Не успел я прийти в себя, отдуваясь и озираясь по сторонам, как ко мне подбежал старый джентльмен и, схватив обе мои руки в свои, принялся трясти их бессчетное количество раз.
Госпожа Марджори, следовавшая за ним, остановилась, глядя на меня со странным выражением в своих темных глазах, приоткрыв пунцовые губы, и — клянусь! — на сей раз в ее лице было достаточно краски. Когда старый джентльмен покончил с моими руками, он схватил меня за плечо.
— Простите ли вы меня? — спросил он.
— Мне нечего прощать, — сухо возразил я. — Земля ваша, и я не имел права нарушать ее границы, хоть и совершил это не по злому умыслу, а по рассеянности.
— Ни слова больше, ни слова! — закричал он, заметно взволнованный. — Эндрю Бетьюн, возможно, груб и суров, но он никогда не забывает услугу, а из всех оказанных мне услуг эта — величайшая! А теперь прошу вас, сэр, оказать нам честь и отобедать с нами, хоть время уже довольно позднее!
— Весьма вам признателен, — ответил я, — но позвольте мне сначала вернуться за отцовской шляпой, которую я обронил: отец очень ее любит.
— Но ведь она осталась на лугу, — с испугом сказала девушка.
— Без сомнения, — согласился я. — Однако коровы давно уже, наверное, скрылись за холмом, поскольку колючки терновника вряд ли пришлись им по вкусу!
Оба рассмеялись, после чего я перелез через ворота и без всяких приключений отыскал отцовскую шляпу.
— А теперь, сэр, — сказал старый джентльмен, — могу я узнать, кому мы обязаны своим спасением?
— Меня зовут Джереми Клефан, — представился я.
— Клефан? — переспросил он. — Вы случайно не родственник сэра Роджера Клефана из Коннела?
— Он мой дядя, хотя я его ни разу в жизни не видел.
— Возможно ли это? Возможно ли… — пробормотал старик. — Вы ведь совсем… — он смущенно замолк.
— Совсем не такой, как он, хотели вы сказать? — продолжил я, ибо мой дядя, по слухам, был шести футов ростом. — Да, вы правы: совсем не такой!
По всей видимости, горечь, прозвучавшая в моих словах, заставила девушку вмешаться:
— Это нисколько не умаляет ваших достоинств, сэр!
— Верно, верно, — подхватил старый джентльмен. — Древняя поговорка гласит: «Самая ценная поклажа бывает в маленьком узелке», и сегодня, я полагаю, мы убедились в справедливости сказанного!
Я поклонился, как это сделал бы де Кьюзак, но заметил, что мой изящный поклон заставил госпожу Марджори улыбнуться, и покраснел от смущения.
— Но, черт побери, если вы племянник сэра Роджера, — продолжал сэр Эндрю Бетьюн, — то вы должны быть внуком сэра Дика, бешеного Дика Клефана, моего старого друга и вождя, — и чтоб мне лопнуть, если вы не похожи на него лицом, хоть и не фигурой! Вашу руку, сэр Джереми, вашу руку!
— Я всего лишь мастер Клефан, — возразил я.
— Черт возьми! — закричал старик. — Для меня вы — сэр Джереми Клефан, но что вы делаете здесь, в Керктауне?
— Замещаю своего отца.
— Неужели старого Хола, «реформатора», как мы всегда называли его?
— Совершенно верно.
— И в чем же вы его замещаете?
— Я учитель в Керктауне.
В ответ на мои слова он захохотал и продолжал смеяться до тех пор, пока лицо его не побагровело.
— Господи помилуй! — приговаривал он сквозь смех. — Кто бы мог подумать: я угрожал палкой Клефану, да еще и учителю в одном лице! Ты слышишь, Марджори, слышишь, моя девочка? — И он только смеялся и качал головой всю дорогу, пока мы не подошли к дому — солидному каменному строению, скрывавшемуся в тени многочисленных деревьев.
Не хочу утомлять вас описанием того, как я обедал, какие незнакомые блюда я перепробовал — а старый владелец усадьбы любил хорошо поесть и знал в этом толк, — какие истории он мне поведал о том, как он с моим дедом участвовал в том роковом заговоре, который заставил его вместе со своими сторонниками покинуть Шотландию; о своей жизни за границей и о службе во Франции, поскольку он сражался на стороне гугенотов, не очень щедро, однако, насколько мне удалось понять, оценивших его заслуги.
