезжать». Лицо Бианкура прояснилось, морщины сразу как-то разгладились.
А сердце Жака меж тем все еще учащенно билось. «Сомнений нет! Ф. О. — это Фирмен Одри. Робер сам расписался в своем предательстве!» Мысли Жака были далеко, и он не видел ни названий, ни текстов книг, на которые, казалось, устремлены его глаза.
Когда вызванный хозяином Гийом зашел в кабинет, он увидел, что Бианкур, удобно устроившись в кресле, читает газету, Жак поглощен книгами.
— Вы звали меня, господин Бианкур? — почтительно осведомился Гийом.
— Я думаю, молодой человек не закончит своей работы сегодня, — дружелюбно сказал Бианкур. — И ему придется прийти еще, и не один раз. В случае моего отъезда вам придется самому закончить с ним это дело.
— Слушаюсь!
Гийом отметил про себя необычайное расположение своего патрона к покупателю, совершенно для него, Гийома, неожиданное. Но больше всего поразило его другое: господин Бианкур был всегда очень точен в выражениях. Почему же он сказал: «В случае моего отъезда»? Это не была обмолвка. Неужели он раздумал уезжать?
Жак охотно согласился на сделанное ему предложение прийти вторично. Кто знает, может, ему удастся заслужить доверие Бианкура, еще порыться в его книгах и вновь перечитать таинственные записи в Библии.
— Я полагаю, что мне необходимо прийти снова еще и потому, что без разрешения владелицы магазина — моей тетушки Франсуазы Пежо — я не могу тратить наличными деньгами больше определенной суммы. А ваша библиотека, сударь, как вы сами знаете, в своем роде единственная и… бесценная!
— Похвально, молодой человек, что в ваши годы вы умеете ценить книгу. — Тут господин Бианкур взглянул на Жака, и тот впервые увидел его глаза. Увидел и удивился.
Глаза смотрели на собеседника, но, казалось, не видели его. А может, напротив, видели, а собеседник этого не подозревал. Прочесть что-либо в таком взгляде невозможно! Прозрачность! Пустота!
И вдруг Жака словно осенило: пустые глаза! Вот что значит: пустые глаза!
А господин Бианкур продолжал:
— До свидания, господин… господин… молодой человек! — и на прощание одарил Жака любезной улыбкой.
Еле сдерживая волнение, Жак вбежал в контору господина Карно, где Адора работал, склонившись над бумагами.
Когда скрипнула дверь, адвокат поднял голову и, увидев Жака, заулыбался.
— За чем пожаловал, Малыш? — спросил он. — Почему такое волнение?
Жак не заставил себя просить дважды. Он рассказал обо всем, что произошло в кабинете господина Бианкура.
— Чем же все кончилось? — спросил Адора.
— Вот в том-то и дело, что ничем. Я условился прийти еще раз, так как я-де не сделал выбора. Но ведь это не подвинуло меня ни на шаг. Я не знаю, какая связь существует между Бианкуром и Пуайе, не в родстве ли они? Иначе, почему бы он сказал, что Библия фамильная. Почему он рассердился? Почему не продает Библию, в которой записи делал Робер?
Огюста заинтересовал рассказ Жака. Он заставил его вернуться к началу, расспрашивал о подробностях.
— Так, так… — бормотал он, покачивая головой, а Жак часто путался и сбивался, не соблюдая последовательности в рассказе.
— Казалось, мне бы радоваться надо, что я напал на какие-то следы, а вместо этого у меня руки опустились. Не знаю, что и делать! — закончил свой рассказ Жак.
— Прежде всего не отчаиваться и не торопиться. Давай рассуждать трезво. Нам надо выяснить, какое отношение имеет Бианкур к Пуайе. В этом наша задача. Ты, как видно, будешь у него в библиотеке не раз. Может, тебе удастся найти еще какой-нибудь документ, который прольет свет на его прошлое. Ты искал памфлеты Фирмена, вместо этого нежданно-негаданно набрел на следы его тайны. И где? В Библии. Будем надеяться, что твои поиски и дальше не окажутся безрезультатными. А я помогу тебе по мере своих сил. Посмотрим-ка еще раз бумаги этого Бианкура.
