-
кровь в сапогах, бегущий охотник, доктор с крестом,
медная спазма трубы, но на той стороне, гдето там или здесь,
кто посмеет нам возразить? Будь осторожен -
двери, вот эти двери, именно вот эти двери,
как раз эти именно двери,
эти самые двери, молниеносные двери, - они закрываются,
обними же меня, и не надо сейчас об отваге, о боли, о Боге.
Я совсем не о том.
Скорее, о каменных крыльях пустыни,
об отсутствии измерения в точке, но совсем не о том,
как когдато, то есть, когда было нужно
говорить обо всем, я говорю, узкое тело движения,
он говорит о промысле, она о любви, унижении, жалости,
он говорит, что он, просто, мужчина, нет - человек,
что они, просто, народ, и даже не так: они - нация, просто...
которой нужно идти в великие сновидения стен. Торопись,
они говорят. Надо, чтобы стало понятно,
о чем ты нам говоришь,
когда улица левый глаз разрывает шуршащим мельканьем,
и они говорят о начале, истоках, обреченные только тому,
что уже было, что всегда уже было, что
уже было уже. Даже мать и отец в расточении силы были уже,
и о чем же тогда, когда миг обжигает... нет, входитвыходит,
мгновение деления клеток, сцепления секунд, когда желание
наступает пятой, вырывая признание. Клок,
кровоточащий незримо,
бессмертие . Тогда
неисчислимое древо спирали взрывается по вертикали
и солнце заката его омывает,
и параллельная стае движется смерти прямая,
как улица,
хрустальный лоб детства
проламывающая молчанием.


I see thе body, the light of which I cannot touch.
Clark Cооllidg.
Я нисколько не сожалею, что книга, возникшая задолго до написания этого предложения, и о котором я думать не думаю как о первом, - это мерцающее изощренное тело возможностей, свод неких незримых, несхватываемых правил, распределяющих тяготения, разворачивающих натяжения, подобно тем, которые не позволяют пролиться воде из переполненного стакана или посылают стрелу, либо струну понуждают смывать свои очертания в истечении звука, - это, переливающееся тенями неосязаемых пропусков и, скорее, условным светом тело, определенное лишь моим в него всматриванием, которое следовало бы счесть вслушиванием - под стать тому, как слух вслушивается в себя и может различить тысячи оттенков звучащего вслушивания - хотя здесь, несомненно, другое, а иначе не следовало бы упоминать о том, как отозвавшись в воображении некой сладостной слабостью сознания ее охватить, не осталась, не остановилась, не пролегла, не предложила себя ни в одном из привычных русел, - повествования ли о некоем действующем я , пребывающем в каком либо из пространств, устраняющем недостаточность в рассказе о себе, в создании собственной истории, по мере возникновения которой проясняются некоторые обстоятельства, с тем чтобы в результате такого разбирательства, тяжбы, в ходе которой позволяется произносить порой совершенно смехотворные и безмысленные вещи (наподобие, к примеру: в стремлении к свободе мы гораздо свободней, нежели в ее обретении... - такого вот образца восточной мудрости ), пережить ощущение правоты и, стало быть, права учреждать подлинный порядок вещей.
Не став, не возникнув, не придя, не воплотясь ни в вожделении длить ее, ни в идее, ни в слове, книга исчезала. Сколько же было написано во все времена в ее честь, но и об этом - исчезновении книги , вернее, о конечности усилий всех притязаний, оставаясь искренним, преступить ее горизонт извне.
Точнее о ее поисках. Быть за. Поиному не могло быть. Но представляла ли она себой чтолибо? Какие ответы сокрывала в себе разом с возможностью ее написания или неприятия? - поскольку, вне сомнения, таила в себе ложь, так как в противном случае не могла бы быть столь томительновлекущей, и рассудок заведомо отказывался от нее, хотя понятней быть не могло, что ее не будет, никогда. Но этот рефрен стал изрядно раздражать, как очевидная претензия усилить пафос не происходившего. Техническая задача состоит в том, чтобы извлечь из риторики фигуру, представляющую из себя нечто полностью противоположное повторению, роль которой до поры до времени играл субъект словесного чинения, грамматическое лицо, вступавшее в борьбу с тавтологией: каждый неповторим .
Больше всего меня интересует ложь. Поиному - нескончаемое отклонение, искажение, нечто вроде неоскудеваемой Римановой топологической кривизны. Дада, кому нужна, спрашивается! Кому видна в мире стульев, реформ, чумы, истины, стен, риса, чая, госпиталей, в продолжительности чередований всего этого достаточно обширного каталога, каждая вещь которого все еще, как бы по привычке, тянется к несуществующей смерти, о которой можно еще услыхать, вслушиваясь лишь в бормотание ночи и какихлибо любовников, не узнающих себя, подобно тому как слух не узнает себя, но другое: всматриваясь в себя, превосходя себя, как и они, не зная того, что петляют во времени, совершенно бессмысленные - лишь глянуть: беспомощные, голые черви, нечто мычащее о любви - во вращающих их кругах.
Предписания зрения/ю. Горсть букв дна достоянием. Закрывая глаза видишь на перед собой , на в себе , на веках распад сочленений пятен, отрезков, пульсирующих спиралей. Пейзаж без Бога производит на всех отрицательное впечатление. Движение зрачка не изменяет ни формата, ни глубины и в постепенно очищаемом от подобий ретенциальном зрении определяет себя в отсутствие пространства, масштабов: все плоско и равно глубоко. Бытие глаз - поверхность. Предлоги.
