Все еще ничего не происходило. Лошади переминались, пощипывая чахлую траву. Люди приглушенно переговаривались. Напряжение разбил губернатор, подъехавший на высоком гнедом коне.
Светоний окинул взглядом расположение и экипировку солдат.
– Повтори, что ты должен делать, – приказал он Квинту.
– Ждать… Не двигаться, когда легионы пойдут в бой сразу после твоего сигнала. Затем атаковать здесь, – Квинт указал вправо, на склон, – следовать внизу за легатом Петиллием и пробиваться, сквозь врага навстречу левому крылу кавалерии.
Губернатор кивнул.
– И сомкнуть клещи. Легат Петиллий решит, когда поворачивать. – Он тронул поводья и поехал к следующему центуриону и его отряду. В два часа Светоний проверил все свои силы и вернулся обратно, заняв место в тылу пехотинцев.
Это сон, и ничего не случится, думал Квинт, как и все неотрывно вглядываясь в кремнистую равнину. Не было ни проблеска солнца, ни дождя, лишь пасмурное серое небо и порывистый ветер.
Именно ветер принес первое предупреждение, когда Квинт в двадцатый раз проверял острие кавалерийского копья и взвешивал на руке тяжелый щит.
Дрожь прошла по затихшим сомкнутым рядам легионеров, когда они услышали отдаленный шум – смешение грохота и воплей. Трубач губернатора дал долгий пронзительный сигнал, легионеры передовых рядов, все, как один подняли щиты и сомкнули у себя над головами, образовав знаменитую римскую «черепаху», металлическое укрытие, защищавшее от града копий, стрел и камней. Шум с севера нарастал, но все еще никого не было видно.
Квинт, сосредоточившись на равнине, не слышал ни шороха сыплющихся поблизости камешков, ни топота копыт, пока Ферокс не дернулся, когда морда другого коня коснулась его крупа. Квинт резко обернулся и увидел Луция, глядевшего на него с тем же выражением неуверенности и вызова, как и вчера, когда он появился с острова Терновника.
– Какого Гадеса? – прошипел Квинт. – Откуда ты взялся?
– Следовал за легионами, переждал ночь, подъехал по тропинке сверху лощины.
– Так возвращайся туда и не путайся под ногами! Не хватайся за копье и не двигайся, пока не увидишь, что мы двигаемся. Следи, когда легат Петиллий – он впереди, на белом коне – даст сигнал, понял?
Луций сглотнул:
– Презираешь меня, Квинт, правда? То есть, я хотел сказать…
«Да, мой центурион, понял», – горько добавил он про себя, но подчинился и выехал по склону на место, указанное Квинтом.
Затем Квинт забыл Луция, забыл обо всем, кроме отдаленного края равнины, когда тысячи завывающих британских воинов вывалились из-за деревьев.
Равнина быстро чернела, наполняясь фигурами, сжимавшими дубинки, копья и круглые маленькие бронзовые щиты. Повсюду Квинт замечал лучников, а потом, вслед за конными воинами загрохотали ряды боевых колесниц. Смертоносные кривые ножи блистали, крутясь на осях их колес.
Римляне не двигались, не издавали ни звука. Британцы понятия не имели об их числе, ибо форма лощины открывала обзор только легионерам.
Британцы, глядя на лощину, перестали победоносно вопить и замерли, явно чего-то ожидая. Квинту со склона было хорошо видно, и когда в поле зрения показалась большая боевая колесница, он понял, кого они ждали. Седоки узнавались безошибочно.
Боадицея, не уступавшая ростом никому из племенных вождей, окружавших ее колесницу, кричала и потрясала копьем. Грива ее рыжевато-золотистых волос развевалась по ветру. На ней был бронзовый шлем, на груди блистало королевское ожерелье. За ней, цепляясь за высокие борта колесницы, жались ее дочери, в то время, как королева, нахлестывая лошадей, мчалась перед своим внезапно утихшим войском.
Квинт видел, что она обращается к своим воинам, и улавливал обрывки фраз. «Месть!» «Очистим нашу страну от ненавистных тиранов!» «Убивайте всех, без снисхождения!» Выкрикнув это, она бросила поводья и вытащила что-то из-под широкого плаща. Маленькое животное выпрыгнуло из колесницы на землю.
Квинт опознал зверька по длинным ушам. Это священный заяц, понял он, а британцы испустили дикий восторженный вой, когда заяц развернулся и побежал на восток.