И Адора начал рыться в папках, лежавших горкой по обе стороны стола. Найдя то, что искал, он довольно улыбнулся.
— Вот, кажется, то, что нам надо. Как полное имя твоего Робера?
— Жан-Робер-Эмиль Пуайе.
— Ну и полное имя Бианкура — Жан-Эмиль-Робер. Вероятно, желая избавиться от имени Робер, которое по тем или иным причинам было ему в свое время неудобно носить, он стал называть себя просто Жаном-Эмилем. Но как только дело доходит до официальных бумаг, как, например, сейчас, когда он должен доказать свои права на имеющееся у него недвижимое имущество, он подписывается всеми тремя именами.
— А фамилия как же? — с волнением спросил Жак.
— Что касается фамилии, то он где-то потерял старую и приобрел другую. Это иногда случается с такими людьми, как Пуайе-Бианкур. От имени своего святого он не отказывается, так как набожен и верит, что святые ему помогут. А фамилия — это дело иное.
Жак взглянул на бумагу, проследил за строкой, по которой водил пальцем Адора. Несмотря на волнение, он все же заметил, что обет, записанный в Библии, и подпись под актом на владение домами сделаны одной рукой.
— Неужели нам приоткрылась тайна? — В голосе Жака слышались и радость и тревога. — Я не буду торопиться, раз вы не велите, но если бы вы знали, как это трудно!
— Я знаю, что терпение труднее всего дается таким вот юнцам, как ты, у которых голова горячая и кровь постоянно кипит. Но придется тебе все-таки подождать, пока мы все не выясним. А тогда уже будем думать и о том, как покарать виновника гибели Фирмена.
Глава двадцатая
ТАК РОДИЛОСЬ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ!
Интерес народа к Генеральным штатам непрерывно рос. С первого дня, как они открылись, в Версаль, где происходили заседания Штатов, направлялись из столицы толпы людей, желающих послушать, как выступают их делегаты. Среди них было немало женщин.
От Парижа до Версаля и обратно было около тридцати пяти километров, а так как у простолюдинов не было ни экипажей, ни верховых лошадей, им приходилось проделывать этот путь пешком. Но настолько велико было стремление парижан так или иначе принять участие в политической жизни, что, невзирая на трудности, преодолевая усталость, люди шли и шли, заполняя всю ширину версальских улиц.
По распоряжению короля третье сословие собиралось отдельно от остальных двух. И самым энергичным и решительным оказалось то самое третье сословие, которым так пренебрегал король и которое он старался как мог унизить.
17 июня на одном из заседаний третьего сословия, которые велись теперь почти непрерывно, депутат Легран, обращаясь к своим собратьям — представителям третьего сословия, вопросил: «Кто мы такие?» И сам же ответил: «Делегаты, которые образуют настоящее Собрание, — единственные законно и гласно избранные представители народа. Мы — представители нации, значит, наше Собрание должно называться тем именем, которое ему пристало, — Национальным собранием».
Присутствовавшие громко высказали свое одобрение. Депутат аббат Сийес поднялся на трибуну и повторил слова Леграна:
— Да, наше Собрание заслужило право называться Национальным. А Национальное собрание должно немедленно заняться выработкой Конституции.
Оба предложения были восторженно приняты собравшимися. Каждый депутат почувствовал, что на него смотрят как на представителя всей нации, а это налагало на него еще большую ответственность перед народом.
На этом же заседании депутаты признали все существующие налоги недействительными, как введенные без согласия нации. Однако третье сословие временно разрешило их взимать — до тех пор, пока заседает Национальное собрание.
