Глядя ему в глаза, она взяла его руки и погладила большими пальцами мозоли от шпаги на его ладонях.
— Если бы ты мог это сделать, ты не был бы тем человеком, которого я люблю. Так же, как и ты не мог бы любить меня, если бы я неуважительно отнеслась к данному мною перед богом обещанию.
— Я думаю, что ты нас обоих недооцениваешь.
— Возможно, но это ничего не меняет. Он вздохнул, стараясь взять себя в руки.
— Я надеюсь, что мне повезет и он вернется домой раньше тебя и будет… холоден к тебе.
На это ей нечего было ответить.
С мукой на лице Аллин молча спустился с ней по лестнице, молча подсадил ее в экипаж. Всю дорогу к гостинице он держал ее за руку и, казалось, не замечал черной коляски, которая вслед за ними отъехала от его дома и сопровождала их карету до самого крыльца. Вайолетт тоже ничего о ней не сказала. Теперь это не имело значения.
Аллин хотел войти в гостиницу вместе с ней и проводить ее до дверей номера, но Вайолетт не разрешила ему. Она не забыла его реплики насчет дуэли и не исключила такой вероятности. Только она может предотвратить ее, но это будет труднее, если Гилберт и Аллин встретятся лицом к лицу.
Он уехал, потому что Вайолетт попросила его об этом. Она подождала, пока ой сядет в карету, проводила ее взглядом и, повернувшись, вошла в гостиницу, дверь которой держал для нее распахнутой ночной портье.
Дверь гостиной была открыта, в комнате царили мрак и тишина. Вайолетт долго стояла, прислушиваясь. Вдруг ее сердце оборвалось от испуга: она почувствовала запах табака. Красный огонек светился в том месте, где у открытого во двор окна стояло кресло. Крупный силуэт Гилберта вырисовывался на фоне светлеющего неба. Когда он заговорил, его голос хрипел от негодования:
— Ты вовремя пришла, моя дорогая женушка.
— Да, я… — Она запнулась.
— Избавь меня от объяснений, пожалуйста. У нас нет на это времени. Хорошо, что ты бодра. Я посвятил последние часы размышлениям о том, что нам пора ехать в Швейцарию. Мы уезжаем сегодня же, как только соберемся.
13
В Швейцарии Гилберт старался не вспоминать ту ночь и не давал Вайолетт говорить о ней. Всякий раз, когда она заговаривала об этом, он переводил разговор на другую тему или просто вставал и уходил. Похоже, он старался делать вид, что ничего не произошло. На людях он был заботлив и внимателен к ней по любым пустякам, как прежде. Наедине же он наказывал ее холодной вежливостью, угрюмым молчанием и неустанно-бдительным присутствием.
В Женеве Гилберт купил ковры и карманные часы для себя, украшенные альпийским пейзажем, а также огромный, похожий на гроб ящик, оказавшийся комодом для приданого, про который Гилберт сказал, что он подойдет для спальни его жены. Еще он купил часы с кукушкой, предназначавшиеся для удовольствия Вайолетт, но они показались ей безобразными.
Они поселились в маленьком домике в окрестностях Люцерна и каждый день гуляли по цветущим альпийским лугам, где паслись коровы с колокольчиками, серебряные перезвоны которых далеко разносились в чистом воздухе под прозрачным синим небом. Эти горные прогулки могли бы быть приятными, если бы не Гилберт, превращавший их в проверку выносливости. Он сердито шагал впереди большими шагами, сбивая своей тростью траву и цветы и покрикивая на Вайолетт, если она отставала. Когда над вершинами гор появлялись облака и начинался дождь, он отказывался укрываться от него и продолжал идти по грязи и лужам, не оглядываясь назад и не заботясь о том, поспевает ли за ним жена.
По вечерам они ужинали в ресторанах, съедая достаточное количество пищи, лишенной вкуса без приправы общения. Потом они возвращались в свой домик, где Вайолетт читала или вязала, а Гилберт делал вид, что просматривает газету, тогда как на самом деле наблюдал за ней, неотрывно глядя на нее поверх газеты. Иногда она часами выдерживала его буравящий взгляд, не желая быть побежденной. Иногда уходила в спальню, забиралась в кровать и долго лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами, стараясь ни о чем не думать и ничего не вспоминать.