– Победа! Андраста! Андраста! Заяц побежал в сторону солнца за победой! – Хриплый торжествующий крик королевы перекрыл все остальные.
Они же пьяны, подумал Квинт, пьяны от самоуверенности, так же как от верескового эля, который, без сомнения, хлестали всю ночь, им казалось невероятным, чтобы римляне решились атаковать, теперь, после несчетных побед британцев. Без сомнения, они считали, что римляне в страхе побегут. Но огромная неорганизованная толпа британцев уже продвигалась вперед, чтобы дать места новоприбывшим. Это были повозки, сотни повозок, заполненных женщинами и даже детьми. Квинт видел их длинные развевающиеся волосы.
О Марс, как они уверены, – подумал он с ужасом, обратившимся в ярость. Они привезли свои семьи полюбоваться на избиение римлян, как мы приходили в Большой Цирк посмотреть, как наказывают рабов.
И как их много! Верно, половина британских племен присоединилась к Боадицее, ибо надвигающаяся орда собрала много тысяч воинов, не считая женщин и детей в повозках.
Начинается, подумал Квинт, и дрожь прошла по его телу, хотя он не чувствовал страха, только холодное, расчетливое ожидание.
Колесница Боадицеи скрылась среди воинов, и конные племенные вожди заняли ее место. Взглянув направо, Квинт узнал Навина в триновантском шлеме. «Как ты и предрекал, Навин, пришло время и мы встретились как враги», – мрачно пробормотал Квинт.
Передовая линия британцев начала быстро выстраиваться. Как и ожидали римляне, она состояла из лучников и пращников. Квинт глянул вперед, на прямую спину Петиллия, восседавшего на белом жеребце, а затем, против воли – назад, на Луция. Лицо молодого человека посерело, пот стекал по подбородку на ремень шлема.
– Удачи тебе, – тихо сказал Квинт с оттенком жалости, и так никогда и не узнал, услышал ли его Луций, поскольку в тот же миг воздух заполнился леденящими кровь боевыми кличами, пением тетив и шипением пращных ремней, а затем – бессильным грохотом и звяканьем стрел и камней о заслон из щитов, поставленных легионерами.
Вскоре раздался звук трубы и крик Светония:
– Легионы, в атаку!
Щиты единым движением опустились, и первый боевой порядок, выстроенный клином, бросился вперед, бросая легкие пилумы – по-змеиному тонкие, по-бритвенному острые дротики, летевшие на такое же расстояние, как стрелы.
Самоуверенные британцы были охвачены изумлением. Лучники и пращники, не имея возможности перестроиться, пали под ударами дротиков. Клин римлян расширился. Тяжелые дротики пришли на смену легким. Они поразили бешено бьющихся лошадей. В то же мгновение Петиллий закричал и бросил своего коня в галоп. Правое крыло кавалерии устремилось за ним по склону. Над ухом Квинта просвистело копье, но он лишь машинально пригнул голову, следя за легатом. Тот взмахнул копьем и свернул направо, в глубь вражеских рядов, среди мешанины британских колесниц и пехотинцев.
Левое крыло кавалеристов пробилось им навстречу, и взятые в кольцо британцы оказались полностью окружены врагами, чьи копья, короткие мечи, и шипастые щиты полностью превосходили грубые изделия британцев. Тяжелое римское оружие наносило удары, от которых у британцев не было защиты.
Квинт полностью забыл чувство самосохранения, он стал машиной, которая рубила, колола, резала, отбивала удары, однако, управлял Фероксом, прокладывая путь между вертящихся ножей на колесницах, ныряя в мгновенно образовавшуюся среди занесенных дубинок пустоту, вонзая копье в прикрытую тартаном грудь. Все кругом казалось синим – цвета боевой раскраски на лицах дикарей, а потом красным – от крови.
Один раз он ощутил словно бы ожог в ноге, но забыл об этом. Дикий паризий вцепился в уздечку
Ферокса, Квинт пригнулся и ударил его в лицо острым шипом посреди щита. Паризий упал среди трупов британских лошадей, отрезав Квинта от битвы, которая откатилась вперед, ибо легионеры наступали с выверенной и безжалостной методичностью.
Квинт вдруг почувствовал, что задыхается, и с усилием выровнял дыхание, успокоил дрожащего Ферокса, затем он замер, парализованный зрелищем, разворачивающимся поблизости, за валом из перевернутых колесниц и убитых лошадей.