Эта маленькая хитрость предусматривала, что роспуск Национального собрания будет означать и уничтожение всей системы налогов.
Король был возмущен, что третье сословие поднимает голову, что оно выступает от имени народа. До сих пор от имени французов выступал только он, Людовик XVI. В прежние времена Генеральные штаты созывали, когда надо было ввести какой-нибудь экстренный налог. А теперь депутаты желают, чтобы он передал им распоряжение всеми налогами! Подчиниться третьему сословию? Ни король, ни аристократы, ни высшее духовенство на это не пойдут! И король повелел:
— Закрыть залы заседаний! Пусть дворяне и духовенство также покинут залы. Они могут затем собраться вновь для обсуждения интересующих их вопросов. Что касается делегатов третьего сословия, распустить их по домам!
Распорядитель церемониала заседаний Генеральных штатов был ошеломлен: дворянство и часть духовенства подчинились приказу беспрекословно, но депутаты третьего сословия; как один, остались сидеть на своих скамьях. К ним присоединилась наибеднейшая часть духовенства.
Тогда распорядитель церемониала подошел к председателю Национального собрания Байи и спросил:
— Разве вы не слышали приказ короля?
— Слышал, — почтительно ответил Байи, — но теперь я хочу выслушать приказ Национального собрания.
Тут поднялся один из лучших ораторов своего времени — адвокат Мирабо. Он умел говорить с такой силой, что потрясал стены зала; когда же он хотел проникнуть в сердца слушателей, в его голосе звучали задушевные, ласковые ноты.
— У вас нет здесь ни места, ни права, ни голоса! — крикнул он. — Прочь отсюда! И передайте вашему повелителю, что мы — избранные волей народа — покинем этот зал, только уступая штыку!
И король применил штык. 20 июня депутаты увидели у входа в зал заседаний отряд вооруженных солдат.
— Вход закрыт, потому что в зале внезапно скончался королевский секретарь, — объявил распорядитель церемониала.
— Да, но мы хотим быть уверены, что в зал не войдут аристократы и духовные лица! — нашелся Сийес.
А подошедший офицер королевской стражи, не зная, какой предлог выдвинул распорядитель, сказал:
— Господа, я очень сожалею, но впустить вас не могу. Зал закрыт для ремонта. Двадцать третьего июня здесь состоится торжественное заседание в присутствии короля, и залу надо придать надлежащий вид.
Версаль был населен лакеями и прочей дворцовой челядью, живущей подачками придворных вельмож. У кого здесь искать сочувствия! Шел проливной дождь. Шестьсот представителей народа, пришедшие пешком из Парижа, промокшие насквозь, по колено в грязи, под порывами сильного ветра, но бодрые духом не захотели расходиться, несмотря на непогоду.
Неподалеку от дворца находилось помещение с залом для любимой в те годы игры — игры в мяч. Его содержал небогатый человек.
К нему-то и обратился один из делегатов, который понял, что на короля надеяться нечего: он ни за что не откроет двери для третьего сословия.
Выслушав просьбу делегата, хозяин помещения возмущенно спросил:
— Неужели король оставил вас на улице?
— Потому-то я и обратился к вам, что мы остались на улице. Мы уплатим за зал сколько полагается.
Хозяин перебил его:
— Друг мой, я согласен отдать мой зал представителям народа. Но только если вы примете мое условие.
— Любое. Говорите!
— Мое условие: ни слова о деньгах! Представителям народа я могу отдать свое помещение лишь бесплатно.
Так, один из тех, кто занимал самое незаметное положение в обществе, но входил в могучее сейчас третье сословие, дал приют представителям народа, которых Людовик XVI прогнал с их депутатских мест.
Взволнованный делегат снял свой черный берет и низко поклонился хозяину.
— От имени народных представителей спасибо истинному гражданину Франции.