Случалось, по вечерам Гилберт допоздна торчал в той или иной таверне, поглощая огромное количество пива с жирными сосисками. В такие минуты он оставлял дома Термину с указанием не спускать с Вайолетт глаз и разрешал ей идти спать только тогда, когда возвращался домой. Обычно в такие вечера он бывал пьян и мрачен. Его лицо лоснилось от жира, от него разило чесноком. Вайолетт старалась избегать его, поскольку он вел себя грубо и говорил громким голосом, сравнивал ее с девицами, работавшими в тех барах, где он бывал, и сравнения эти были всегда не в ее пользу.
Гилберт не подходил к ее постели и прикасался к ней только в случае необходимости. Когда он видел ее полуодетой, он делал такое лицо, что Вайолетт становилось ясно: она вызывает у него отвращение. Если дело обстояло таким образом, то зачем же он увез ее? Этого она не могла понять. Похоже, что им двигало лишь чувство собственника, желание утвердить свои права на нее.
Иногда Вайолетт казалось, что так больше продолжаться не может, что она не в состоянии выносить безмолвную злобу мужа. Поначалу она раскаивалась, как он того хотел, испытывала чувство вины, готова была просить прощения. Но по мере того, как проходили недели, раскаяние стало перерастать в настойчивое неприятие. Теперь ее начали раздражать его действия, направленные на то, чтобы заставить ее пожалеть о своей неверности, оставить ее один на один со стыдом, чтобы она почувствовала себя недостойной уважения других людей. Она не была ребенком, которого балуют и хвалят, когда тот себя хорошо ведет, и наказывают, если он делает что-то не правильно. Она человек, у нее есть чувства и желания, мысли и мнения. Если Гилберт не мог или не хотел понимать таких вещей, то она не может более уважать его, не может чувствовать себя связанной с ним.
Итак, они переезжали с места на место вокруг озер, из Люцерна в Комо, затем в Лугано. Именно там они узнали, что по приказу правительства английские войска вторглись в Крым и вскоре состоится встреча командующих союзническими войсками. Там же их настиг посланный Аллином по почте портрет.
Гилберт послал за портретом утром того дня, когда они уезжали из Парижа. Они не получили его до отъезда на вокзал, и Гилберт распорядился переслать ему портрет в Швейцарию. Но поскольку они переезжали с места на место без всяких планов, то прошло некоторое время, прежде чем посылка нашла их.
Гилберт, не распаковывая портрет, поставил его у стенки в их пансионе в Лугано. Время от времени он останавливал на нем свой злобный взгляд, но не приближался к нему. Казалось, что посылка и привлекала его, и отталкивала. Вайо-летт подумала, что так же, как и в случае с ней, ее муж не желал отказываться от своей собственности, поскольку он ее заказал и оплатил, но был намерен презирать ее.
Однажды, дождавшись, когда ее муж уйдет, Вайолетт послала за молотком и стамеской, чтобы самой распаковать картину. Увидеть портрет было равносильно тому, чтобы взглянуть на себя глазами Аллина. Это оживило ее.
Краски завораживали своей чистотой, ее лицо светилось и излучало жизнь. Композиция портрета, поза модели были гармоничны и изящны. Складки ткани и тонкий рисунок кружевного воротника ее платья казались настоящими. С портрета на Вайолетт смотрели ее глаза — живые, с легкой тенью грусти самопознания, взгляд их был немного тревожен и в то же время решителен, он не мог скрыть трепещущей радости и зарождающегося в его обладательнице желания.
Портрет напоминал ей о том, кем она была и что с ней случилось. Горечь утраты пронзила сердце Вайолетт, захлестнув ее страданием. Каждая частичка ее тела наполнилась болью, каждая клеточка отозвалась острой тоской. Она пыталась подавить в себе эти чувства, запереть их в глубине души, но не смогла этого сделать.
Гилберт был прав, что не стал смотреть на портрет. Но она не будет упаковывать его снова. Она все еще стояла перед своим изображением с молотком и стамеской в руках среди досок и кусков мешковины, когда услышала шаги мужа. Вайолетт не шевельнулась.
Гилберт замер на пороге гостиной, затем, закрыв дверь, подошел к жене. Его голос был полон ядовитой издевки:
— Так, так. Любуешься на изделие своего любовника.
Она посмотрела на него через плечо, затем отвернулась и пошла к столу, чтобы положить инструменты, которые держала в руках.
— Да. Почему бы и нет?
— Ты не отрицаешь, что он твой любовник! — прозвучали резкие слова обвинения. Гилберт посмотрел на картину за ее спиной, и лицо его застыло, словно деревянная маска.
