- Шошиа, не надо, Шошиа!
Я с плачем и криком бросился к двери и заколотил в нее кулаками. Напрасно! Кругом стояла такая могильная тишина, словно и эта тюрьма, и этот город, и весь мир затонули в воде. А Шошиа все уменьшается. Вот он уже стал не больше моего кулака.
- Шошиа!
И вдруг Шошиа превратился в скворца. Скворец легко перепорхнул с нар на нижний оконный откос и оттуда взглянул на меня, по-птичьи склонив голову набок.
- Что ты наделал, Шошиа!
Скворец свободно пролез сквозь оконную решетку и теперь уже снаружи глядел на меня, словно приглашая последовать за собой.
- Не улетай, Шошиа!
Скворец раскрыл крылья, сорвался с окна и... полетел. Он описал круг над тюремным двором, над административным корпусом, пронесся мимо часового на вышке и взял направление к Арсенальной горе.
- Шошиа-а-а!..
Скворец быстро удалялся. Вот он уже стал похож на маленькую черную точку и исчез, растаял в синеве неба где-то над Кукийским кладбищем...
- Гоголадзе, с вещами! - крикнул надзиратель.
Шошиа чуть было не хватил удар. "С вещами"? Это... Что же это такое?! Каждому известно: на суд заключенных ведут безо всяких вещей! Кроме того, каждого заключенного заранее извещают о дне предстоящего суда... А тут... Без предупреждения, ясно и коротко: "С вещами!"... Шошиа не шелохнулся, не откликнулся, словно приказ касался не его, а кого-то другого, сидящего в другой камере другой тюрьмы.
- Гоголадзе, ты что, оглох? С вещами приказано! - повторил надзиратель и, чуть прикрыв дверь, отошел.
- Что... Что он сказал? - спросил заикаясь Шошиа.
- Зовут тебя! С вещами! - улыбнулся я.
- С вещами? Что за чудо?! - спросил он.
- Чудо! - подтвердил я.
- Кто сказал, что чудес не бывает?
- Я этого не говорил!
- Не ты, так кто-то сказал. Есть чудеса на свете! - У Шошиа задрожали губы.
- Есть, Шошиа!
- Есть на небе бог! - прошептал Шошиа, опускаясь на колени.
- Есть, Шошиа!
- Боже великий! - сказал Шошиа и умолк. Я не знаю, пропал ли у него голос, или он произносил благодарность богу молча, про себя... Он долго молчал, потом быстро встал и торопливо заговорил:
- Говори, где ты живешь? Впрочем, я знаю - Анагская, сорок два! К кому я там попаду? Да, знаю, к твоей матери! Что ей сказать? Ну да, конечно, скажу, что ты чувствуешь себя отлично и чтоб она ждала тебя!
- Чтобы что, Шошиа?
- Чтобы ждала тебя!
- Сумасшедший ты, Шошиа!
- Ничего не сумасшедший! А как ее звать? Ах, да, знаю, Анико, тетя Анико, уважаемая Анико!.. Что еще надо сделать? Кого повидать? Хочешь, пойду к матери убитого, скажу, что не ты его убил?
- Нет, не ходи, Шошиа!!
- Обязательно пойду!
- Гоголадзе, скоро ты там?
- Ну, до свидания, Заза, дорогой мой! - Шошиа порывисто обнял меня, прижал к груди и сломя голову выскочил за дверь, оставив меня наедине с моим горем, надеждой и сомнениями. Улетел скворец. Улетел Шошиа...
...Теперь я забираюсь на галерку Шошиа, у окошка, и часами, не сводя глаз, гляжу на открытый им кусочек моего города...