И началось заседание. Полутемный зал с трудом вместил шестьсот человек. Стены зала были черные, без единого украшения, для того чтобы легче было следить за полетом кожаных мячей и считать очки. У проживавшего рядом портного одолжили деревянный некрашеный стол, стульев не нашлось. Вот какова была обстановка этого торжественного собрания, ставшего историческим. За столом занял место, тоже стоя, председатель Байи. Вокруг него столпились делегаты. Кто-то раздобыл кресло и предложил его Байи, но тот наотрез отказался: он не хотел сидеть, когда остальные депутаты были вынуждены стоять.
В зале царил безупречный порядок: ораторы выступали один за другим.
Они настойчиво повторяли, что намерены обсуждать не только финансовые вопросы, как того требовал король, но и общее положение дел во Франции. Они хотели ограничить власть короля, править вместе с ним.
Слово «конституция» стало все чаще слышаться в речах депутатов. Казалось, произносимые здесь слова подтачивают устои трона, на котором по-прежнему беспечно сидит король; он еще не понимает или не хочет понять, как важно для Франции то, что происходит сейчас в этом невзрачном на вид помещении.
Весь день длились прения, а к концу заседания выступил Робеспьер, в то время мало кому известный адвокат. От имени депутатов департамента Артуа, который представлял и он, Робеспьер предложил текст присяги. Делегаты единодушно приняли текст, и эта присяга вошла в историю под названием клятвы в зале для игры в мяч.
«Нам не нужны ни пышный зал, ни торжественная обстановка; где бы ни собирались впредь депутаты данной Ассамблеи, это всегда будут заседания Национального собрания.
Депутаты приносят торжественную клятву, что не перестанут собираться до той поры, пока не будет прочно установлена Конституция».
23 июня король созвал представителей всех трех сословий на торжественное заседание. Оно показало, что абсолютной монархии во Франции уже не существует. Король был вынужден даровать свободу печати и согласиться с тем, что отныне налоги будет устанавливать Национальное собрание.
А как только король удалился, депутаты третьего сословия, к которым присоединилось низшее духовенство, немедленно приняли постановление о том, что личность избранников народа неприкосновенна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
«Прощай, Библия!» — подумал Жак. К счастью, у него была хорошая память — она не раз вызывала восхищение отца Поля. Вот и теперь, прочитав только один раз надпись, юноша запомнил текст наизусть. Но были ли после этой надписи другие, он не успел рассмотреть.
— Сколько времени вам надо, чтобы ознакомиться с моей библиотекой? — спросил Бианкур, не скрывая раздражения.
Как видно, хозяину библиотеки не понравилось, что Жак вторгся так бесцеремонно в его «личные дела». Посетителей Бианкур обычно принимал в гостиной или в комнате, носившей название канцелярии, где сидел писец. В библиотеку допускались немногие, и они были настолько тактичны, что не дотрагивались до лежавшей у него на столе Библии.
— Боюсь, что мне не хватит жизни, — стараясь лестью заслужить доверие хозяина книжных богатств, ответил Жак. — Но, чтобы отобрать хотя бы часть из них, понадобится часа три.
— Хорошо, — коротко бросил Бианкур. — Сейчас сюда придет мой секретарь и поможет вам разобраться.
Он позвонил в колокольчик, и на пороге показался лакей.
— Позовите сюда господина Гийома!
— Слушаюсь! — Лакей исчез.
Господин Бианкур развалился в кресле и стал читать газету, лежавшую на маленьком столике.
Жак принялся рассматривать книги на нижней полке. Но руки его дрожали, и он никак не мог сосредоточиться. «Раз, два, три, четыре… « — начал он считать. Он бросил взгляд на Бианкура. Тяжелые веки опущены. Спит? Дремлет? Притворяется? Наблюдает? Жак не знал, на что решиться.
А Бианкур действительно наблюдал.