Вновь почувствовав угрызения совести, Вайолетт постаралась отогнать от себя эти мысли. Она провела языком по пересохшим губам, прежде чем ответила:
— Я не знала, что ты в этом сомневался.
— Глупо с моей стороны, не правда ли? Я предпочитал считать тебя легкомысленной, но не развратной.
— В самом деле? Тогда ты мог бы не тратиться на шпионов.
— Шпионов? Ты думаешь, я стал бы кому-нибудь платить за свидетельство моего унижения?
— Нет. Только за документальное подтверждение факта.
Его глаза метнули молнии, он шумно задышал, раздувая ноздри:
— Я предпочел бы заплатить кому-нибудь, чтобы отделать хорошенько твоего любовника.
— Чтобы запугать его? — Она подняла подбородок. — Сомневаюсь, что тебе удалось бы это.
Он шагнул ей навстречу и остановился, выдавив из себя свистящим шепотом:
— Тогда я вынужден был бы распорядиться убить его и тебя вместе с ним.
— Нанять убийцу гораздо проще, чем самому идти на дуэль, не так ли? Я заметила, что ты не рвался отстаивать свою честь.
— Он соблазнил мою жену, посрамил мое имя, почему я должен оказывать ему честь, принимая вызов на дуэль? Я мог бы пристрелить его, как собаку, и ни один суд в Европе не осудил бы меня за это, тем более суд Франции. Они там понимают такие вещи.
— О да. — Вайолетт презрительно скривила губы. — Как это мудро и как справедливо с их стороны — позволить женщинам самим отвечать на оскорбления мужей.
Он шагнул ей навстречу, сжимая кулаки.
— Я дал тебе все!
— Все, что тебе хотелось мне дать, не утруждая себя размышлениями о том, чего хотелось мне.
Доли секунды он выглядел ошеломленным, затем презрительно заметил:
— Ты слишком молода, чтобы понимать себя; твой вкус еще не сформировался.
— Твои слова свидетельствуют о боязни признать, что мой вкус не соответствует твоему. И ты прав. То, что я хочу и что мне нравится, вещи, которые доставляют мне удовольствие, разительно отличаются от того, что нравится тебе.
Его лицо исказилось гневом и покраснело, но он не отрывал от нее глаз.
— Ты думаешь о своем художнике. Но ты его не получишь — уж я за этим прослежу. Можешь забыть о нем и обо всем, что с ним связано!
Шагнув к столу, Гилберт схватил стамеску, которую положила Вайолетт, и, подскочив к портрету, воткнул острие в середину изображения. Затем, вонзая стамеску в полотно снова и снова, он рассек ее лицо и шею на холсте и почти отодрал его от рамы.
Несколько секунд Вайолетт стояла, парализованная ужасом. Потом она подбежала к мужу и, хватая его за руку, закричала:
— Нет! Не надо, пожалуйста, не надо! Как ты смеешь?
Желая отмахнуться от нее, он резко выбросил в сторону руку и угодил ей в подбородок. Ее голова дернулась, она отшатнулась. Гилберт обернулся, бросив стамеску. Инструмент со стуком упал на пол и покатился им под ноги. Схватив Вайолетт одной рукой за плечо, он запустил другую в ее высокую пышную прическу и притянул ее к себе.
— Да! — выкрикнул он охриплым голосом. — О да, смею. Еще как смею!
Гилберт толкнул ее к двери в спальню. Она уперлась ему в грудь обеими руками, пытаясь вырваться, но это не помогло: злоба придала ему силы. Тогда она впилась ногтями в его лицо, но он схватил ее за запястье и вывернул руку. От боли у нее подкосились ноги. Последние несколько шагов до постели он тащил ее почти волоком.
— Ты моя жена! — заорал Гилберт, наваливаясь на нее. Прижав ее к кровати, он рванул подолы ее юбок, задирая их кверху.
То, что произошло дальше, было мучительно, унизительно для них обоих и совершенно непростительно. Жгучие слезы сбегали по щекам Вайолетт и капали на матрац. Она не издала ни одного звука, кроме судорожных вздохов. Она перестала сопротивляться и лежала не шевелясь, оставив ему только свое неподвижное тело, спрятавшись вглубь себя, куда он не мог проникнуть, где он никогда не был и никогда не будет. Там она была свободной и независимой, там жили ее воспоминания.
Позже, когда тяжелое тело Гилберта переместилось на его половину кровати и замерло там, слезы все еще текли из глаз Вайолетт, и она утирала их уголком простыни. Часы с кукушкой, купленные Гилбертом, отмеряли время, и их тиканье казалось слишком громким в послеобеденной тишине комнаты с закрытыми ставнями.
