Ныне -
гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги,
карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою,
голосами, изучившими возможность протяжения к вещи). Я
ищу прибежища в притяжении.
Поправляет очки в круглой оправе,
коегде укрепленной изоляционной лентой:
надежность и крепость.
Данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум
изумрудносерый) во младенчестве терпеливо его учила
распознавать кости огня наощупь в таяньи тканей,
а также скважин угли (вели ласково пальцы) - ночное небо.
И как человеку на дух не выносящему больше иносказаний,
оракулов клекота, гула священных дубов, припадочных пифий,
ему - ни одного сравнения, которое не опоздало бы.
Губы не только тлеющим следом научены.
В прикосновении - предвосхищенье утраты.
Любовь святых была для него только фигурой ужаса,
доведенной до вялого отвращения.
Хруст неких акрид.
Саранча. Тля тлящая.
Боль дана, как место концентрации мысли.
Проекции чего? Строка включается в еще
ничем не заполненное выражение,
так во снах ряды шрифта полустерты всматриванием.
Оно - непереходный глагол, как, впрочем, и понимание
(чтение выходит за пределы страницы).


q
Я, возникающее из прикосновения, отпущено поровну всем, и ты понимаешь, что не в означивании дело, но в исключении. Незримые опоры, растягивающие кожуру совмещений в неукротимом переходе в иное, - вторжение. Разве в том городе, где провел он юность (холмы, глинистая река, сладчайшее тело Иисуса, запах которого смешан с запахом старческих тел), разве там не говорили на всех языках? И что за благо, начав движенье в одном, завершать в другом, не сдвигаясь ни на йоту: дерево в окне поезда, кружащее вокруг собственной оси, - вавилонские башни степей, - кружащее, пеленающее собою твое, дарованное многими я , которое, как известно, забывается в первую очередь. Жаворонок. Провода.
15:30
Мальчик на велосипеде (задумчивы тыкв светила,
лоснятся рогами осени), струя ледяные колеса,
приколот посредством предлога к рябящему мимо забору,
волоча на проволоке клок пылающей пакли. Пламя каплет.
Хохот испепеляет средостенье между смехом и смертью. Небо
бьет лазерно в любой из углов затаившихся глаза,
иссекая снопы промежуточных состояний, - вновь ночь
папоротника.
Ступенчатое вещество описаний, студенистые зеркала,
вожделеющие слияния предощущения с формой: метафора
только дыра,
желания бытие, опережающее появление объекта,
в скорости отражений сплетающее значения клетку.
Вид сверху:
кристалл ограненный - инструмент исследования совпадений
выхода, одновременно и входа.
Расположение между вдохом и выдохом - время.
Наконецто птицы ничего не значат,
Долог, как долг, брод через великую реку. Счастье.






q
Тело при дальнейшем его рассмотрении позволяет более подробное его описание или наоборот. Извлечение качеств. Сумма сем, затем сумма элегий. Рука ощущает тяжесть яблока. Печаль страшится повторения или количества. Однако, нет ничего единственного. Выражение не было возвращает в детство. Безличное предложение. Число лун на асфальте замкнуто в единицу шага, не имеющего конца, сливающегося в шум птичьей листвы в корнях ночи. Каждый изъян дарует свободу, угол. Затем накопление. позволяющее наблюдениям длиться дольше обычного. Солнце стоит в центре моря. Иногда это холм, иногда ягода смерти. Фальшивое яблоко не является яблоком, благодаря упреждающему определению. Для одних вещь это роговые врата, открывающие нескончаемое сновидение, для других порог, за которым реальность являет себя. Сражения за мясо, сращение со сражениями. Битвы мяса с людьми. Указание, иссекающее из суммы свойств отрицание любого. Яблоко. Содержит ли оно в себе... Фальшивый объект может быть фальшивым объектом, но фальшивое яблоко