На него как-то незаметно надвинулась одинокая старость, а теперь еще со всех сторон грозили обрушиться неприятности. С особой остротой он ощущал, что его привязывает к жизни только одно — собранные им за долгие годы книжные сокровища. Их он на самом деле любил, любил без всякого лукавства. И с ними вынужден сейчас расстаться. Человек, пришедший, чтобы купить его книги и тем самым отобрать у него его любимое детище — библиотеку, заранее был ему неприятен. А тут он еще вздумал рыться в его вещах! Но вспышка, вызванная нескромностью Жака, понемногу улеглась, и он сейчас почти умилился, глядя, как любовно перебирает Жак книги. До этой поры Бианкуру не приходилось их продавать — он всегда выступал в качестве покупателя. И как хорошо он знал тот трепет, который охватывает книголюба, когда он наталкивается на ценный редкий экземпляр. Но то ли Бианкур в самом деле начинал стариться, то ли из-за волнений последних дней притупилось его внимание, только от его проницательных глаз укрылось, что волнение юноши связано не с дорогими книгами, а со сделанной им в Библии находкой.
— Кто научил вас любить книги, молодой человек? — неожиданно нарушил тишину скрипучий голос хозяина.
— Наш деревенский священник, отец Поль, — ответил, не задумываясь, Жак.
— Это хорошо, это очень хорошо! — Бианкур живо представил себе добродетельного сельского кюре, наставляющего Жака в вере и благочестии. «Жаль, что я уезжаю, — подумал он. — Этот мальчишка мог бы мне пригодиться… Ему, наверное, можно доверить библиотеку и деньги. А сманить его из магазина тетки, думается, нетрудно. Бедняга Гийом заметно стареет и, главное, ничего не смыслит в книгах. К тому же не любит их. Впрочем, надо посмотреть, как сложатся дела дальше… Если вовремя выкинуть черни кость, она угомонится, и, кто знает, может, мне и не придется никуда уезжать». Лицо Бианкура прояснилось, морщины сразу как-то разгладились.
А сердце Жака меж тем все еще учащенно билось. «Сомнений нет! Ф. О. — это Фирмен Одри. Робер сам расписался в своем предательстве!» Мысли Жака были далеко, и он не видел ни названий, ни текстов книг, на которые, казалось, устремлены его глаза.
Когда вызванный хозяином Гийом зашел в кабинет, он увидел, что Бианкур, удобно устроившись в кресле, читает газету, Жак поглощен книгами.
— Вы звали меня, господин Бианкур? — почтительно осведомился Гийом.
— Я думаю, молодой человек не закончит своей работы сегодня, — дружелюбно сказал Бианкур. — И ему придется прийти еще, и не один раз. В случае моего отъезда вам придется самому закончить с ним это дело.
— Слушаюсь!
Гийом отметил про себя необычайное расположение своего патрона к покупателю, совершенно для него, Гийома, неожиданное. Но больше всего поразило его другое: господин Бианкур был всегда очень точен в выражениях. Почему же он сказал: «В случае моего отъезда»? Это не была обмолвка. Неужели он раздумал уезжать?
Жак охотно согласился на сделанное ему предложение прийти вторично. Кто знает, может, ему удастся заслужить доверие Бианкура, еще порыться в его книгах и вновь перечитать таинственные записи в Библии.
— Я полагаю, что мне необходимо прийти снова еще и потому, что без разрешения владелицы магазина — моей тетушки Франсуазы Пежо — я не могу тратить наличными деньгами больше определенной суммы. А ваша библиотека, сударь, как вы сами знаете, в своем роде единственная и… бесценная!
— Похвально, молодой человек, что в ваши годы вы умеете ценить книгу. — Тут господин Бианкур взглянул на Жака, и тот впервые увидел его глаза. Увидел и удивился.
Глаза смотрели на собеседника, но, казалось, не видели его. А может, напротив, видели, а собеседник этого не подозревал. Прочесть что-либо в таком взгляде невозможно! Прозрачность! Пустота!