— Успокойся, — проговорил он невыразительным голосом. — Я не хотел обидеть тебя.
Она не двигалась и не отвечала.
— Я попросил бы у тебя прощения, но ты сама виновата в случившемся, потому что вела себя вызывающе и не хотела раскаиваться.
Вайолетт молчала.
— Возможно, мне следовало брать тебя с собой в магазины и советоваться с тобой по поводу наших покупок. Наверное, я слишком часто оставлял тебя одну, но это не повод для того, чтобы осквернять наше брачное ложе, как поступила ты.
— Дело не только в этом, — прошептала она.
Гилберт не обратил внимания на столь незначительную реплику. Он устал, но голос его прозвучал твердо: никаких любовных увлечений больше не будет. Если бы у них был ребенок, ей некогда было бы заниматься подобными глупостями. И он сделает ей ребенка, чего бы это ему ни стоило.
Она закрыла глаза и прижала руку ко рту, чтобы подавить готовый сорваться крик.
На следующий день появился Аллин.
Вайолетт шла одна вдоль озера, пытаясь найти утешение в красоте парка, раскинувшегося на берегу, и даже не заметила, когда Аллин присоединился к ней. Он шел рядом, заложив руки за спину и подняв голову к солнцу, как будто совершал с ней привычную утреннюю прогулку.
Воздух вдруг наполнился ароматами цветов, небо стало еще ярче, а облака над далекими вершинами гор — еще красивее. На глаза Вайолетт навернулись слезы, хотя она и пыталась улыбнуться.
Он посмотрел на нее дразнящим взглядом, но вдруг замер на середине дорожки как вкопанный. На его лице появилось тревожное выражение.
— Значит, тебе было очень плохо?
— Да… Нет. — Она смахнула слезинки с ресниц кончиками пальцев. — Я просто очень рада тебя видеть.
Аллин окинул взглядом ее прогулочный костюм из золотисто-коричневой саржи с отделкой темно-зеленым шнуром, ее маленькую шляпку из плетеной соломки с обвитой плющом низкой тульей. От него не укрылась бледность ее лица и синяк на подбородке. Выражение муки появилось в его взгляде, хотя голос оставался спокойным.
— Я бы приехал скорее, но не имел никакого представления, в какую сторону двигаться. Я следовал за портретом, бессовестно подкупая взятками тех, кто знал, куда его отсылать.
— Я хотела послать тебе весточку, попрощаться, но у меня не было возможности. — Вайолетт раскрыла светлый шелковый зонтик так, чтобы тень от него падала на ту сторону лица, где темнел синяк.
— Я догадывался. Просто я боялся сразу уехать: вдруг ты послала бы мне письмо позже. Ее взгляд помрачнел.
— Мне не разрешалось писать ничего, кроме дневника, и у меня не было никакой возможности даже приблизиться к почтовому отделению.
— Теперь это не имеет значения. — Он взял ее за руку, и она сквозь перчатку ощутила тепло и надежность его пожатия.
— Сегодня я впервые гуляю одна. — Она с усилием улыбнулась. — И то только потому, что у Гилберта назначена встреча для осмотра четырехсотлетнего сундука для хранения оружия, а Термина заявила, что от холодного воздуха у нее разыгрался ревматизм.
Вайолетт понимала, что причина заключалась еще и в том, что Гилберт испытывал чувство вины за свое вчерашнее поведение, но не могла об этом говорить.
— Я знаю. Я наблюдал за домом, ожидая возможности увидеть тебя одну, но теперь понимаю, что мне следовало взломать дверь и ворваться силой.
Она покачала головой и в страхе сжала его пальцы.
— Нет, пусть все будет как есть. Но… тебе не следовало появляться здесь.
— Разве мог я не прийти к тебе? — просто сказал Аллин. Из-за спины он извлек цветок желтофиоли, нежный и совершенный в своей красоте, с каплями росы на бледно-желтых лепестках, и, взяв ее руку, положил ей на ладонь.
Цветок желтофиоли, означавший «клятву верности».
Вайолетт бросилась ему на шею, будучи не в состоянии больше сдерживать свое желание, и он крепко сжал ее в своих объятиях. Их жаждущие губы нашли друг друга, в то время как Аллин быстро повернул ее зонтик, чтобы он скрыл их от взглядов прохожих.