...Вот крохотная пивная будка и в ней огромный, толстый продавец. Он похож на вставленный в рамку чей-то недорисованный портрет. Недорисованный потому, что я вижу лишь его контуры, разобрать детали отсюда невозможно... Рядом с пивной - аптека. Бывают дни - аптека пуста, ни души, а другой раз она битком набита людьми. Вот и сейчас - хвост очереди тянется вдоль улицы. Видно, в городе эпидемия гриппа... Чуть дальше - парикмахерская. В каждой парикмахерской есть два-три мастера "пинача"*, которых клиенты избегают. Есть они, видать, и в этой парикмахерской - вот те двое, которые день-деньской сидят на скамейке у дверей и о чем-то мирно беседуют, хотя в посетителях недостатка нет. Иногда к ним присоединяется женщина в белом халате. Это или уборщица, или такая же, как и они, "пиначка"... В шапочном ателье народу обычно мало. Потому, наверно, что люди предпочитают покупать готовые фуражки, шляпы и кепки. И вообще-то головные уборы выходят из моды, полгода люди ходят с непокрытой головой. Раньше шапка считалась у нас символом мужской чести. Может, это правильно, а может, нет. Разве мало в Тбилиси честных, порядочных людей, разгуливающих без головных уборов? Сколько угодно! Вот хотя бы этот гражданин! Что плохого в том, что он без шапки? Ничего! Вот он вошел в аптеку... Вышел... Что-то держит в руке... Лекарство? Да! Положил на ладонь таблетку и быстро отправил в рот. Что? Не лезет в горло? Да вон же пиво, чудак! В двух шагах! Вот так! Подошел к будке, рукой показывает продавцу... Начал пить... Тянет пиво медленно, с наслаждением... Так. Выпил. Заплатил. Задумался. Что же он будет делать дальше?.. Так. Подошел к парикмахерской, заглянул в дверь, потом повернулся, подозвал одного из "пиначей" и вместе с ним вошел в парикмахерскую... Спустя десять минут он вышел, отряхнулся, провел ладонью по лицу... Он сейчас, конечно, пахнет пудрой и дешевым одеколоном... Так... Как же он теперь поступит? Что сделает? А что, собственно, ему делать? Принял лекарство... Выпил пиво... Побрился... Самое время идти домой. Почему же он не уходит? А вот почему - он вошел в шапочную мастерскую! Правильно! Молодец, человек! Купи шапку! Ведь недаром раньше шапка считалась символом мужской чести... В ателье он задержался долго, слишком долго, - я даже подумал, что он, должно быть, там работает. Но нет, он все же вышел из мастерской. Но что это? Он без шапки! Вот, а что я говорил? Сейчас полгорода ходит без головных уборов! Ну и что же? Разве за одно это человека можно упрекнуть в бесчестии! Почему, на каком основании? Или себе, друг, со спокойной душой, топай на здоровье...
_______________
* П и н а ч - никудышный в своем деле человек, портач (городской
жаргон.
...Здесь, в этой маленькой частице Тбилиси, за которой я могу наблюдать из моего окошка, все происходит точно так же, как и во всем городе, как и во всем мире... Ходят-бродят в свободное время люди, принимают лекарства, пьют себе пиво, бреются, заказывают фуражки... Чем они заняты внутри закрытых помещений, этого мне отсюда не видно. Но этого не видно и с улицы... Так что этот крохотный кусочек города воспроизводит в миниатюре жизнь всего мира... Ох, как же ты мала, наша планета!..
И вдруг во мне словно разлилось что-то теплое и горькое, обошло каждую жилку, каждую клетку моего тела и собралось в сердце глухой, ноющей болью.
С добрым утром, мой Тбилиси дорогой!
Хочешь знать - откуда плач и ропот мой?
Пел Шошиа!
Это не было ни чудом, ни видением. Пел Шошиа, Шошиа Гоголадзе пел в корпусе осужденных...
Бьет, гудит сионский колокол святой,
Простираю к нему руки я с мольбой...
Предан был я другом верным - не судьбой!..
Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
Пел Шошиа, и вся тюрьма затаив дыхание внимала его печальной песне.