Он увидел легата Петиллия, пешего – его белый жеребец валялся мертвым на земле – отчаянно сражавшегося с Навином, вождем триновантов, который все еще был на коне. Лицо Навина покрывала боевая раскраска, изо рта его вырвалось рычание, когда его копье переломило копье легата. Петиллий отражал непрерывные удары щитом и коротким мечом, но британец расчетливо загонял его в угол, образованный перевернутыми колесницами. Копье Навина вздымалось вновь и вновь, и Квинт с ужасом видел, что Петиллий изнемогает. Он поднял собственное копье и нацелился в спину Навина, молясь о том, чтобы не промахнуться и не поразить Петиллия.
Но пока он медлил и выбирал время для удара, к бойцам метнулся всадник. Квинт увидел блеск римского копья, летящего в Навина. Увидел, как кровь хлынула из его груди, и как вождь последним усилием метнул копье в римлянина, который пошатнулся от удара, медленно сполз с коня и рухнул на землю.
Квинт пришпорил Ферокса, перепрыгнул завал и достиг всех троих. Петиллий стоял, глядя на двух человек, лежащих на земле. Легат все еще не отошел от полученных ударов, от потрясения поединка, едва не ставшего для него роковым.
На Квинта он взглянул без удивления.
– Вождь триновантов мертв, а этот малый, похоже, спас мне жизнь.
– Луций! – воскликнул Квинт, уставившись на фигуру, скрючившуюся рядом с мертвым вождем.
– Луций Клавдий? Так он все-таки пришел сражаться. – В голосе легата прозвучало изумление. – Но он все еще дышит! – Петиллий встряхнулся и полностью пришел в себя. Он бросил взгляд на равнину, куда сейчас переместилось сражение, – равнину, усеянную трупами людей и лошадей. Британскими трупами. ~ Помоги мне перенести его под то дерево, – сказал он Квинту.
Копье Навина вонзилось глубоко в предплечье Луция, задев легкое. Квинт и Петиллий перебинтовали рану тугой повязкой из нижней рубахи Луция и остановили кровотечение, затем осторожно перенесли его в сторону. Дышал он прерывисто, но сердце прослушивалось хорошо.
– Твой конь-мертв, – сказал Квинт легату. Возьми моего.
Легат кивнул и вскочил на Ферокса.
– Следуй за мной так быстро, как сможешь! – крикнул он и поскакал в сторону продолжающейся бойни.
Когда Квинт пешком достиг поля сражения, битва уже почти закончилась. Самоуверенность британцев обратилась в ужас. Они бросились бежать, хотя королева хрипло призывала их продолжать биться. Но их охватила слепая паника, и когда в своем безумии, они обратились в бегство, путь к отступлению им преградили собственные громоздкие повозки. Повозки, заполненные женщинами, приехавшими полюбоваться зрелищем.
Так работа легионов значительно облегчилась, и они исполнили ее с беспощадным совершенством.
Были убиты тысячи британцев, и к вечеру этого дня стоны умирающих сменились тишиной, прерываемой лишь протяжными причитаниями – кельтским погребальным плачем.
Ибо Боадицея тоже лежала мертвой на земле, среди своего народа. Щит был подложен ей под голову, рядом – копье, золотые волосы распущены. Лицо, ужасное в ярости, было сейчас спокойным, бледным и мирным. Когда она увидела, как пал последний из ее людей, то не стала дожидаться римского плена.
На ее груди был спрятан флакон с ядом, и она проглотила его содержимое.
Она умерла на старой британской дороге к северу от поля битвы, и не было рядом с ней никого, кроме дочерей и четырех старых иценов, ее родичей. И эти причитания двух принцесс раздавались эхом римской победы.
Римляне не тревожили их. Этого добился легат Петиллий. Светоний не намеревался быть столь милостивым. Несмотря на свой великий триумф, он был в бешенстве из-за того, что Боадицея избежала плена. Он хотел, по крайней мере, схватить принцесс, и протащить для примера по земле труп мятежной королевы.
Петиллий имел мужество противостоять губернатору, показывая, что подобные действия превратят Боадицею в мученицу, и зажгут в британцах пламя ненависти столь жаркой, что римляне лишатся надежды править здесь мирно.
– Покажи им, что римляне могут быть милосердны, – умолил он.
Светоний неохотно согласился позволить оплакать королеву, пока он не решит, что делать с принцессами. Но раньше, чем он решил, те исчезли. Все шестеро положили тело королевы в повозку и укатили по какой-то тайной тропе через лес, чтобы похоронить ее согласно своим обычаям.