Так, не разнимая рук, они дошли до скамейки на берегу озера и опустились на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Если бы ты мог это сделать, ты не был бы тем человеком, которого я люблю. Так же, как и ты не мог бы любить меня, если бы я неуважительно отнеслась к данному мною перед богом обещанию.
— Я думаю, что ты нас обоих недооцениваешь.
— Возможно, но это ничего не меняет. Он вздохнул, стараясь взять себя в руки.
— Я надеюсь, что мне повезет и он вернется домой раньше тебя и будет… холоден к тебе.
На это ей нечего было ответить.
С мукой на лице Аллин молча спустился с ней по лестнице, молча подсадил ее в экипаж. Всю дорогу к гостинице он держал ее за руку и, казалось, не замечал черной коляски, которая вслед за ними отъехала от его дома и сопровождала их карету до самого крыльца. Вайолетт тоже ничего о ней не сказала. Теперь это не имело значения.
Аллин хотел войти в гостиницу вместе с ней и проводить ее до дверей номера, но Вайолетт не разрешила ему. Она не забыла его реплики насчет дуэли и не исключила такой вероятности. Только она может предотвратить ее, но это будет труднее, если Гилберт и Аллин встретятся лицом к лицу.
Он уехал, потому что Вайолетт попросила его об этом. Она подождала, пока ой сядет в карету, проводила ее взглядом и, повернувшись, вошла в гостиницу, дверь которой держал для нее распахнутой ночной портье.
Дверь гостиной была открыта, в комнате царили мрак и тишина. Вайолетт долго стояла, прислушиваясь. Вдруг ее сердце оборвалось от испуга: она почувствовала запах табака. Красный огонек светился в том месте, где у открытого во двор окна стояло кресло. Крупный силуэт Гилберта вырисовывался на фоне светлеющего неба. Когда он заговорил, его голос хрипел от негодования:
— Ты вовремя пришла, моя дорогая женушка.
— Да, я… — Она запнулась.
— Избавь меня от объяснений, пожалуйста. У нас нет на это времени. Хорошо, что ты бодра. Я посвятил последние часы размышлениям о том, что нам пора ехать в Швейцарию. Мы уезжаем сегодня же, как только соберемся.
13
В Швейцарии Гилберт старался не вспоминать ту ночь и не давал Вайолетт говорить о ней. Всякий раз, когда она заговаривала об этом, он переводил разговор на другую тему или просто вставал и уходил. Похоже, он старался делать вид, что ничего не произошло. На людях он был заботлив и внимателен к ней по любым пустякам, как прежде. Наедине же он наказывал ее холодной вежливостью, угрюмым молчанием и неустанно-бдительным присутствием.
В Женеве Гилберт купил ковры и карманные часы для себя, украшенные альпийским пейзажем, а также огромный, похожий на гроб ящик, оказавшийся комодом для приданого, про который Гилберт сказал, что он подойдет для спальни его жены. Еще он купил часы с кукушкой, предназначавшиеся для удовольствия Вайолетт, но они показались ей безобразными.
Они поселились в маленьком домике в окрестностях Люцерна и каждый день гуляли по цветущим альпийским лугам, где паслись коровы с колокольчиками, серебряные перезвоны которых далеко разносились в чистом воздухе под прозрачным синим небом. Эти горные прогулки могли бы быть приятными, если бы не Гилберт, превращавший их в проверку выносливости. Он сердито шагал впереди большими шагами, сбивая своей тростью траву и цветы и покрикивая на Вайолетт, если она отставала. Когда над вершинами гор появлялись облака и начинался дождь, он отказывался укрываться от него и продолжал идти по грязи и лужам, не оглядываясь назад и не заботясь о том, поспевает ли за ним жена.
По вечерам они ужинали в ресторанах, съедая достаточное количество пищи, лишенной вкуса без приправы общения. Потом они возвращались в свой домик, где Вайолетт читала или вязала, а Гилберт делал вид, что просматривает газету, тогда как на самом деле наблюдал за ней, неотрывно глядя на нее поверх газеты. Иногда она часами выдерживала его буравящий взгляд, не желая быть побежденной. Иногда уходила в спальню, забиралась в кровать и долго лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами, стараясь ни о чем не думать и ничего не вспоминать.