быть яблоком не в состоянии. Время не существует во времени. Море не успокаивает во сне, какую бы форму ни принимало. В сорок лет изменяется изнанка снов, меняется узор разрывов, пробелов, что позволяет догадываться о переменах в обратном. Печаль становится меланхолией, независимо от того, Крестовский ли это остров, либо вечер между Монтереем и Беркли. Меланхолия - очевидно неудачное определение. Следовало бы говорить об отрешенности, о прибавлении ночи, с тем чтобы оставить предположение как бы затаенного экстатического перехода, определенной возможности взрыва , расточения, слепок которого будет рдеть на поверхности бесплотной и мучительно явственной мембраны тела чемто напоминающим закон грамматики - еще нет ничего, однако есть как правило этого, еще не ставшего. Но идеи возникают (я настаиваю именно на этом слове, хотя оно крайне сомнительно в своем значении, точнее в контексте значений, устанавливающих его привычность), возникают... нет, я действительно остановил свой выбор на нем, словно оставляя (как, в
прочем, всегда, во всем, и не надо говорить мне о теле, о непосредственности, о языке цветов, о балийском театре, упраздняющем слова, мне нечего упразднять, как и праздновать... о, эти мелкобуржуазные трагедии, вечные пряжки сандалий - прозрения) этим всегонавсего место для возможного, еще не явленного мыслью, смысла, я продолжаю, - ведь это ночь любви, и времени нам хватит на все, - идеи возникают по мере продвижения, или, скорее, приведения в движение неких косных масс, архива опыта в процессе освобождения (и не надо мне говорить, что таковой нет: я говорю, следовательно, я свободен от притязаний объяснить мне, по меньшей мере, меня, подобно любому словесному действию, от притязаний присвоить меня , созидая меня как некую реальность из множества неких фрагментов, совершенно неактуальных, в процессе возвращения к всегда другому себе, то есть в высвобождении от освобождения и некой свободы игры различий в пункте сейчас , - ведь это (насколько я помню) ночь любви и нам рано или поздно придется заговорить о времени, как о том, что вне нашего сейчас , как о некой кукле с карминными губами, в которую так легко и безвинно входит скальпель, не являющийся причиной себя, - таково приближение к попытке сказать тебе чтото об идеях в процессе их стирания, освобождения, таково это место, готовое стать возможным значением. Говори. Строка включается в ничем покуда не заполняемое выражение. От Фрейда до Батая - постоянные ссылки на жизнь простейших... пусть даже это, но чтобы оно было . Иначе с чем сравнивать? Иначе, в чем же надежда? Там, где я вырос, парикмахеры на рынке при встрече ранним утром вместо приветствий обменивались загадочным: ну как? , и не менее странным в ответ: мы стрижемся и бреемся, а оно все растет . У вокзала шесть братьев жило. Жили они в землянке. У них была мать. Отцом им было все вокруг. Трое ходили с бритвами Ed. Wushop Solingen, какимто непостижимым образом приваренными к латунным кольцам, чтоб надевать на пальцы. Убивали приправой , то есть ножом. Бритвами же писали . Мы
входим в весенние смутные вечера, в костры. Лепестки пепла осыпали волосы, цвел огонь, таяли на губах. Печеная в углях картошка, конечно же, обжигала рот. Желтый катер переместился к мосту Свободы. Кровь завязана в узел рождения и теперь не хлещет ежемесячно по ногам.







6:30 (утро, пасмурно)
Начало тяжко, какую б хвалу ни возносить воплощению
(ты всегда повторение - не в этом ли благо? -
даже в губах материнских, где слепящим туманом
любви к другому - семь путешествий отца синдбада -
точнее жалостью к комку слизи,
беспомощному осадку). Хотел бы ты повторить свою жизнь?
Откуда осы?
Весы.
Высказанное - остаток.