И вдруг Жака словно осенило: пустые глаза! Вот что значит: пустые глаза!
А господин Бианкур продолжал:
— До свидания, господин… господин… молодой человек! — и на прощание одарил Жака любезной улыбкой.
Еле сдерживая волнение, Жак вбежал в контору господина Карно, где Адора работал, склонившись над бумагами.
Когда скрипнула дверь, адвокат поднял голову и, увидев Жака, заулыбался.
— За чем пожаловал, Малыш? — спросил он. — Почему такое волнение?
Жак не заставил себя просить дважды. Он рассказал обо всем, что произошло в кабинете господина Бианкура.
— Чем же все кончилось? — спросил Адора.
— Вот в том-то и дело, что ничем. Я условился прийти еще раз, так как я-де не сделал выбора. Но ведь это не подвинуло меня ни на шаг. Я не знаю, какая связь существует между Бианкуром и Пуайе, не в родстве ли они? Иначе, почему бы он сказал, что Библия фамильная. Почему он рассердился? Почему не продает Библию, в которой записи делал Робер?
Огюста заинтересовал рассказ Жака. Он заставил его вернуться к началу, расспрашивал о подробностях.
— Так, так… — бормотал он, покачивая головой, а Жак часто путался и сбивался, не соблюдая последовательности в рассказе.
— Казалось, мне бы радоваться надо, что я напал на какие-то следы, а вместо этого у меня руки опустились. Не знаю, что и делать! — закончил свой рассказ Жак.
— Прежде всего не отчаиваться и не торопиться. Давай рассуждать трезво. Нам надо выяснить, какое отношение имеет Бианкур к Пуайе. В этом наша задача. Ты, как видно, будешь у него в библиотеке не раз. Может, тебе удастся найти еще какой-нибудь документ, который прольет свет на его прошлое. Ты искал памфлеты Фирмена, вместо этого нежданно-негаданно набрел на следы его тайны. И где? В Библии. Будем надеяться, что твои поиски и дальше не окажутся безрезультатными. А я помогу тебе по мере своих сил. Посмотрим-ка еще раз бумаги этого Бианкура.
И Адора начал рыться в папках, лежавших горкой по обе стороны стола. Найдя то, что искал, он довольно улыбнулся.
— Вот, кажется, то, что нам надо. Как полное имя твоего Робера?
— Жан-Робер-Эмиль Пуайе.
— Ну и полное имя Бианкура — Жан-Эмиль-Робер. Вероятно, желая избавиться от имени Робер, которое по тем или иным причинам было ему в свое время неудобно носить, он стал называть себя просто Жаном-Эмилем. Но как только дело доходит до официальных бумаг, как, например, сейчас, когда он должен доказать свои права на имеющееся у него недвижимое имущество, он подписывается всеми тремя именами.
— А фамилия как же? — с волнением спросил Жак.
— Что касается фамилии, то он где-то потерял старую и приобрел другую. Это иногда случается с такими людьми, как Пуайе-Бианкур. От имени своего святого он не отказывается, так как набожен и верит, что святые ему помогут. А фамилия — это дело иное.
Жак взглянул на бумагу, проследил за строкой, по которой водил пальцем Адора. Несмотря на волнение, он все же заметил, что обет, записанный в Библии, и подпись под актом на владение домами сделаны одной рукой.
— Неужели нам приоткрылась тайна? — В голосе Жака слышались и радость и тревога. — Я не буду торопиться, раз вы не велите, но если бы вы знали, как это трудно!
— Я знаю, что терпение труднее всего дается таким вот юнцам, как ты, у которых голова горячая и кровь постоянно кипит. Но придется тебе все-таки подождать, пока мы все не выясним. А тогда уже будем думать и о том, как покарать виновника гибели Фирмена.
Глава двадцатая
ТАК РОДИЛОСЬ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ!