Достаточно сказать, что я сидел, глядя на него во все глаза, но еще более на его дочь, которая всякий раз отвечала мне улыбкой, хоть больше и не краснела, что во мне почему-то вызывало сожаление. Прежде чем сообразить, что я делаю, я уже взял на себя обязанность в свободное время заняться с нею изучением классики и в ответ получил флягу редкого вина для моего бедного отца с обещанием повторить подобный дар неоднократно; затем, чувствуя легкое головокружение, я распрощался со своими любезными хозяевами и отправился восвояси. Тем не менее, хотя до Керктауна было не так уж далеко, добрался до дома я, насколько мне помнится, не скоро.
И вновь во мне возник интерес к жизни, ибо с течением времени я понял, что всеобщее помешательство поразило также и меня. Тщетно я пытался отогнать мысли о госпоже Марджори — она всякий раз возвращалась ко мне в моих мечтах.
И она была добра ко мне, более мила и любезна, чем кто-либо другой, и как-то случилось так, что я поведал ей о всех своих делах и надеждах, кроме тех, которые касались француза и второго мужчины на берегу; я слушал, как она поет военные песни гугенотов или любовные итальянские канцонетты, не понимая ни слова и не особенно об этом заботясь, однако возвращался домой со звонкой мелодией в ушах и тупой тяжестью на сердце. И хотя я не отдавал себе в этом отчета и мало задумывался над этим, но именно здесь зарождались предвестники того, что меня ожидало, того, что пробуждало во мне надежды и заставляло сердце биться даже сильнее, чем тогда, когда я был свидетелем поединка на берегу или следил из-под расставленных ног за неотвратимым приближением дикого стада, и в то же время того — таковы неисповедимые пути Провидения! — что вынудило меня стать отверженным скитальцем среди чужих людей в чужих странах.
6. О том, что я увидел в колодце
Однажды в теплый погожий денек, устав от деяний Гектора и стенаний Приама, мы с госпожой Марджори отправились вместе к расположенному неподалеку волшебному колодцу, способному, согласно поверьям, предсказывать судьбу всякому, кто заглянет в него.
— Как интересно! — без устали щебетала она, улыбаясь мне. — Может статься, он покажет вам будущую миссис Клефан? Загляните в него, мастер Джереми, а потом расскажите мне, прежде чем настанет мой черед!
Приступ помешательства навалился на меня с новой силой, и, сам того не сознавая, я открыл перед ней свое сердце.
— Видит Бог, госпожа Марджори, — сказал я, — у меня единственная избранница: я либо женюсь на ней, либо вовсе ни на ком!
Мои слова заставили ее слегка вздрогнуть и побледнеть; тем не менее она быстро взяла себя в руки, улыбнулась и насмешливо проговорила:
— В таком случае мы можем проверить, говорит ли колодец правду, — не так ли, мастер Джереми?
— Мне все равно, что скажет колодец, — пылко возразил я. — Главное, что скажете вы, госпожа Марджори. С тех пор как я вас увидел, я не могу думать и заботиться ни о ком, кроме вас. Я готов оставить школу, я готов работать, я готов сделать все, что угодно, ради вас, я готов ждать, только не говорите мне «нет»! — умолял я. — Ибо — клянусь вам — пусть я невзрачен на вид, я готов умереть за вас; и еще, Марджори… — я запнулся.
Я замолк, потому что она слегка засмеялась и, схватив меня за руку, потащила к краю колодца, который представлял собой небольшой круглый водоем, питаемый чистой и прозрачной родниковой водой. Она не произнесла ни слова, но только молча указала вниз. Я посмотрел в воду, как в зеркало, и тут я увидел, что она имела в виду.
Я увидел себя — низкорослого и приземистого, с диким выражением на лице — и рядом с собой ее — лишь самую чуточку повыше меня ростом, но стройную и грациозную, как молодая пальма, которую я однажды видел на картинке; ее чистое и светлое лицо озарила улыбка — ироническая улыбка, объяснившая мне все. С минуту я стоял, глядя на столь разительный контраст, и затем со сдавленным криком, как смертельно раненный олень, бросился сломя голову бежать от нее, от колодца, от ее насмешливого взгляда в густые заросли кустарника — и ее звонкий серебристый смех несся мне вдогонку, добавляя новые мучения к моим страданиям и отчаянию.