Когда смертные причитания принцесс еще оглашали равнину, Квинт и Петиллий пошли за Луцием, ведя с собой носильщиков. Луций лежал под тем деревом, что его оставили, изо рта его вытекала кровь, но он взглянул на них, силясь улыбнуться и спросил: «Мы победили?» – Победили, – сказал Петиллий. – Наиболее славный триумф над худшими врагами, что знал Рим. Благодарение богам! Похоже, мы потеряли не больше четырехсот человек, а британское войско полностью разбито, и Боадицея мертва.
– Хорошо, – болезненно выдохнул Луций, он повернулся к Квинту. – Удивлен, верно? – Ты никогда не ожидал увидеть, как я умираю геройской смертью! – в его слабом голосе послышалась тень горькой насмешки.
Петиллий сделал знак носильщикам, и те осторожно уложили Луция на носилки.
– Уверен, что ты не умрешь, Луций Клавдий, – мягко сказал легат. – Ты будешь жить, и знай, что твой нынешний храбрый поступок искупил все, что ты сделал раньше. Это забыто.
Луций вздохнул, смежил глаза. Носильщики прокладывали путь среди окровавленных трупов. Петиллий и Квинт шли рядом. Неожиданно Луций заговорил снова – Смутно, почти бессознательно.
– Но я сегодня вовсе не сражался. Я выжидал на холме и смотрел, пока не увидел, что легат в опасности, и только тогда я забыл свой страх.
– Знаю, – сказал Петиллий. – Забыто все, что было до убийства вождя триновантов.
– Я патриций. Я из рода божественного императора Клавдия, – продолжал тот, не обращая внимания на слова Петиллия. – Я не был рожден быть простым солдатом в варварской стране. Я был несчастен… полон ненависти и страха… ненависти и страха…
– Молчи! – резко приказал Петиллий, и слабый голос оборвался, хотя затрудненное дыхание все еще слышалось.
В глазах Квинта защипало, при мысли о том, что Луций может умереть, в горле появился ком. Он не пытался понять то смешение пороков, от которых страдал Луций – от себялюбия, от трусости, от высокомерия – весь этот гнойник, который был отсечен одним бескорыстным, храбрым ударом. Он чувствовал только жалость и прежнюю привязанность, ныне очищенную от презрения.
Они уложили Луция на постель из листьев, на краю лощины среди других раненых, лекарь Четырнадцатого легиона осмотрел его рану при свете факела и дал молодому человеку сильного снотворного.
– Думаю, он может выжить, – сообщил он Петиллию, – хотя утверждать слишком рано. Эй! – добавил лекарь, поглядев на Квинта. – Центурион, ты же весь в крови. Это твоя или британская?
Квинт удивленно осмотрелся и увидел, что его левое бедро и нога покрыты сплошной коркой запекшейся крови.
– Я не заметил, – сказал он, хотя и припоминал теперь жалящую боль, которую почувствовал в ноге.
– Заметишь, – сумрачно заявил лекарь, промыв его ногу теплой водой. – Завтра будет как полено. Ты надолго запомнишь эту битву! Ложись-ка рядом со своим другом, пока я тебя перевяжу.
Итак, Квинт улегся на землю рядом со спящим Луцием, и неожиданно ощутил, что рад этому. И он был счастлив. Экзальтация, разделяемая всем измученным войском была слишком глубока для громких изъявлений, и слишком сильна, чтобы ее осознать, и однако некоторых, и Квинт в том числе, подозревали, что этого дня мир не забудет. Римское правление вновь утвердилось в Британии.
* * *
Три последующих недели прошли для Квинта как в тумане. Его рана, грязная – впрочем, как почти у всех, – воспалилась. В жару и лихорадке он лишь смутно осознавал, что его перевезли в основной лагерь на другом берегу Темзы и уложили в госпитальной палатке. Различные впечатления мешались со снами о войне, снами о доме и снами о любви, терзавшими его потрясенное сознание.
Он узнал, что Дион с Фабианом целы и невредимы, если не считать царапин и порезов, и приходили повидать его. Узнал, что в его центурии убит только один федерат, и вообще тяжелые ранения чудесным образом редки – почти все они достались штурмовому отряду пехотинцев.
Он узнал, что Луций, лежавший в другой госпитальной палатке, чувствует себя лучше, хотя опасность еще не миновала.
И наконец настал день, когда Квинт проснулся без лихорадки, с интересом взглянул на завтрак, и, шатаясь, уселся, чтобы его съесть. Тем временем в палатку влетел Дион. Он нес тарелку с гроздью спелого пурпурного винограда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Светоний окинул взглядом расположение и экипировку солдат.