Кто сказал, Шошиа, что бывают на свете чудеса? Кто сказал, Шошиа, что есть на небесах бог? Это сказал ты, Шошиа?
Не бывает на свете чудес, Шошиа!
И бога нет на небесах, Шошиа!
Я ПОКИНУЛ КОВЧЕГ
Утром я поранил руку о гвоздь и попросил надзирателя вызвать врача. Через пятнадцать минут в камеру вошла улыбающаяся, как ясное солнышко, Нуну.
- Здравствуй, преступник! - весело поздоровалась она со мной.
- Здравствуй, наш целитель! - ответил я и почувствовал, как что-то в груди у меня начало оттаивать.
- Что с тобой? - Нуну сняла сумку.
- Вот, руку поранил, - ответил я.
- Ты смотри! - покачала она головой, расстегивая сумку.
Надзиратель распахнул до конца дверь и вышел в коридор.
- Остался один?
- Один... Что это?
- Перекись водорода... Совсем один?
- Совсем.
Нуну обмыла рану перекисью, достала йод.
- И тебе не страшно одному?
- Что ты, доктор! Огромное государство со своим войском, судом, прокуратурой и милицией оберегает меня! Чего же мне бояться?!
- Да, квартира у тебя просторная! - Нуну залила рану йодом. Я чуть не взвыл от боли.
- А что, для одной души вполне приличная! Ни тебе хлопот о мебели, ни взяток управдому за прописку!
- Вода - бесплатно, свет - бесплатно, пища - бесплатно! - и медицинское обслуживание - бесплатно! - поддакнула Нуну.
- Вот именно! Просто жаль покидать такую квартиру!
Нуну громко рассмеялась.
- А что, доктор, почему сюда никого не ведут? Может, трудно с пополнением? Заключенных не хватает? - спросил я озабоченно.
- Ты - последний преступник на свете! - Нуну наложила на рану огромный кусок ваты.
- Нет, серьезно?
- Карантин в тюрьме. Снимут карантин - приведут к тебе сразу тридцать человек. Радуйся! - Нуну достала из сумки бинт.
- Ну, смотри, доктор, постарайся! Чтоб поскорее! - попросил я.
Нуну снять рассмеялась.
- Когда суд, Накашидзе? - спросила она и начала перевязывать мне руку.
- Не знаю. Следствие еще не закончено.
- Говорят, тебя скоро выпустят!
- Кто это говорит?
- Люди говорят.
- А откуда людям известно об этом?
- Людям известно все, Накашидзе!
- Ты рада?
- Чему?
- Моему освобождению.
- Конечно, а почему бы нет? А ты сам разве не рад?
- Я - нет!
- Почему, парень? - удивилась Нуну.
- Потому, что не смогу видеть тебя каждый день...
- А зачем тебе это нужно? - смутилась Нуну.
Она крепко завязала бинт и задала свой всегдашний вопрос:
- Болит еще что-нибудь?
- Все болит! - ответил я, не поднимая головы. Нуну достала из сумки ножницы, срезала бинт, потом взяла две таблетки и протянула их мне:
- Раз у тебя все болит, на, выпей два люминала!
- Не уходи, доктор!
- Сколько же мне тут сидеть?
- Вот если бы меня ждала такая девушка, как ты... - Я взглянул на Нуну. Она отвела глаза.
- Тебя ждет мать!
- Мать подождет...
- Что с тобой, Накашидзе?
- Влюблен я!
- Здесь, в тюрьме, все влюблены... в меня.
- Может быть. Но не все же одинаково!
- Твои ровесники все одинаково!
- Почему так?
- Потому что я здесь одна, одна-единственная... красавица! усмехнулась Нуну. - Понятно теперь?
- Ничего я не понял! - ответил я, хотя и понял все отлично.
- Выйдешь отсюда - поймешь!
Нуну направилась было к двери, но вдруг повернула обратно, пристально взглянула на меня, а потом, потупив взор, спросила:
- Накашидзе, как фамилия того заключенного?