q
Tо что, думалось, уже восхищено снегом, стеснившим месяцы. Автобус не уходит. Метастазы очереди, основания концентрации и истребления, - такова еще одна проблема перевода, кому понятно? между созвучьями рост инея, но также и клювы пречистые букв, в замещении достигших невесомости и чистоты пепла. Черное масло отсеребрившихся дождей (естественна ли весть звука вне значений, оставленных некогда в обиходе предложения? летающая паутина звезды, туманностей, скопления птиц). Подобное описание не способно описать даже сна. Усыплены пробуждением снега, где сквозняки вполголоса изучают осязание - мы говорим в троллейбусе, - это - признание, говорю я вполголоса, поскольку требуется нечто в ответ, когда. Иная речь. Да, иная, множество их существует для описания, множество предлагается нам условием последующей достоверности. Четверть века минуло с той поры, как я окончил школу. Последний раз встреча с выпускниками, то есть с одноклассниками, случилась лет десять тому. Я все забыл. Вчера какието женщины с животами, огромные... море водки, но я никого не помню... ктото достает фотографию, говорит - хочешь взять себе? ... я ничего не понимаю, ее вытащили со связанными ногами, нет, почему же, я помню как ее звали. Тончайший слой эмульсии. Сотри пальцем. Через несколько дней пропадает надобность знать, чья собственность имя собственное, которое некоторым образом принадлежало и мне. И я сказал, но не вслух, и не в себя, но както мимо слуха и себя, и всего - она осталась вот там, не изменяя себя, не изменяя себе, не меняя теперь ничего, не меняя времен, в постоянном признаниикосновении, в возрастающей косвенности глаз. Непроникновение, углубляющее длительность. Со связанными ногами. Либо я неправ в том, что я тот, кто стал этим здесь - в том, что я есть. Самодостаточность световидного шара. Так капли. Так неуклонное приращение капель или бритвенных лезвий. Бесспорно, каждый город вынужден с чегото начинаться. Я не могу иначе. Всматриваться до растворения очертаний. Очертания смерти не выявлены. Поражение. Всматри
ваться, говорю я тебе, всматриваться - признание. Я не могу иначе, как только на свалках, на пустырях приступать к началу суждения. Подчас археология, изучая украшенные тонкими ожогами полые кости птиц, прекращает исследования, со связанными ногами, эмульсия, солей сцепление. Анафора. Херсонес. Празднества асхофориев... Спорыньи колосья венчают. Солнце стоит в центре каждой метафоры, ночи. Есть иное мнение о точке, за которой деление памяти невозможно. Близкое в близком. Близкое в далеком изоморфно великому в малом. Рассеянные споры стекла становятся словесной опорой тому, кто, огибая предмет, находит, что давно в него вписан.
12:00 того же дня.
Впрочем, как осени. Но,
намереваясь о неизбывной тревоге
раздумывающего о том, как бы снова история
не спустила с языка еще одну шкуру,
влага горла его наполняет впадину смехотворного сочетания:
я одинок , как одиночество (услужлива память)
любого ответа под декабрьским, назад отступающим небом
в поисках вопрошания.
Флажки снов сползают по карте. Флюгерное движение
к пункту схождения, к полюсу,
связывающему виденье и виденье.
Будущее занято расщеплением настоящего.
Параллельные. Сходства.
Между еще не упавшим яблоком и повисшим облаком
простирается небо изменения гласной -
под оболочкой глаза лучи очертаний собраны
в зияние точки.
Поэзия открывает письму бесконечное чтение,
и время, будто сокровенный магнит,
искривляет прямую речи,
от нескончаемых отражений освобождая объект,
первое лицо от прямой речи.
Время - незавершенный рисунок семени.
Гдето тут собака зарыта.
Такогото года в начале марта.
Очки на переносице поправляет Кондратий Теотокопулос.
У магазина выгружают из фургона капусту.
Пот собирается в его висках.
В крупнозернистых мхах
колодцы. Каждый - веретено ягодной крови.
Бересты горизонтальные струпья, отделяясь погодно,
обнаруживают значимость иного предмета.
Нагое мужское тело, развернутое в плечах,
увенчанное головой ибиса (в других регионах - быка)...
охапка пшеницы... или же тростника...
весы (виселица - инструмент
неукоснительного соблюдения равновесия)... разливы...
какаято перекладина, заключенная в круг (труп),
предлагают себя на выбор.
Но он спокоен. Ибо исправно платит по телефонным счетам.
Впрочем, их становится меньше.




q
Это жизнь простирается к своему пределу, к костной преграде лба и пульсирует холодным облаком, а безразличие, спустя рукава, изучает пень, расколотый на колоде. Если медленно падать навзничь (либо лицом) по прямой и строго придерживаться направления к югу, вначале услышишь нарастающий во времени (как в стяжении земных сил изумруд) гром, восстающий из руд небесных осью пустой соленым водам и склонам. Выжжены золотом. Сообщение, создающее самое себя, раскрыто, словно странствие в странствии, подобно рассудку кристалла, подступающему к границе влаги, но всегда остающейся за порогом памяти. Ангелы находятся вне красоты, словно смех за горизонтом намерения, - до асимметрии. Но и мы... немы? разве мы пребываем вне безобразия всю свою жизнь? Мои руки бесшумно тебя создают из глины касаний, беглых, как дым, невесомых, как предвосхищение созвучия. Разум одновременно в моем животе, в коже бедра, в спорынье, нитях, льющихся из узла на веретено позвоночника, ночи. К рассвету твое плечо остывает. С трудом предстоит понять заново: что это? - линия, идущая книзу? цветовое пятно, понятие, остановленное в проеме глаза?