– Повтори, что ты должен делать, – приказал он Квинту.
– Ждать… Не двигаться, когда легионы пойдут в бой сразу после твоего сигнала. Затем атаковать здесь, – Квинт указал вправо, на склон, – следовать внизу за легатом Петиллием и пробиваться, сквозь врага навстречу левому крылу кавалерии.
Губернатор кивнул.
– И сомкнуть клещи. Легат Петиллий решит, когда поворачивать. – Он тронул поводья и поехал к следующему центуриону и его отряду. В два часа Светоний проверил все свои силы и вернулся обратно, заняв место в тылу пехотинцев.
Это сон, и ничего не случится, думал Квинт, как и все неотрывно вглядываясь в кремнистую равнину. Не было ни проблеска солнца, ни дождя, лишь пасмурное серое небо и порывистый ветер.
Именно ветер принес первое предупреждение, когда Квинт в двадцатый раз проверял острие кавалерийского копья и взвешивал на руке тяжелый щит.
Дрожь прошла по затихшим сомкнутым рядам легионеров, когда они услышали отдаленный шум – смешение грохота и воплей. Трубач губернатора дал долгий пронзительный сигнал, легионеры передовых рядов, все, как один подняли щиты и сомкнули у себя над головами, образовав знаменитую римскую «черепаху», металлическое укрытие, защищавшее от града копий, стрел и камней. Шум с севера нарастал, но все еще никого не было видно.
Квинт, сосредоточившись на равнине, не слышал ни шороха сыплющихся поблизости камешков, ни топота копыт, пока Ферокс не дернулся, когда морда другого коня коснулась его крупа. Квинт резко обернулся и увидел Луция, глядевшего на него с тем же выражением неуверенности и вызова, как и вчера, когда он появился с острова Терновника.
– Какого Гадеса? – прошипел Квинт. – Откуда ты взялся?
– Следовал за легионами, переждал ночь, подъехал по тропинке сверху лощины.
– Так возвращайся туда и не путайся под ногами! Не хватайся за копье и не двигайся, пока не увидишь, что мы двигаемся. Следи, когда легат Петиллий – он впереди, на белом коне – даст сигнал, понял?
Луций сглотнул:
– Презираешь меня, Квинт, правда? То есть, я хотел сказать…
«Да, мой центурион, понял», – горько добавил он про себя, но подчинился и выехал по склону на место, указанное Квинтом.
Затем Квинт забыл Луция, забыл обо всем, кроме отдаленного края равнины, когда тысячи завывающих британских воинов вывалились из-за деревьев.
Равнина быстро чернела, наполняясь фигурами, сжимавшими дубинки, копья и круглые маленькие бронзовые щиты. Повсюду Квинт замечал лучников, а потом, вслед за конными воинами загрохотали ряды боевых колесниц. Смертоносные кривые ножи блистали, крутясь на осях их колес.
Римляне не двигались, не издавали ни звука. Британцы понятия не имели об их числе, ибо форма лощины открывала обзор только легионерам.
Британцы, глядя на лощину, перестали победоносно вопить и замерли, явно чего-то ожидая. Квинту со склона было хорошо видно, и когда в поле зрения показалась большая боевая колесница, он понял, кого они ждали. Седоки узнавались безошибочно.
Боадицея, не уступавшая ростом никому из племенных вождей, окружавших ее колесницу, кричала и потрясала копьем. Грива ее рыжевато-золотистых волос развевалась по ветру. На ней был бронзовый шлем, на груди блистало королевское ожерелье. За ней, цепляясь за высокие борта колесницы, жались ее дочери, в то время, как королева, нахлестывая лошадей, мчалась перед своим внезапно утихшим войском.
Квинт видел, что она обращается к своим воинам, и улавливал обрывки фраз. «Месть!» «Очистим нашу страну от ненавистных тиранов!» «Убивайте всех, без снисхождения!» Выкрикнув это, она бросила поводья и вытащила что-то из-под широкого плаща. Маленькое животное выпрыгнуло из колесницы на землю.
Квинт опознал зверька по длинным ушам. Это священный заяц, понял он, а британцы испустили дикий восторженный вой, когда заяц развернулся и побежал на восток.
– Победа! Андраста! Андраста! Заяц побежал в сторону солнца за победой! – Хриплый торжествующий крик королевы перекрыл все остальные.