- Которого? - Неприятная догадка пронзила меня.
- Который стихи мне читал.
- Не знаю!
- Как его звать?
- Не знаю!
- Где он живет?
- Не знаю!
- Он женат?
- Не знаю, не знаю, не знаю! - крикнул я и почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Нуну помолчала, дала мне успокоиться, потом подошла ко мне поближе.
- Посмотри мне в глаза, Накашидзе!
Я поднял голову и наткнулся на два агатовых глаза, огнем горевших на побледневшем лице Нуну.
- Говори, Накашидзе, ты все знаешь!
Я сник, словно лопнувшая тетива.
- Заклинаю тебя матерью и твоей любовью!
- Девдариани Како, Лимон, холостой, бездетный, имеет замужнюю сестру, вдову мать, которая живет в Тбилиси на улице Арсена, пятнадцать...
- Спасибо, Накашидзе!
- Он вор!
- Спасибо, Накашидзе!
- Имеет возлюбленную!
- Спасибо, Накашидзе!
- Но она замужем!
- Спасибо, Накашидзе!
Нуну еще раз взглянула на меня погасшими вдруг глазами и вышла.
- Погоди, доктор! - крикнул я вдогонку.
- Что тебе, Накашидзе? - вернулась Нуну.
- Ту ночь, перед судом, я и Лимон... Мы не спали... Я спросил Лимона, почему он не спит...
- А он что?
- Сказал, что любит тебя. Так он сказал...
- Спасибо, Накашидзе, ты хороший парень!..
В полдень в мою камеру ввели нового заключенного. Худой, сутуловатый, коротко остриженный, с зеленым туристским рюкзаком в руке, он стал посредине камеры и уставился на меня темными испуганными глазами, как бы ожидая указаний, что ему делать дальше. Я улыбнулся. Он ответил недоверчивой улыбкой. Я продолжал ждать на своей галерке. Он по-прежнему стоял и молчал. Я вспомнил свой первый день в тюрьме. Тогда и я, наверно, выглядел таким же растерянным.
- Ну, что, остался там кто-нибудь? - спросил я.
Он пожал плечами.
- Остался там кто-нибудь, спрашиваю! - повторил я.
- Где там? - не понял он.
- В Тбилиси!
- Кто?
- Люди!
- Конечно!
- Много?
- Очень!
- И долго еще они будут, ты не в курсе?
- Как это - долго? А что же с ними станется! - вконец растерялся он.
- Ладно... Карантин лопнул? - спросил я гоном старожила.
- Лопнул!
- А что нового на воле?
- Что именно вас интересует?
- Почем на базаре мясо?
- Дорого!
- А соленые помидоры?
Новичок понял, что я издеваюсь над ним.
- Не знаю! - ответил он обиженно.
- Что слышно про амнистию?
- В карантине говорили - будет амнистия?
- Когда?
- К пятидесятилетию образования СССР.
- В политике разбираешься?
- А что вас интересует?
- Все!
- Знаете, я газеты редко читаю...
- Как дела во Вьетнаме?
- Там война!
- Не может быть! Когда она началась?!
Парень смутился.
- Я больше "Соплис цховреба"* читаю... - проговорил он, словно провалившийся на экзамене студент.
_______________
* "С о п л и с ц х о в р е б а" - газета "Сельская жизнь".
Мне стало жаль его.
- Много вас было в карантине?
- Много.
- Куда девались остальные?
- Воров спустили в "спец".
Гм, видно, он прослышал, что особо опасных воров помещают в специальные подвалы, и теперь хочет щегольнуть своими "познаниями".
Парень продолжал:
- Сегодня утром у нас прошлись "шмоном". У меня в "хлеве" были лезвия. Забрали...
"Шмон" - значит обыск. Эге, да он всерьез собирается "купить" меня.
- Как тебя звать? - спросил я.
- Сандро.
- Фамилия?
- Замбахидзе*.