Боже, каким дураком, каким слепым дураком я был, поверив, будто ее улыбки и любезное обращение означают нечто большее, чем простая игра ради препровождения времени, когда она забавлялась, позволяя мне обманывать себя и заставляя меня поверить в то, что я ей не совсем безразличен!
Больше не будет школы в Керктауне, и коротышка-учитель больше не будет учить в ней деревенских недорослей греческому и латыни — поклялся я себе. А раз так, то и делать мне здесь больше нечего. Ничто не удерживало меня теперь в том месте, где мои надежды потерпели столь сокрушительную катастрофу. Сердце мое разрывалось при мысли об отце, хоть он никогда не проявлял слишком теплых родительских чувств по отношению ко мне; но я знал, что его сестра, моя тетка, ненавидевшая все живое, кроме себя самой и своего брата, присмотрит за ним и не станет особенно тосковать по мне. Поэтому я дождался сумерек, положил в котомку немного еды, сунул за пояс пистолет и шпагу, захватил с собой все свои наличные деньги — насколько мне помнится, это была единственная серебряная монета — и, понадежнее запахнув свой добрый плащ из плотной шерстяной ткани, потихоньку выскользнул в ночную мглу, ни с кем не попрощавшись, но с горькой тяжестью на душе. Повернувшись лицом к востоку, я отправился на поиски того, что приготовила для меня судьба, двигаясь по направлению к Королевской переправе через Ферт, расположенной в самом узком месте залива. Я шел всю ночь, так как не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, куда я исчез. Это был долгий путь; впрочем, его облегчало то, что дорога шла вдоль береговой линии, и, когда забрезжил рассвет и на востоке показались первые проблески утренней зари, я уже стоял на вершине холма, по склону которого узкая тропинка вела вниз, к маленькой деревушке у переправы.
Ничто в такую рань не подавало еще каких-либо признаков жизни; я позавтракал тем, что захватил с собой в котомке, после чего, спустившись к берегу и отыскав удобную щель среди скал, завернулся в плащ и позабыл о своем одиночестве и о сердечной боли, предавшись сладким объятиям Морфея.
Проснулся я от толчка, потому что какой-то человек грубо тряс меня за плечо.
— Ты на переправу, парень? — спросил он.
— Да, — ответил я, моргая и протирая глаза от остатков сна.
— Так поторопись, приятель, поторопись, иначе паром сейчас отойдет!
Я вскочил на ноги, помчался к паромному причалу, уплатил за переезд и ступил на борт одномачтового парома, причем лодочник, как мне показалось, взглянул на меня с недоумением и любопытством. В следующую минуту швартов был отдан, парус поднят, и мы вышли в залив; течение подхватило нас и понесло на восток от скалы Инчгарви, где оно было наиболее сильным, а глубины наиболее значительными. Кроме меня на борту находились еще два пассажира, два ранних путешественника вместе с лошадьми; оба весело смеялись и оживленно переговаривались, что меня сильно раздражало, поскольку я пребывал в крайне угнетенном настроении.
— Черт бы побрал эту переправу! — сказал один. — Если бы не она, нам не пришлось бы коротать ночь в гнусном постоялом дворе, рассаднике блох!
— Конечно, — согласился второй, — но чего же ты хочешь? Не будь здешней узости, пришлось бы предпринять долгое и утомительное морское путешествие, если, конечно, ты не предпочел бы переправиться через реку у Стирлинга, что добавило бы двадцать с лишним миль к нашему пути. А что бы ты еще мог предложить?
— Бог знает! — ответил первый из собеседников. — Не могут они разве протянуть канат от этой скалы на другой берег и переправлять людей в корзинах?
— Ты совсем рехнулся! Почему же тогда не построить мост, если уж на то пошло?
— По-моему, это ты рехнулся! Какой мост? Может, лучше прицепить людям крылья и научить их летать? Двойной канат на вращающемся барабане — вот что здесь нужно!
Паромщик усмехнулся, а оба спорщика продолжали дискутировать по поводу моста или каната, пока мы не достигли противоположного берега. Что касается меня, то я удивлялся их недомыслию, так как знал, что даже древние римляне не могли перекинуть канат в этом месте, не говоря уже о мосте. «Ma foi», как сказал бы де Кьюзак.