Они же пьяны, подумал Квинт, пьяны от самоуверенности, так же как от верескового эля, который, без сомнения, хлестали всю ночь, им казалось невероятным, чтобы римляне решились атаковать, теперь, после несчетных побед британцев. Без сомнения, они считали, что римляне в страхе побегут. Но огромная неорганизованная толпа британцев уже продвигалась вперед, чтобы дать места новоприбывшим. Это были повозки, сотни повозок, заполненных женщинами и даже детьми. Квинт видел их длинные развевающиеся волосы.
О Марс, как они уверены, – подумал он с ужасом, обратившимся в ярость. Они привезли свои семьи полюбоваться на избиение римлян, как мы приходили в Большой Цирк посмотреть, как наказывают рабов.
И как их много! Верно, половина британских племен присоединилась к Боадицее, ибо надвигающаяся орда собрала много тысяч воинов, не считая женщин и детей в повозках.
Начинается, подумал Квинт, и дрожь прошла по его телу, хотя он не чувствовал страха, только холодное, расчетливое ожидание.
Колесница Боадицеи скрылась среди воинов, и конные племенные вожди заняли ее место. Взглянув направо, Квинт узнал Навина в триновантском шлеме. «Как ты и предрекал, Навин, пришло время и мы встретились как враги», – мрачно пробормотал Квинт.
Передовая линия британцев начала быстро выстраиваться. Как и ожидали римляне, она состояла из лучников и пращников. Квинт глянул вперед, на прямую спину Петиллия, восседавшего на белом жеребце, а затем, против воли – назад, на Луция. Лицо молодого человека посерело, пот стекал по подбородку на ремень шлема.
– Удачи тебе, – тихо сказал Квинт с оттенком жалости, и так никогда и не узнал, услышал ли его Луций, поскольку в тот же миг воздух заполнился леденящими кровь боевыми кличами, пением тетив и шипением пращных ремней, а затем – бессильным грохотом и звяканьем стрел и камней о заслон из щитов, поставленных легионерами.
Вскоре раздался звук трубы и крик Светония:
– Легионы, в атаку!
Щиты единым движением опустились, и первый боевой порядок, выстроенный клином, бросился вперед, бросая легкие пилумы – по-змеиному тонкие, по-бритвенному острые дротики, летевшие на такое же расстояние, как стрелы.
Самоуверенные британцы были охвачены изумлением. Лучники и пращники, не имея возможности перестроиться, пали под ударами дротиков. Клин римлян расширился. Тяжелые дротики пришли на смену легким. Они поразили бешено бьющихся лошадей. В то же мгновение Петиллий закричал и бросил своего коня в галоп. Правое крыло кавалерии устремилось за ним по склону. Над ухом Квинта просвистело копье, но он лишь машинально пригнул голову, следя за легатом. Тот взмахнул копьем и свернул направо, в глубь вражеских рядов, среди мешанины британских колесниц и пехотинцев.
Левое крыло кавалеристов пробилось им навстречу, и взятые в кольцо британцы оказались полностью окружены врагами, чьи копья, короткие мечи, и шипастые щиты полностью превосходили грубые изделия британцев. Тяжелое римское оружие наносило удары, от которых у британцев не было защиты.
Квинт полностью забыл чувство самосохранения, он стал машиной, которая рубила, колола, резала, отбивала удары, однако, управлял Фероксом, прокладывая путь между вертящихся ножей на колесницах, ныряя в мгновенно образовавшуюся среди занесенных дубинок пустоту, вонзая копье в прикрытую тартаном грудь. Все кругом казалось синим – цвета боевой раскраски на лицах дикарей, а потом красным – от крови.
Один раз он ощутил словно бы ожог в ноге, но забыл об этом. Дикий паризий вцепился в уздечку
Ферокса, Квинт пригнулся и ударил его в лицо острым шипом посреди щита. Паризий упал среди трупов британских лошадей, отрезав Квинта от битвы, которая откатилась вперед, ибо легионеры наступали с выверенной и безжалостной методичностью.
Квинт вдруг почувствовал, что задыхается, и с усилием выровнял дыхание, успокоил дрожащего Ферокса, затем он замер, парализованный зрелищем, разворачивающимся поблизости, за валом из перевернутых колесниц и убитых лошадей.