Интерес народа к Генеральным штатам непрерывно рос. С первого дня, как они открылись, в Версаль, где происходили заседания Штатов, направлялись из столицы толпы людей, желающих послушать, как выступают их делегаты. Среди них было немало женщин.
От Парижа до Версаля и обратно было около тридцати пяти километров, а так как у простолюдинов не было ни экипажей, ни верховых лошадей, им приходилось проделывать этот путь пешком. Но настолько велико было стремление парижан так или иначе принять участие в политической жизни, что, невзирая на трудности, преодолевая усталость, люди шли и шли, заполняя всю ширину версальских улиц.
По распоряжению короля третье сословие собиралось отдельно от остальных двух. И самым энергичным и решительным оказалось то самое третье сословие, которым так пренебрегал король и которое он старался как мог унизить.
17 июня на одном из заседаний третьего сословия, которые велись теперь почти непрерывно, депутат Легран, обращаясь к своим собратьям — представителям третьего сословия, вопросил: «Кто мы такие?» И сам же ответил: «Делегаты, которые образуют настоящее Собрание, — единственные законно и гласно избранные представители народа. Мы — представители нации, значит, наше Собрание должно называться тем именем, которое ему пристало, — Национальным собранием».
Присутствовавшие громко высказали свое одобрение. Депутат аббат Сийес поднялся на трибуну и повторил слова Леграна:
— Да, наше Собрание заслужило право называться Национальным. А Национальное собрание должно немедленно заняться выработкой Конституции.
Оба предложения были восторженно приняты собравшимися. Каждый депутат почувствовал, что на него смотрят как на представителя всей нации, а это налагало на него еще большую ответственность перед народом.
На этом же заседании депутаты признали все существующие налоги недействительными, как введенные без согласия нации. Однако третье сословие временно разрешило их взимать — до тех пор, пока заседает Национальное собрание.
Эта маленькая хитрость предусматривала, что роспуск Национального собрания будет означать и уничтожение всей системы налогов.
Король был возмущен, что третье сословие поднимает голову, что оно выступает от имени народа. До сих пор от имени французов выступал только он, Людовик XVI. В прежние времена Генеральные штаты созывали, когда надо было ввести какой-нибудь экстренный налог. А теперь депутаты желают, чтобы он передал им распоряжение всеми налогами! Подчиниться третьему сословию? Ни король, ни аристократы, ни высшее духовенство на это не пойдут! И король повелел:
— Закрыть залы заседаний! Пусть дворяне и духовенство также покинут залы. Они могут затем собраться вновь для обсуждения интересующих их вопросов. Что касается делегатов третьего сословия, распустить их по домам!
Распорядитель церемониала заседаний Генеральных штатов был ошеломлен: дворянство и часть духовенства подчинились приказу беспрекословно, но депутаты третьего сословия; как один, остались сидеть на своих скамьях. К ним присоединилась наибеднейшая часть духовенства.
Тогда распорядитель церемониала подошел к председателю Национального собрания Байи и спросил:
— Разве вы не слышали приказ короля?
— Слышал, — почтительно ответил Байи, — но теперь я хочу выслушать приказ Национального собрания.
Тут поднялся один из лучших ораторов своего времени — адвокат Мирабо. Он умел говорить с такой силой, что потрясал стены зала; когда же он хотел проникнуть в сердца слушателей, в его голосе звучали задушевные, ласковые ноты.
— У вас нет здесь ни места, ни права, ни голоса! — крикнул он. — Прочь отсюда! И передайте вашему повелителю, что мы — избранные волей народа — покинем этот зал, только уступая штыку!
И король применил штык. 20 июня депутаты увидели у входа в зал заседаний отряд вооруженных солдат.
— Вход закрыт, потому что в зале внезапно скончался королевский секретарь, — объявил распорядитель церемониала.
— Да, но мы хотим быть уверены, что в зал не войдут аристократы и духовные лица! — нашелся Сийес.