Я ступил на берег и впервые очутился на земле, не относящейся к территории Файфа, но присутствие духа в какой-то степени вернулось ко мне, ибо утренний воздух был свеж и легкий морской ветерок обвевал побережье. Поэтому я с более легким сердцем повернул на восток и направился к столице, находившейся, как мне было известно, в девяти милях от Южной переправы.
Обеспечив себе пристанище на ночь и подкрепившись скромной трапезой, состоявшей из молока и овсяных лепешек, я вышел на улицу, и если у меня и возникли опасения, что кто-то здесь может меня узнать, то я зря тревожился, ибо каждый житель города, казалось, был занят своими собственными заботами и никому не было никакого дела до Джереми Клефана.
7. О драке в таверне
Не прожил я в Эдинбурге и недели, как заметил, что деньги мои исчезают с такой катастрофической быстротой, что если меня не устраивает перспектива голодной смерти, то я должен чем-нибудь заняться, дабы заработать себе на пищу и кров. Вскоре, однако, я убедился в наличии в этом вопросе определенных трудностей, поскольку я не знал никакого ремесла и мне здесь некому было помочь. Сперва я подумал было взять себе французское имя и начать давать уроки фехтования, но потом вспомнил мою последнею попытку выдать себя за француза и, хотя знал пару-другую французских слов, отверг этот план. Таким образом, в конце концов я снова вернулся к учительству, несмотря на то, что для такого занятия здесь было мало перспектив. Я оставил таверну и снял крохотную комнатку под самой крышей дома в Лакенбутсе, где повесил вывеску, которую сам с немалым усердием и старанием написал на доске и украсил замысловатым резным орнаментом:
«Здесь Мастер Клефан обучает классической литературе, как греческой, так и латинской, поэзии и прозе».
Затем я занял место у окна и принялся ждать, наблюдая, как мой запас пенсов с каждым днем все скудеет и скудеет. Помню, на третий день после появления вывески я сидел, отчаявшийся и страшно голодный, ибо гордость не позволяла мне просить милостыню, невзирая на то что я вот уже два дня ничего не ел, кроме тарелки овсяной каши, которую из жалости принесла мне моя старая хозяйка, и размышлял над тем, что бы такое еще продать. О том, чтобы расстаться со шпагой, не могло быть и речи — здесь я был абсолютно тверд и непреклонен, — ходить без сапог и с непокрытой головой я тоже не мог; оставался, таким образом, один самопал. Это было довольно примитивное оружие, особенно по сравнению с современными изящными кавалерийскими пистолетами, но в то время оно представляло собой определенную ценность, и я знал, что на вырученную за него сумму мне удалось бы просуществовать несколько дней. Однако стоило мне об этом подумать, как я тут же вспомнил, что самопал — единственная вещь, оставшаяся мне на память об отце, и все мое естество тут же восстало против идеи превратить ее в деньги. Взамен я принялся шарить по карманам в надежде отыскать в них завалявшуюся монету и обнаружил, что всей моей наличности едва ли хватит лишь на кружку пива; тем не менее голод грыз мои внутренности с такой яростью, как никогда прежде, а я не смел просить взаймы у своей квартирной хозяйки из боязни, что она вышвырнет меня на улицу.
Пока я сидел, уставясь на сиротливо лежавшую на столе одинокую монету, мне пришла в голову мысль отправиться в гавань, где я мог бы попытаться найти работу, так как умел обращаться с парусами и веслами, да и силенкой меня Бог не обидел; однако в глубине души я понимал, что это не было единственным поводом для моего решения: просто мне захотелось еще раз обернуться и посмотреть через Ферт в ту сторону, где был расположен Керктаун и где… — но при мысли о женщине, которая так жестоко насмеялась надо мной, я крепко сжал зубы и постарался выбросить из головы все воспоминания о прошлом.
Нацепить пояс со шпагой было недолгим делом, и вскоре я уже шагал по Эдинбургу — самый нищий из всех искателей приключений в городе. Пояс перетягивал мою талию так туго, что я едва не задыхался: я вспомнил историю старого Эйба о том, как он несколько дней провел в море, цепляясь за перевернутую лодку, и как туго затянутый ремень служил единственным успокаивающим и облегчающим средством для его пустого желудка.