12/24:00
Но лучше пусть океан,
пропуская со свистом сквозь арку рта гравий воздуха,
говорит Кондратий Теотокопулос.
Море? Швыряя на транспортер ящик с капустой, спрашивает
грузчик. Наберика попробуй денег! Одна дорога...
А потом, как его, фрукты, детям!
Однако Теотокопулос, дергая кадыком, повторяет слово
и видит. Что же он видит?
Скарабеи судов катят шар океана.
Краб безумной буквой жизни
втискивается в расселину.
Грохот вертикально вскинутой пены.
Скала крошится медленно под пятою солнца,
подобно воображению,
бьющемуся над фотографией смерти.
Перламутр дымной мидии, вскрывающий солоно кожу -
вскрик словно,
разделяющий объятий края на новую и новую встречу.
Когдато пыль пили.
По узлам городов, пропущенным сквозь наученные
с детства пальцы, следили строение пены
у колыбели, на шее - вены.
Он ощущает сухость кожи, черты меняющей его лица,
насаженного на
взгляда два острия (вращают ласточки жернова),
спицы две,
вяжущие мешком пространство. И, словно с качелей,
опять: женские руки, мать? брюхо лилового карпа,
бескровный надрез,
падают вишни (мир, как сравнение - неуловима
вторая часть), пыль обнимает стопы
прохладой,
мята,
звезда всех вселенных тепла.
Да, это мать поправляет прядь
и ни одного движения,
чтобы в тело просочиться могло.
Я говорю - степь. Не море.
Я говорю - холм, не степь.
Я говорю - два элеватора в мареве, ястреб.
Я спрашиваю, почему выключен звук!
Что я сказал? Повтори.
Ты сказал - краб. Жаркий день.
Город. О горле чтото.
И все, ты сказал, начинается с единственной буквы.
О любви потом. Жди немо.
С этого начинается мужество непонимания,
как с некой безгласной, расположенной за решетом алфавита,
в самой его середине, устремленного вниз поворота
(птенцу лабиринта подобен город: либо жив, либо - не).
Кондратий Теотокопулос вспоминает,
как ночью, весной
они с сыном встретили на пустыре человека,
слушавшего соловьиное пение.
 Во всяком случае, говорение устанавливает это право, как бы отыскивая, вытаскивая желание им быть, или же обещанием, но уже исполненным в говорении, и, если исключить очевидно выпадающий, чужеродный фрагмент "во", "в", вектор внедрения, вовлечения. то именно в го(во)рении, в истощении, истечении из свободы (однако, как бы нарушая интенциональную структуру - без "в", "во", внев, когда "из" собственно есть "во" - то, что изводится из "между", из межи, борозды, места в(о)вержения и одновременно извержения, изсвершения) - здесь она возникает до.

Аркадий Драгомощенко


ОДА ЛОВУ МНИМОГО СОЛОВЬЯ
The description of that bird is this window.
Barrett Wаtten
Как солнцем узким угрожаем соловьем,
рассыплет сеть шагов по рытвинам впустую -
кто спутал новолунье с вестью, слух смешал с огнем,
что глину и навоз созвучием морочит,
и, мучимый (не прихотью) пытается войти
в ту точку, где не станет больше
искомого предмета. Разве не любовь?
Проснись, ловец, в силок просторный, словно случай.
Он тленья избегает одного,
другого, третьего в разливе отклонений,
и не наивен столь, чтобы в разрыве вспять
счесть солученьем совпадений
звук асимптотой яви, свитый в измышленьи.
Мир пал созвездьем дыр: ломоть янтарный сыра.
И будто пот проступит сквозь стекло
ревнивого предметного троенья - так
расправляется и ширится число,
стирая единицу разореньем,
и слитком преткновений (будто дно)
иль тесной паузой улитки
ночь изопьет себя с избытком, как черта -
за локоть сна заведена - из одного
в другое уходя, как две иглы летят навстречу.
И тяга их к сближенью такова,
что ум готова сжечь иного,
чтобы исчезла избранная вещь,
слоением прерывность искупая в тщеньи
самой черты - но как проста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9