Случалось, по вечерам Гилберт допоздна торчал в той или иной таверне, поглощая огромное количество пива с жирными сосисками. В такие минуты он оставлял дома Термину с указанием не спускать с Вайолетт глаз и разрешал ей идти спать только тогда, когда возвращался домой. Обычно в такие вечера он бывал пьян и мрачен. Его лицо лоснилось от жира, от него разило чесноком. Вайолетт старалась избегать его, поскольку он вел себя грубо и говорил громким голосом, сравнивал ее с девицами, работавшими в тех барах, где он бывал, и сравнения эти были всегда не в ее пользу.
Гилберт не подходил к ее постели и прикасался к ней только в случае необходимости. Когда он видел ее полуодетой, он делал такое лицо, что Вайолетт становилось ясно: она вызывает у него отвращение. Если дело обстояло таким образом, то зачем же он увез ее? Этого она не могла понять. Похоже, что им двигало лишь чувство собственника, желание утвердить свои права на нее.
Иногда Вайолетт казалось, что так больше продолжаться не может, что она не в состоянии выносить безмолвную злобу мужа. Поначалу она раскаивалась, как он того хотел, испытывала чувство вины, готова была просить прощения. Но по мере того, как проходили недели, раскаяние стало перерастать в настойчивое неприятие. Теперь ее начали раздражать его действия, направленные на то, чтобы заставить ее пожалеть о своей неверности, оставить ее один на один со стыдом, чтобы она почувствовала себя недостойной уважения других людей. Она не была ребенком, которого балуют и хвалят, когда тот себя хорошо ведет, и наказывают, если он делает что-то не правильно. Она человек, у нее есть чувства и желания, мысли и мнения. Если Гилберт не мог или не хотел понимать таких вещей, то она не может более уважать его, не может чувствовать себя связанной с ним.
Итак, они переезжали с места на место вокруг озер, из Люцерна в Комо, затем в Лугано. Именно там они узнали, что по приказу правительства английские войска вторглись в Крым и вскоре состоится встреча командующих союзническими войсками. Там же их настиг посланный Аллином по почте портрет.
Гилберт послал за портретом утром того дня, когда они уезжали из Парижа. Они не получили его до отъезда на вокзал, и Гилберт распорядился переслать ему портрет в Швейцарию. Но поскольку они переезжали с места на место без всяких планов, то прошло некоторое время, прежде чем посылка нашла их.
Гилберт, не распаковывая портрет, поставил его у стенки в их пансионе в Лугано. Время от времени он останавливал на нем свой злобный взгляд, но не приближался к нему. Казалось, что посылка и привлекала его, и отталкивала. Вайо-летт подумала, что так же, как и в случае с ней, ее муж не желал отказываться от своей собственности, поскольку он ее заказал и оплатил, но был намерен презирать ее.
Однажды, дождавшись, когда ее муж уйдет, Вайолетт послала за молотком и стамеской, чтобы самой распаковать картину. Увидеть портрет было равносильно тому, чтобы взглянуть на себя глазами Аллина. Это оживило ее.
Краски завораживали своей чистотой, ее лицо светилось и излучало жизнь. Композиция портрета, поза модели были гармоничны и изящны. Складки ткани и тонкий рисунок кружевного воротника ее платья казались настоящими. С портрета на Вайолетт смотрели ее глаза — живые, с легкой тенью грусти самопознания, взгляд их был немного тревожен и в то же время решителен, он не мог скрыть трепещущей радости и зарождающегося в его обладательнице желания.
Портрет напоминал ей о том, кем она была и что с ней случилось. Горечь утраты пронзила сердце Вайолетт, захлестнув ее страданием. Каждая частичка ее тела наполнилась болью, каждая клеточка отозвалась острой тоской. Она пыталась подавить в себе эти чувства, запереть их в глубине души, но не смогла этого сделать.
Гилберт был прав, что не стал смотреть на портрет. Но она не будет упаковывать его снова. Она все еще стояла перед своим изображением с молотком и стамеской в руках среди досок и кусков мешковины, когда услышала шаги мужа. Вайолетт не шевельнулась.
Гилберт замер на пороге гостиной, затем, закрыв дверь, подошел к жене. Его голос был полон ядовитой издевки:
— Так, так. Любуешься на изделие своего любовника.
Она посмотрела на него через плечо, затем отвернулась и пошла к столу, чтобы положить инструменты, которые держала в руках.
— Да. Почему бы и нет?
— Ты не отрицаешь, что он твой любовник! — прозвучали резкие слова обвинения. Гилберт посмотрел на картину за ее спиной, и лицо его застыло, словно деревянная маска.