И подобно тому, как человек даже в одиночество не обретает одиночества (зачем?), так и в неустанном труде памяти он никогда не настигнет смысла неких ограничений желания, прихотливо меняющих форму. Протеиновая структура Протея.
Покуда не исчезнет сила, совпадающая с их смутным желанием (вот что такое Эдем: не завершающая себя длительность разрыва, перформатив дискретности), которое не утолить никакими признаниями (прозрениями), объятиями, и так далее. Передай мне, пожалуйста, сигареты, они там, гдето внизу, рядом с вином. Ни всем остальным. Я не претендую на простоту. Довольно холодно. Я давно умер и потому в претензиях отказано. Если бы не голод, я бы и пальцем не пошевелил. Я хочу сказать - деньги мне нравятся. Я так и сказал. Общество требовало признательности. Теперь - ответственности, или художественности. Сейчас другие требования. Иные желания. Но. Или. Несмотря на это, вот уже несколько лет я намереваюсь рассказать о некоем припоминании, которое кажется мне весьма привлекательным. Но прежде всего о листе бумаги. Когда телевизор заговорил об основаниях жизни, я сказал ей: Нам ничего не остается. Нам остается только то, что не может остаться им. - Интересно, а они видят нас? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Вспомни, как в окне, когда казнь... когда она просила его: еще , не спеши , перегибаясь через подоконник, прогибаясь в пояснице - и туда, до капли, на площадь, чтобы ближе... о, как ворковали розовые голуби в гипсовых рощах, тогда; как метались у карнизов; время, когда падают шелка масок и головы, когда снимают пыльцу с верхней губы и кожу, - это облегающее нас царство теней - skia - считывающих нас постоянно, подобно этим говорящим головам, напоминающим трещащие смолой факелы чумы. Вот здесь. Живя в речи. Странно глотать, сказала она. Ничего под ногами. Видеть, значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни искривленного. Зимнее письмо, ровный свет. Но однажды начав предложение, спустя несколько слов мы становимся его читателем, продолжаем его как читатель, ищущий смысла в неявленном покуда рукой, вопреки различию скорости.
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пишут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастическом акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессознательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пытаясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой аллегорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая понять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, обреченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее появления. Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Внимательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерностей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измороси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спящее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - пространство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не имеющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослагательное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому постоянно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчитываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать чтолибо об истоках , мы начинаем говорить о реках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несущей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, какое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договоренностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать памятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже некоторое значение. Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхождения полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем кудато, в внезапно открывшуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к заливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тысячи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учебнике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеванных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот откуда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной книгой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о составе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог проследовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ускользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцветает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизики , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь ценимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика: если бы не п или, паче того: т, то, разумеется, все бы сошлось в - с. Пожалуй, различия пролегают на более глубоком уровне, на уровне еще более глубинном, нежели жизнь протеинов или аминокислот. Пожалуй, еще чашку кофе. Конечно, я не настаиваю, но тебе следовало бы подумать, что ты скажешь, когда тебя будут спрашивать. И стоит ли вообще соглашаться. Хотя в ту ночь - в дневнике осталась запись... - в Венеции мы говорили о желтом, когда оно рассыпается фиолетовым, в то время как мгла раскалывается беззвучно о черную вспышку.


ИЗ ПИСЬМА СЫНА - К.ТЕОТОКОПУЛОСУ
...горсть бормотанья влаги,
черепков игра,
приговорить способная рассудок
паденьем, случаем
к нескованному чуду,
где вспять немыслимо.
И где одновременно
движение смывает без конца,
как дрожь недвижные пределы наваждений,
и, наконец, где легкий спутник твой,
вожатый линии, обутый в крылья,
подобно вскрику в утренних ветвях
качнется тростником
и прянет вдруг во мрак,
не просеваемый пока глазами
(зрачки обращены которых вспять,
материю понудив углубляться,
собой являя складку бытия) -
омой же молоком меня,
как мороком потери тело флейты
звук отмывает от дыханья,
пропущенным в ничто сквозь тесное зиянье:
омой же молоком... как вымывает
сознанья сито мерная молва, -
и вот когда, как пляшущее семя
в путях бесцветного огня тебя покинет спутник,
равнодушный к знанью,
не в силах более пытать
рассудок монотонным снисхожденьем,
ты дом увидишь. Слева ключ в низине.
И столь бесшумен он,
что превозмочь не сможешь
свою внезапно слабость. Подле кипарис. Как лист
он девственен и бел как свиток поля,
и, отражаясь в полом свете вод, двоясь как
собственность источника, исхода
теченью возвращает цвет,
что в ум твой отрицаньем вложен
(но сколь тот невесом разрыв, растянутый
меж выходом и входом!)...
Не приближайся к ним - ни к дереву, ни к водам.
Омой же молоком меня, - опять услышишь, -
омой все то, что было ожиданьем,
но стало кругу крови безначальным эхо.
А если кто окликнет либо же попросит
черпнуть из этого ручья - не оборачивайся,
как бы ни был голос тебе знаком,
какой бы он любовью тебя ни ранил -
их здесь много, и только мать числом их превосходит,
когда, подобно зернам мака, по берегам шуршат
в незрячем трении. И потому иди,
не возмущая тленья, дорогою зрачков,
обращены что вспять, к ручью иному,
влага чья студена и ломит зубы, оплавляя рот,
из озера сочась, которому здесь память
дана как имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9