Я расспросил дорогу до Лейта и нашел ее удобной и живописной, обсаженной высоким и густым кустарником, который в ночное время, вне всякого сомнения, служил отличным укрытием для грабителей и бандитов; впрочем, никто меня не тронул, ибо стоял яркий полдень, и я добрался до порта примерно за час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Госпожа Марджори, следовавшая за ним, остановилась, глядя на меня со странным выражением в своих темных глазах, приоткрыв пунцовые губы, и — клянусь! — на сей раз в ее лице было достаточно краски. Когда старый джентльмен покончил с моими руками, он схватил меня за плечо.
— Простите ли вы меня? — спросил он.
— Мне нечего прощать, — сухо возразил я. — Земля ваша, и я не имел права нарушать ее границы, хоть и совершил это не по злому умыслу, а по рассеянности.
— Ни слова больше, ни слова! — закричал он, заметно взволнованный. — Эндрю Бетьюн, возможно, груб и суров, но он никогда не забывает услугу, а из всех оказанных мне услуг эта — величайшая! А теперь прошу вас, сэр, оказать нам честь и отобедать с нами, хоть время уже довольно позднее!
— Весьма вам признателен, — ответил я, — но позвольте мне сначала вернуться за отцовской шляпой, которую я обронил: отец очень ее любит.
— Но ведь она осталась на лугу, — с испугом сказала девушка.
— Без сомнения, — согласился я. — Однако коровы давно уже, наверное, скрылись за холмом, поскольку колючки терновника вряд ли пришлись им по вкусу!
Оба рассмеялись, после чего я перелез через ворота и без всяких приключений отыскал отцовскую шляпу.
— А теперь, сэр, — сказал старый джентльмен, — могу я узнать, кому мы обязаны своим спасением?
— Меня зовут Джереми Клефан, — представился я.
— Клефан? — переспросил он. — Вы случайно не родственник сэра Роджера Клефана из Коннела?
— Он мой дядя, хотя я его ни разу в жизни не видел.
— Возможно ли это? Возможно ли… — пробормотал старик. — Вы ведь совсем… — он смущенно замолк.
— Совсем не такой, как он, хотели вы сказать? — продолжил я, ибо мой дядя, по слухам, был шести футов ростом. — Да, вы правы: совсем не такой!
По всей видимости, горечь, прозвучавшая в моих словах, заставила девушку вмешаться:
— Это нисколько не умаляет ваших достоинств, сэр!
— Верно, верно, — подхватил старый джентльмен. — Древняя поговорка гласит: «Самая ценная поклажа бывает в маленьком узелке», и сегодня, я полагаю, мы убедились в справедливости сказанного!
Я поклонился, как это сделал бы де Кьюзак, но заметил, что мой изящный поклон заставил госпожу Марджори улыбнуться, и покраснел от смущения.
— Но, черт побери, если вы племянник сэра Роджера, — продолжал сэр Эндрю Бетьюн, — то вы должны быть внуком сэра Дика, бешеного Дика Клефана, моего старого друга и вождя, — и чтоб мне лопнуть, если вы не похожи на него лицом, хоть и не фигурой! Вашу руку, сэр Джереми, вашу руку!
— Я всего лишь мастер Клефан, — возразил я.
— Черт возьми! — закричал старик. — Для меня вы — сэр Джереми Клефан, но что вы делаете здесь, в Керктауне?
— Замещаю своего отца.
— Неужели старого Хола, «реформатора», как мы всегда называли его?
— Совершенно верно.
— И в чем же вы его замещаете?
— Я учитель в Керктауне.
В ответ на мои слова он захохотал и продолжал смеяться до тех пор, пока лицо его не побагровело.
— Господи помилуй! — приговаривал он сквозь смех. — Кто бы мог подумать: я угрожал палкой Клефану, да еще и учителю в одном лице! Ты слышишь, Марджори, слышишь, моя девочка? — И он только смеялся и качал головой всю дорогу, пока мы не подошли к дому — солидному каменному строению, скрывавшемуся в тени многочисленных деревьев.
Не хочу утомлять вас описанием того, как я обедал, какие незнакомые блюда я перепробовал — а старый владелец усадьбы любил хорошо поесть и знал в этом толк, — какие истории он мне поведал о том, как он с моим дедом участвовал в том роковом заговоре, который заставил его вместе со своими сторонниками покинуть Шотландию; о своей жизни за границей и о службе во Франции, поскольку он сражался на стороне гугенотов, не очень щедро, однако, насколько мне удалось понять, оценивших его заслуги.