Вновь почувствовав угрызения совести, Вайолетт постаралась отогнать от себя эти мысли. Она провела языком по пересохшим губам, прежде чем ответила:
— Я не знала, что ты в этом сомневался.
— Глупо с моей стороны, не правда ли? Я предпочитал считать тебя легкомысленной, но не развратной.
— В самом деле? Тогда ты мог бы не тратиться на шпионов.
— Шпионов? Ты думаешь, я стал бы кому-нибудь платить за свидетельство моего унижения?
— Нет. Только за документальное подтверждение факта.
Его глаза метнули молнии, он шумно задышал, раздувая ноздри:
— Я предпочел бы заплатить кому-нибудь, чтобы отделать хорошенько твоего любовника.
— Чтобы запугать его? — Она подняла подбородок. — Сомневаюсь, что тебе удалось бы это.
Он шагнул ей навстречу и остановился, выдавив из себя свистящим шепотом:
— Тогда я вынужден был бы распорядиться убить его и тебя вместе с ним.
— Нанять убийцу гораздо проще, чем самому идти на дуэль, не так ли? Я заметила, что ты не рвался отстаивать свою честь.
— Он соблазнил мою жену, посрамил мое имя, почему я должен оказывать ему честь, принимая вызов на дуэль? Я мог бы пристрелить его, как собаку, и ни один суд в Европе не осудил бы меня за это, тем более суд Франции. Они там понимают такие вещи.
— О да. — Вайолетт презрительно скривила губы. — Как это мудро и как справедливо с их стороны — позволить женщинам самим отвечать на оскорбления мужей.
Он шагнул ей навстречу, сжимая кулаки.
— Я дал тебе все!
— Все, что тебе хотелось мне дать, не утруждая себя размышлениями о том, чего хотелось мне.
Доли секунды он выглядел ошеломленным, затем презрительно заметил:
— Ты слишком молода, чтобы понимать себя; твой вкус еще не сформировался.
— Твои слова свидетельствуют о боязни признать, что мой вкус не соответствует твоему. И ты прав. То, что я хочу и что мне нравится, вещи, которые доставляют мне удовольствие, разительно отличаются от того, что нравится тебе.
Его лицо исказилось гневом и покраснело, но он не отрывал от нее глаз.
— Ты думаешь о своем художнике. Но ты его не получишь — уж я за этим прослежу. Можешь забыть о нем и обо всем, что с ним связано!
Шагнув к столу, Гилберт схватил стамеску, которую положила Вайолетт, и, подскочив к портрету, воткнул острие в середину изображения. Затем, вонзая стамеску в полотно снова и снова, он рассек ее лицо и шею на холсте и почти отодрал его от рамы.
Несколько секунд Вайолетт стояла, парализованная ужасом. Потом она подбежала к мужу и, хватая его за руку, закричала:
— Нет! Не надо, пожалуйста, не надо! Как ты смеешь?
Желая отмахнуться от нее, он резко выбросил в сторону руку и угодил ей в подбородок. Ее голова дернулась, она отшатнулась. Гилберт обернулся, бросив стамеску. Инструмент со стуком упал на пол и покатился им под ноги. Схватив Вайолетт одной рукой за плечо, он запустил другую в ее высокую пышную прическу и притянул ее к себе.
— Да! — выкрикнул он охриплым голосом. — О да, смею. Еще как смею!
Гилберт толкнул ее к двери в спальню. Она уперлась ему в грудь обеими руками, пытаясь вырваться, но это не помогло: злоба придала ему силы. Тогда она впилась ногтями в его лицо, но он схватил ее за запястье и вывернул руку. От боли у нее подкосились ноги. Последние несколько шагов до постели он тащил ее почти волоком.
— Ты моя жена! — заорал Гилберт, наваливаясь на нее. Прижав ее к кровати, он рванул подолы ее юбок, задирая их кверху.
То, что произошло дальше, было мучительно, унизительно для них обоих и совершенно непростительно. Жгучие слезы сбегали по щекам Вайолетт и капали на матрац. Она не издала ни одного звука, кроме судорожных вздохов. Она перестала сопротивляться и лежала не шевелясь, оставив ему только свое неподвижное тело, спрятавшись вглубь себя, куда он не мог проникнуть, где он никогда не был и никогда не будет. Там она была свободной и независимой, там жили ее воспоминания.
Позже, когда тяжелое тело Гилберта переместилось на его половину кровати и замерло там, слезы все еще текли из глаз Вайолетт, и она утирала их уголком простыни. Часы с кукушкой, купленные Гилбертом, отмеряли время, и их тиканье казалось слишком громким в послеобеденной тишине комнаты с закрытыми ставнями.