Он увидел легата Петиллия, пешего – его белый жеребец валялся мертвым на земле – отчаянно сражавшегося с Навином, вождем триновантов, который все еще был на коне. Лицо Навина покрывала боевая раскраска, изо рта его вырвалось рычание, когда его копье переломило копье легата. Петиллий отражал непрерывные удары щитом и коротким мечом, но британец расчетливо загонял его в угол, образованный перевернутыми колесницами. Копье Навина вздымалось вновь и вновь, и Квинт с ужасом видел, что Петиллий изнемогает. Он поднял собственное копье и нацелился в спину Навина, молясь о том, чтобы не промахнуться и не поразить Петиллия.
Но пока он медлил и выбирал время для удара, к бойцам метнулся всадник. Квинт увидел блеск римского копья, летящего в Навина. Увидел, как кровь хлынула из его груди, и как вождь последним усилием метнул копье в римлянина, который пошатнулся от удара, медленно сполз с коня и рухнул на землю.
Квинт пришпорил Ферокса, перепрыгнул завал и достиг всех троих. Петиллий стоял, глядя на двух человек, лежащих на земле. Легат все еще не отошел от полученных ударов, от потрясения поединка, едва не ставшего для него роковым.
На Квинта он взглянул без удивления.
– Вождь триновантов мертв, а этот малый, похоже, спас мне жизнь.
– Луций! – воскликнул Квинт, уставившись на фигуру, скрючившуюся рядом с мертвым вождем.
– Луций Клавдий? Так он все-таки пришел сражаться. – В голосе легата прозвучало изумление. – Но он все еще дышит! – Петиллий встряхнулся и полностью пришел в себя. Он бросил взгляд на равнину, куда сейчас переместилось сражение, – равнину, усеянную трупами людей и лошадей. Британскими трупами. ~ Помоги мне перенести его под то дерево, – сказал он Квинту.
Копье Навина вонзилось глубоко в предплечье Луция, задев легкое. Квинт и Петиллий перебинтовали рану тугой повязкой из нижней рубахи Луция и остановили кровотечение, затем осторожно перенесли его в сторону. Дышал он прерывисто, но сердце прослушивалось хорошо.
– Твой конь-мертв, – сказал Квинт легату. Возьми моего.
Легат кивнул и вскочил на Ферокса.
– Следуй за мной так быстро, как сможешь! – крикнул он и поскакал в сторону продолжающейся бойни.
Когда Квинт пешком достиг поля сражения, битва уже почти закончилась. Самоуверенность британцев обратилась в ужас. Они бросились бежать, хотя королева хрипло призывала их продолжать биться. Но их охватила слепая паника, и когда в своем безумии, они обратились в бегство, путь к отступлению им преградили собственные громоздкие повозки. Повозки, заполненные женщинами, приехавшими полюбоваться зрелищем.
Так работа легионов значительно облегчилась, и они исполнили ее с беспощадным совершенством.
Были убиты тысячи британцев, и к вечеру этого дня стоны умирающих сменились тишиной, прерываемой лишь протяжными причитаниями – кельтским погребальным плачем.
Ибо Боадицея тоже лежала мертвой на земле, среди своего народа. Щит был подложен ей под голову, рядом – копье, золотые волосы распущены. Лицо, ужасное в ярости, было сейчас спокойным, бледным и мирным. Когда она увидела, как пал последний из ее людей, то не стала дожидаться римского плена.
На ее груди был спрятан флакон с ядом, и она проглотила его содержимое.
Она умерла на старой британской дороге к северу от поля битвы, и не было рядом с ней никого, кроме дочерей и четырех старых иценов, ее родичей. И эти причитания двух принцесс раздавались эхом римской победы.
Римляне не тревожили их. Этого добился легат Петиллий. Светоний не намеревался быть столь милостивым. Несмотря на свой великий триумф, он был в бешенстве из-за того, что Боадицея избежала плена. Он хотел, по крайней мере, схватить принцесс, и протащить для примера по земле труп мятежной королевы.
Петиллий имел мужество противостоять губернатору, показывая, что подобные действия превратят Боадицею в мученицу, и зажгут в британцах пламя ненависти столь жаркой, что римляне лишатся надежды править здесь мирно.
– Покажи им, что римляне могут быть милосердны, – умолил он.
Светоний неохотно согласился позволить оплакать королеву, пока он не решит, что делать с принцессами. Но раньше, чем он решил, те исчезли. Все шестеро положили тело королевы в повозку и укатили по какой-то тайной тропе через лес, чтобы похоронить ее согласно своим обычаям.