_______________
* З а м б а х и - ирис.
- Хорошая фамилия.
- Ничего, - согласился он с улыбкой.
- Ляжешь вон там, внизу! - показал я рукой.
- Почему так близко от параши?
- От страха будешь часто мочиться. Тебе же удобнее!
- Столько свободных нар... - сказал он несмело.
- У этих нар свои хозяева...
- Где же они? - удивился он.
- Кто расстрелян, кто сослан, кто умер своей смертью, кто на суде, кто на допросе. Скоро вернутся!
Замбахидзе недоверчиво взглянул на меня, однако ослушаться не посмел и покорно лег на указанное мною место.
- Устал? - спросил я.
- С чего же мне уставать?!
- В таком случае вставай! За лежание в дневное время - карцер!
- А в карантине разрешали...
- Карантин - одно, камера - другое. Слушайся, когда говорят, иначе пожалеешь! - предупредил я. Замбахидзе сел.
- Это что же, весь день так сидеть? - спросил он огорченно.
- До суда. Получишь срок - потом хоть вверх ногами ходи, воля твоя!
- Какой срок? Что за срок? Вы что думаете, на земле правды нет, что ли! - взорвался вдруг Замбахидзе.
- Ты где работал? - спросил я, когда он немного остыл.
- На кожзаводе! Работал и буду работать! - ответил он запальчиво, словно в его аресте был повинен я.
- В чем же тебя обвиняют?
- У, сволочи, аферисты! - Замбахидзе стукнул себя в грудь кулаком.
- Ты это про кого?
- Про директора и начальника АХО, чтоб им провалиться! У них знаешь ведь, как делается! Каждый завцехом ворует кожу, продает и делится с директором и начальником АХО...
- А ты?
- Что - я? Черта с два бы я им дал! Я же не вор!
- Что же у тебя произошло?
- А то, что продали меня с моим местом!
- За сколько?
- Я почем знаю! Вызвал как-то меня директор, предложил уйти с работы по собственному желанию, написать заявление. Что я, дурак? Не стал я писать заявления!
- Молодец!
- Какого черта - молодец! Знаешь, что потом они со мной сделали?
- Знаю.
- Что?
- А вот что: в один прекрасный день тебя задержали в проходной, отвели в кабинет начальника АХО, обыскали в присутствии двух рабочих и нашли у тебя кожу.
- Не нашли, а подбросили!
- Это не имеет значения. Были свидетели.
- Лжесвидетели!
- Неважно. Были свидетели. Потом тебя сфотографировали вместе с украденной кожей и повели к директору. Так ведь?
- Так!
- Директор сидел уткнувшись в газету. Увидев тебя, он встал и удивленно спросил: "В чем дело?" Спросил?
- Спросил, собака!
- Ну вот. Потом начальник АХО ему доложил - так, мол, и так. "Не поверю!" - воскликнул директор. Тогда начальник АХО молча выложил перед ним украденную тобой кожу. Так?
- Так!
- Директор схватился за голову, опустился в свое кресло и долго сокрушенно молчал. Потом он встал и сказал тебе: "Товарищ Замбахидзе, что же это такое? Так-то ты оправдываешь доверие коллектива, доверие партии и правительства? Мы приняли тебя как родного сына, вырастили, вывели на широкую дорогу, дали тебе цех! А ты? Вместо того чтобы честно служить родине, самоотверженно бороться за выполнение заданий пятилетки, экономить каждую копейку и тем самым способствовать развитию этой отрасли легкой промышленности, - что ты делаешь? Воруешь? И у кого? У государства? Нет, Замбахидзе, этого мы тебе не позволим!" Ты хотел что-то возразить, но взволнованный директор не стал слушать и рукой приказал начальнику АХО увести тебя. Так было?
- Точно!
- Что же оставалось делать следствию? Украденный товар - налицо, показания свидетелей - налицо. Будь ты на месте следователя, и ты поступил бы точно так же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17