Достаточно сказать, что я сидел, глядя на него во все глаза, но еще более на его дочь, которая всякий раз отвечала мне улыбкой, хоть больше и не краснела, что во мне почему-то вызывало сожаление. Прежде чем сообразить, что я делаю, я уже взял на себя обязанность в свободное время заняться с нею изучением классики и в ответ получил флягу редкого вина для моего бедного отца с обещанием повторить подобный дар неоднократно; затем, чувствуя легкое головокружение, я распрощался со своими любезными хозяевами и отправился восвояси. Тем не менее, хотя до Керктауна было не так уж далеко, добрался до дома я, насколько мне помнится, не скоро.
И вновь во мне возник интерес к жизни, ибо с течением времени я понял, что всеобщее помешательство поразило также и меня. Тщетно я пытался отогнать мысли о госпоже Марджори — она всякий раз возвращалась ко мне в моих мечтах.
И она была добра ко мне, более мила и любезна, чем кто-либо другой, и как-то случилось так, что я поведал ей о всех своих делах и надеждах, кроме тех, которые касались француза и второго мужчины на берегу; я слушал, как она поет военные песни гугенотов или любовные итальянские канцонетты, не понимая ни слова и не особенно об этом заботясь, однако возвращался домой со звонкой мелодией в ушах и тупой тяжестью на сердце. И хотя я не отдавал себе в этом отчета и мало задумывался над этим, но именно здесь зарождались предвестники того, что меня ожидало, того, что пробуждало во мне надежды и заставляло сердце биться даже сильнее, чем тогда, когда я был свидетелем поединка на берегу или следил из-под расставленных ног за неотвратимым приближением дикого стада, и в то же время того — таковы неисповедимые пути Провидения! — что вынудило меня стать отверженным скитальцем среди чужих людей в чужих странах.
6. О том, что я увидел в колодце
Однажды в теплый погожий денек, устав от деяний Гектора и стенаний Приама, мы с госпожой Марджори отправились вместе к расположенному неподалеку волшебному колодцу, способному, согласно поверьям, предсказывать судьбу всякому, кто заглянет в него.
— Как интересно! — без устали щебетала она, улыбаясь мне. — Может статься, он покажет вам будущую миссис Клефан? Загляните в него, мастер Джереми, а потом расскажите мне, прежде чем настанет мой черед!
Приступ помешательства навалился на меня с новой силой, и, сам того не сознавая, я открыл перед ней свое сердце.
— Видит Бог, госпожа Марджори, — сказал я, — у меня единственная избранница: я либо женюсь на ней, либо вовсе ни на ком!
Мои слова заставили ее слегка вздрогнуть и побледнеть; тем не менее она быстро взяла себя в руки, улыбнулась и насмешливо проговорила:
— В таком случае мы можем проверить, говорит ли колодец правду, — не так ли, мастер Джереми?
— Мне все равно, что скажет колодец, — пылко возразил я. — Главное, что скажете вы, госпожа Марджори. С тех пор как я вас увидел, я не могу думать и заботиться ни о ком, кроме вас. Я готов оставить школу, я готов работать, я готов сделать все, что угодно, ради вас, я готов ждать, только не говорите мне «нет»! — умолял я. — Ибо — клянусь вам — пусть я невзрачен на вид, я готов умереть за вас; и еще, Марджори… — я запнулся.
Я замолк, потому что она слегка засмеялась и, схватив меня за руку, потащила к краю колодца, который представлял собой небольшой круглый водоем, питаемый чистой и прозрачной родниковой водой. Она не произнесла ни слова, но только молча указала вниз. Я посмотрел в воду, как в зеркало, и тут я увидел, что она имела в виду.
Я увидел себя — низкорослого и приземистого, с диким выражением на лице — и рядом с собой ее — лишь самую чуточку повыше меня ростом, но стройную и грациозную, как молодая пальма, которую я однажды видел на картинке; ее чистое и светлое лицо озарила улыбка — ироническая улыбка, объяснившая мне все. С минуту я стоял, глядя на столь разительный контраст, и затем со сдавленным криком, как смертельно раненный олень, бросился сломя голову бежать от нее, от колодца, от ее насмешливого взгляда в густые заросли кустарника — и ее звонкий серебристый смех несся мне вдогонку, добавляя новые мучения к моим страданиям и отчаянию.