Когда смертные причитания принцесс еще оглашали равнину, Квинт и Петиллий пошли за Луцием, ведя с собой носильщиков. Луций лежал под тем деревом, что его оставили, изо рта его вытекала кровь, но он взглянул на них, силясь улыбнуться и спросил: «Мы победили?» – Победили, – сказал Петиллий. – Наиболее славный триумф над худшими врагами, что знал Рим. Благодарение богам! Похоже, мы потеряли не больше четырехсот человек, а британское войско полностью разбито, и Боадицея мертва.
– Хорошо, – болезненно выдохнул Луций, он повернулся к Квинту. – Удивлен, верно? – Ты никогда не ожидал увидеть, как я умираю геройской смертью! – в его слабом голосе послышалась тень горькой насмешки.
Петиллий сделал знак носильщикам, и те осторожно уложили Луция на носилки.
– Уверен, что ты не умрешь, Луций Клавдий, – мягко сказал легат. – Ты будешь жить, и знай, что твой нынешний храбрый поступок искупил все, что ты сделал раньше. Это забыто.
Луций вздохнул, смежил глаза. Носильщики прокладывали путь среди окровавленных трупов. Петиллий и Квинт шли рядом. Неожиданно Луций заговорил снова – Смутно, почти бессознательно.
– Но я сегодня вовсе не сражался. Я выжидал на холме и смотрел, пока не увидел, что легат в опасности, и только тогда я забыл свой страх.
– Знаю, – сказал Петиллий. – Забыто все, что было до убийства вождя триновантов.
– Я патриций. Я из рода божественного императора Клавдия, – продолжал тот, не обращая внимания на слова Петиллия. – Я не был рожден быть простым солдатом в варварской стране. Я был несчастен… полон ненависти и страха… ненависти и страха…
– Молчи! – резко приказал Петиллий, и слабый голос оборвался, хотя затрудненное дыхание все еще слышалось.
В глазах Квинта защипало, при мысли о том, что Луций может умереть, в горле появился ком. Он не пытался понять то смешение пороков, от которых страдал Луций – от себялюбия, от трусости, от высокомерия – весь этот гнойник, который был отсечен одним бескорыстным, храбрым ударом. Он чувствовал только жалость и прежнюю привязанность, ныне очищенную от презрения.
Они уложили Луция на постель из листьев, на краю лощины среди других раненых, лекарь Четырнадцатого легиона осмотрел его рану при свете факела и дал молодому человеку сильного снотворного.
– Думаю, он может выжить, – сообщил он Петиллию, – хотя утверждать слишком рано. Эй! – добавил лекарь, поглядев на Квинта. – Центурион, ты же весь в крови. Это твоя или британская?
Квинт удивленно осмотрелся и увидел, что его левое бедро и нога покрыты сплошной коркой запекшейся крови.
– Я не заметил, – сказал он, хотя и припоминал теперь жалящую боль, которую почувствовал в ноге.
– Заметишь, – сумрачно заявил лекарь, промыв его ногу теплой водой. – Завтра будет как полено. Ты надолго запомнишь эту битву! Ложись-ка рядом со своим другом, пока я тебя перевяжу.
Итак, Квинт улегся на землю рядом со спящим Луцием, и неожиданно ощутил, что рад этому. И он был счастлив. Экзальтация, разделяемая всем измученным войском была слишком глубока для громких изъявлений, и слишком сильна, чтобы ее осознать, и однако некоторых, и Квинт в том числе, подозревали, что этого дня мир не забудет. Римское правление вновь утвердилось в Британии.
* * *
Три последующих недели прошли для Квинта как в тумане. Его рана, грязная – впрочем, как почти у всех, – воспалилась. В жару и лихорадке он лишь смутно осознавал, что его перевезли в основной лагерь на другом берегу Темзы и уложили в госпитальной палатке. Различные впечатления мешались со снами о войне, снами о доме и снами о любви, терзавшими его потрясенное сознание.
Он узнал, что Дион с Фабианом целы и невредимы, если не считать царапин и порезов, и приходили повидать его. Узнал, что в его центурии убит только один федерат, и вообще тяжелые ранения чудесным образом редки – почти все они достались штурмовому отряду пехотинцев.
Он узнал, что Луций, лежавший в другой госпитальной палатке, чувствует себя лучше, хотя опасность еще не миновала.
И наконец настал день, когда Квинт проснулся без лихорадки, с интересом взглянул на завтрак, и, шатаясь, уселся, чтобы его съесть. Тем временем в палатку влетел Дион. Он нес тарелку с гроздью спелого пурпурного винограда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22