А подошедший офицер королевской стражи, не зная, какой предлог выдвинул распорядитель, сказал:
— Господа, я очень сожалею, но впустить вас не могу. Зал закрыт для ремонта. Двадцать третьего июня здесь состоится торжественное заседание в присутствии короля, и залу надо придать надлежащий вид.
Версаль был населен лакеями и прочей дворцовой челядью, живущей подачками придворных вельмож. У кого здесь искать сочувствия! Шел проливной дождь. Шестьсот представителей народа, пришедшие пешком из Парижа, промокшие насквозь, по колено в грязи, под порывами сильного ветра, но бодрые духом не захотели расходиться, несмотря на непогоду.
Неподалеку от дворца находилось помещение с залом для любимой в те годы игры — игры в мяч. Его содержал небогатый человек.
К нему-то и обратился один из делегатов, который понял, что на короля надеяться нечего: он ни за что не откроет двери для третьего сословия.
Выслушав просьбу делегата, хозяин помещения возмущенно спросил:
— Неужели король оставил вас на улице?
— Потому-то я и обратился к вам, что мы остались на улице. Мы уплатим за зал сколько полагается.
Хозяин перебил его:
— Друг мой, я согласен отдать мой зал представителям народа. Но только если вы примете мое условие.
— Любое. Говорите!
— Мое условие: ни слова о деньгах! Представителям народа я могу отдать свое помещение лишь бесплатно.
Так, один из тех, кто занимал самое незаметное положение в обществе, но входил в могучее сейчас третье сословие, дал приют представителям народа, которых Людовик XVI прогнал с их депутатских мест.
Взволнованный делегат снял свой черный берет и низко поклонился хозяину.
— От имени народных представителей спасибо истинному гражданину Франции.
И началось заседание. Полутемный зал с трудом вместил шестьсот человек. Стены зала были черные, без единого украшения, для того чтобы легче было следить за полетом кожаных мячей и считать очки. У проживавшего рядом портного одолжили деревянный некрашеный стол, стульев не нашлось. Вот какова была обстановка этого торжественного собрания, ставшего историческим. За столом занял место, тоже стоя, председатель Байи. Вокруг него столпились делегаты. Кто-то раздобыл кресло и предложил его Байи, но тот наотрез отказался: он не хотел сидеть, когда остальные депутаты были вынуждены стоять.
В зале царил безупречный порядок: ораторы выступали один за другим.
Они настойчиво повторяли, что намерены обсуждать не только финансовые вопросы, как того требовал король, но и общее положение дел во Франции. Они хотели ограничить власть короля, править вместе с ним.
Слово «конституция» стало все чаще слышаться в речах депутатов. Казалось, произносимые здесь слова подтачивают устои трона, на котором по-прежнему беспечно сидит король; он еще не понимает или не хочет понять, как важно для Франции то, что происходит сейчас в этом невзрачном на вид помещении.
Весь день длились прения, а к концу заседания выступил Робеспьер, в то время мало кому известный адвокат. От имени депутатов департамента Артуа, который представлял и он, Робеспьер предложил текст присяги. Делегаты единодушно приняли текст, и эта присяга вошла в историю под названием клятвы в зале для игры в мяч.
«Нам не нужны ни пышный зал, ни торжественная обстановка; где бы ни собирались впредь депутаты данной Ассамблеи, это всегда будут заседания Национального собрания.
Депутаты приносят торжественную клятву, что не перестанут собираться до той поры, пока не будет прочно установлена Конституция».
23 июня король созвал представителей всех трех сословий на торжественное заседание. Оно показало, что абсолютной монархии во Франции уже не существует. Король был вынужден даровать свободу печати и согласиться с тем, что отныне налоги будет устанавливать Национальное собрание.
А как только король удалился, депутаты третьего сословия, к которым присоединилось низшее духовенство, немедленно приняли постановление о том, что личность избранников народа неприкосновенна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23