Боже, каким дураком, каким слепым дураком я был, поверив, будто ее улыбки и любезное обращение означают нечто большее, чем простая игра ради препровождения времени, когда она забавлялась, позволяя мне обманывать себя и заставляя меня поверить в то, что я ей не совсем безразличен!
Больше не будет школы в Керктауне, и коротышка-учитель больше не будет учить в ней деревенских недорослей греческому и латыни — поклялся я себе. А раз так, то и делать мне здесь больше нечего. Ничто не удерживало меня теперь в том месте, где мои надежды потерпели столь сокрушительную катастрофу. Сердце мое разрывалось при мысли об отце, хоть он никогда не проявлял слишком теплых родительских чувств по отношению ко мне; но я знал, что его сестра, моя тетка, ненавидевшая все живое, кроме себя самой и своего брата, присмотрит за ним и не станет особенно тосковать по мне. Поэтому я дождался сумерек, положил в котомку немного еды, сунул за пояс пистолет и шпагу, захватил с собой все свои наличные деньги — насколько мне помнится, это была единственная серебряная монета — и, понадежнее запахнув свой добрый плащ из плотной шерстяной ткани, потихоньку выскользнул в ночную мглу, ни с кем не попрощавшись, но с горькой тяжестью на душе. Повернувшись лицом к востоку, я отправился на поиски того, что приготовила для меня судьба, двигаясь по направлению к Королевской переправе через Ферт, расположенной в самом узком месте залива. Я шел всю ночь, так как не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, куда я исчез. Это был долгий путь; впрочем, его облегчало то, что дорога шла вдоль береговой линии, и, когда забрезжил рассвет и на востоке показались первые проблески утренней зари, я уже стоял на вершине холма, по склону которого узкая тропинка вела вниз, к маленькой деревушке у переправы.
Ничто в такую рань не подавало еще каких-либо признаков жизни; я позавтракал тем, что захватил с собой в котомке, после чего, спустившись к берегу и отыскав удобную щель среди скал, завернулся в плащ и позабыл о своем одиночестве и о сердечной боли, предавшись сладким объятиям Морфея.
Проснулся я от толчка, потому что какой-то человек грубо тряс меня за плечо.
— Ты на переправу, парень? — спросил он.
— Да, — ответил я, моргая и протирая глаза от остатков сна.
— Так поторопись, приятель, поторопись, иначе паром сейчас отойдет!
Я вскочил на ноги, помчался к паромному причалу, уплатил за переезд и ступил на борт одномачтового парома, причем лодочник, как мне показалось, взглянул на меня с недоумением и любопытством. В следующую минуту швартов был отдан, парус поднят, и мы вышли в залив; течение подхватило нас и понесло на восток от скалы Инчгарви, где оно было наиболее сильным, а глубины наиболее значительными. Кроме меня на борту находились еще два пассажира, два ранних путешественника вместе с лошадьми; оба весело смеялись и оживленно переговаривались, что меня сильно раздражало, поскольку я пребывал в крайне угнетенном настроении.
— Черт бы побрал эту переправу! — сказал один. — Если бы не она, нам не пришлось бы коротать ночь в гнусном постоялом дворе, рассаднике блох!
— Конечно, — согласился второй, — но чего же ты хочешь? Не будь здешней узости, пришлось бы предпринять долгое и утомительное морское путешествие, если, конечно, ты не предпочел бы переправиться через реку у Стирлинга, что добавило бы двадцать с лишним миль к нашему пути. А что бы ты еще мог предложить?
— Бог знает! — ответил первый из собеседников. — Не могут они разве протянуть канат от этой скалы на другой берег и переправлять людей в корзинах?
— Ты совсем рехнулся! Почему же тогда не построить мост, если уж на то пошло?
— По-моему, это ты рехнулся! Какой мост? Может, лучше прицепить людям крылья и научить их летать? Двойной канат на вращающемся барабане — вот что здесь нужно!
Паромщик усмехнулся, а оба спорщика продолжали дискутировать по поводу моста или каната, пока мы не достигли противоположного берега. Что касается меня, то я удивлялся их недомыслию, так как знал, что даже древние римляне не могли перекинуть канат в этом месте, не говоря уже о мосте. «Ma foi», как сказал бы де Кьюзак.
Я ступил на берег и впервые очутился на земле, не относящейся к территории Файфа, но присутствие духа в какой-то степени вернулось ко мне, ибо утренний воздух был свеж и легкий морской ветерок обвевал побережье. Поэтому я с более легким сердцем повернул на восток и направился к столице, находившейся, как мне было известно, в девяти милях от Южной переправы.