— Успокойся, — проговорил он невыразительным голосом. — Я не хотел обидеть тебя.
Она не двигалась и не отвечала.
— Я попросил бы у тебя прощения, но ты сама виновата в случившемся, потому что вела себя вызывающе и не хотела раскаиваться.
Вайолетт молчала.
— Возможно, мне следовало брать тебя с собой в магазины и советоваться с тобой по поводу наших покупок. Наверное, я слишком часто оставлял тебя одну, но это не повод для того, чтобы осквернять наше брачное ложе, как поступила ты.
— Дело не только в этом, — прошептала она.
Гилберт не обратил внимания на столь незначительную реплику. Он устал, но голос его прозвучал твердо: никаких любовных увлечений больше не будет. Если бы у них был ребенок, ей некогда было бы заниматься подобными глупостями. И он сделает ей ребенка, чего бы это ему ни стоило.
Она закрыла глаза и прижала руку ко рту, чтобы подавить готовый сорваться крик.
На следующий день появился Аллин.
Вайолетт шла одна вдоль озера, пытаясь найти утешение в красоте парка, раскинувшегося на берегу, и даже не заметила, когда Аллин присоединился к ней. Он шел рядом, заложив руки за спину и подняв голову к солнцу, как будто совершал с ней привычную утреннюю прогулку.
Воздух вдруг наполнился ароматами цветов, небо стало еще ярче, а облака над далекими вершинами гор — еще красивее. На глаза Вайолетт навернулись слезы, хотя она и пыталась улыбнуться.
Он посмотрел на нее дразнящим взглядом, но вдруг замер на середине дорожки как вкопанный. На его лице появилось тревожное выражение.
— Значит, тебе было очень плохо?
— Да… Нет. — Она смахнула слезинки с ресниц кончиками пальцев. — Я просто очень рада тебя видеть.
Аллин окинул взглядом ее прогулочный костюм из золотисто-коричневой саржи с отделкой темно-зеленым шнуром, ее маленькую шляпку из плетеной соломки с обвитой плющом низкой тульей. От него не укрылась бледность ее лица и синяк на подбородке. Выражение муки появилось в его взгляде, хотя голос оставался спокойным.
— Я бы приехал скорее, но не имел никакого представления, в какую сторону двигаться. Я следовал за портретом, бессовестно подкупая взятками тех, кто знал, куда его отсылать.
— Я хотела послать тебе весточку, попрощаться, но у меня не было возможности. — Вайолетт раскрыла светлый шелковый зонтик так, чтобы тень от него падала на ту сторону лица, где темнел синяк.
— Я догадывался. Просто я боялся сразу уехать: вдруг ты послала бы мне письмо позже. Ее взгляд помрачнел.
— Мне не разрешалось писать ничего, кроме дневника, и у меня не было никакой возможности даже приблизиться к почтовому отделению.
— Теперь это не имеет значения. — Он взял ее за руку, и она сквозь перчатку ощутила тепло и надежность его пожатия.
— Сегодня я впервые гуляю одна. — Она с усилием улыбнулась. — И то только потому, что у Гилберта назначена встреча для осмотра четырехсотлетнего сундука для хранения оружия, а Термина заявила, что от холодного воздуха у нее разыгрался ревматизм.
Вайолетт понимала, что причина заключалась еще и в том, что Гилберт испытывал чувство вины за свое вчерашнее поведение, но не могла об этом говорить.
— Я знаю. Я наблюдал за домом, ожидая возможности увидеть тебя одну, но теперь понимаю, что мне следовало взломать дверь и ворваться силой.
Она покачала головой и в страхе сжала его пальцы.
— Нет, пусть все будет как есть. Но… тебе не следовало появляться здесь.
— Разве мог я не прийти к тебе? — просто сказал Аллин. Из-за спины он извлек цветок желтофиоли, нежный и совершенный в своей красоте, с каплями росы на бледно-желтых лепестках, и, взяв ее руку, положил ей на ладонь.
Цветок желтофиоли, означавший «клятву верности».
Вайолетт бросилась ему на шею, будучи не в состоянии больше сдерживать свое желание, и он крепко сжал ее в своих объятиях. Их жаждущие губы нашли друг друга, в то время как Аллин быстро повернул ее зонтик, чтобы он скрыл их от взглядов прохожих.
Так, не разнимая рук, они дошли до скамейки на берегу озера и опустились на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43