Обеспечив себе пристанище на ночь и подкрепившись скромной трапезой, состоявшей из молока и овсяных лепешек, я вышел на улицу, и если у меня и возникли опасения, что кто-то здесь может меня узнать, то я зря тревожился, ибо каждый житель города, казалось, был занят своими собственными заботами и никому не было никакого дела до Джереми Клефана.
7. О драке в таверне
Не прожил я в Эдинбурге и недели, как заметил, что деньги мои исчезают с такой катастрофической быстротой, что если меня не устраивает перспектива голодной смерти, то я должен чем-нибудь заняться, дабы заработать себе на пищу и кров. Вскоре, однако, я убедился в наличии в этом вопросе определенных трудностей, поскольку я не знал никакого ремесла и мне здесь некому было помочь. Сперва я подумал было взять себе французское имя и начать давать уроки фехтования, но потом вспомнил мою последнею попытку выдать себя за француза и, хотя знал пару-другую французских слов, отверг этот план. Таким образом, в конце концов я снова вернулся к учительству, несмотря на то, что для такого занятия здесь было мало перспектив. Я оставил таверну и снял крохотную комнатку под самой крышей дома в Лакенбутсе, где повесил вывеску, которую сам с немалым усердием и старанием написал на доске и украсил замысловатым резным орнаментом:
«Здесь Мастер Клефан обучает классической литературе, как греческой, так и латинской, поэзии и прозе».
Затем я занял место у окна и принялся ждать, наблюдая, как мой запас пенсов с каждым днем все скудеет и скудеет. Помню, на третий день после появления вывески я сидел, отчаявшийся и страшно голодный, ибо гордость не позволяла мне просить милостыню, невзирая на то что я вот уже два дня ничего не ел, кроме тарелки овсяной каши, которую из жалости принесла мне моя старая хозяйка, и размышлял над тем, что бы такое еще продать. О том, чтобы расстаться со шпагой, не могло быть и речи — здесь я был абсолютно тверд и непреклонен, — ходить без сапог и с непокрытой головой я тоже не мог; оставался, таким образом, один самопал. Это было довольно примитивное оружие, особенно по сравнению с современными изящными кавалерийскими пистолетами, но в то время оно представляло собой определенную ценность, и я знал, что на вырученную за него сумму мне удалось бы просуществовать несколько дней. Однако стоило мне об этом подумать, как я тут же вспомнил, что самопал — единственная вещь, оставшаяся мне на память об отце, и все мое естество тут же восстало против идеи превратить ее в деньги. Взамен я принялся шарить по карманам в надежде отыскать в них завалявшуюся монету и обнаружил, что всей моей наличности едва ли хватит лишь на кружку пива; тем не менее голод грыз мои внутренности с такой яростью, как никогда прежде, а я не смел просить взаймы у своей квартирной хозяйки из боязни, что она вышвырнет меня на улицу.
Пока я сидел, уставясь на сиротливо лежавшую на столе одинокую монету, мне пришла в голову мысль отправиться в гавань, где я мог бы попытаться найти работу, так как умел обращаться с парусами и веслами, да и силенкой меня Бог не обидел; однако в глубине души я понимал, что это не было единственным поводом для моего решения: просто мне захотелось еще раз обернуться и посмотреть через Ферт в ту сторону, где был расположен Керктаун и где… — но при мысли о женщине, которая так жестоко насмеялась надо мной, я крепко сжал зубы и постарался выбросить из головы все воспоминания о прошлом.
Нацепить пояс со шпагой было недолгим делом, и вскоре я уже шагал по Эдинбургу — самый нищий из всех искателей приключений в городе. Пояс перетягивал мою талию так туго, что я едва не задыхался: я вспомнил историю старого Эйба о том, как он несколько дней провел в море, цепляясь за перевернутую лодку, и как туго затянутый ремень служил единственным успокаивающим и облегчающим средством для его пустого желудка.
Я расспросил дорогу до Лейта и нашел ее удобной и живописной, обсаженной высоким и густым кустарником, который в ночное время, вне всякого сомнения, служил отличным укрытием для грабителей и бандитов; впрочем, никто меня не тронул, ибо стоял яркий полдень, и я добрался до порта примерно за час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41