Неимоверный кинематограф:
ни с тобой, ни с тенью, ни с Богом.
В сторону - не сон твой,
возвращающий нас к началу (но если снизу - волосы,
где близнецы луна, солнце, ветер), где
школьные доски гордо шествуют в черствых ярусах света.
Следы мела на них говорят о законах взаимодействия
пространства, времен, мозга, таянья,
испещренных наощупь чернилами. Но живые о чем?
Сросшиеся со слезящимся миром? Им что,
ощупывающим каждую пядь расстояния,
связывающего с другими?
Как первый лед на воде в ясную темень,
так твое тело в твоем/моем. И, вот, эти холмы кому?
Пустые, выжигающие до рассветов росистые глазницы ястребов.
Кому? Затылок, пальцы, число форм не случившихся.
Хотим ли? Терпение? Знаем? Конечно, никто не скажет,
что это конец.
Но кому ведомы? Едва ли медлили мы. Рук мельканье,
с тетивой разлучение пальцев.
Между
(небом и птицами), между
(охватывающим и вмещающим)
между не существующим и бессонным
нет препятствий.


q
Это подобно объединению, одиночеству, самой двойственной форме существования, зиждущей метаморфозы отраженияперехода. Искренность подчинена высказыванию. Но я являюсь отрицанием всей свой жизни в той же мере, в какой жизнь неустанно отрицает меня, отрекает, отговаривает к смерти, собственно, к самому чистому слову. Какие мотивы создают ее смысл во мне? Однако в эмоциональном плане, похоже, я говорю о ясности и радости. Это подобно тому, как если внезапно осознать, что никто из приглашенных, скажем, на ужин, не придет, и сразу же теряет смысл, значимость все то, что готовило, создавало ожидание. Осталось совсем немного, чтобы понять абсолютную литературу, вообще, искусство, как высказывание, обращенное исключительно к комуто одному, единственному, избранному случаем, солучающим в единственность, умножающим до бесконечности голос, возвращающим эхо тотчас к его же истоку, но уже умноженным, втекающим в следующую вспышку претворения.
И это нельзя назвать ни прибавлением, ни усложнением, и так же не существует простого . Убывание города длится нескончаемо долго. Я был половиной зерна и его половиной. Меня любили чердаки. Убывание города происходит томительномедленно, постоянно меняются его клетки и мысль не считает возможным находить себя в нем. Самое бессмысленное для меня слово - поэзия . Что подобно одиночеству, но не является им, уклоняясь. Одно из многих. Их становится больше. И каждый лист свободен. На самом деле я заговорил об абсолютном искусстве не потому, что вспомнил Розанова. Кстати, где ты сейчас находишься? Сочтешь ли черенок, связующий лист с веткой, тягостным проявлением подчинения? Наблюдать вихревое, всеразрушающее, всепроникающее бытие сем, которых нет: cellular automaton. Такова энергия признания, откладываемого приближения к знанию, к выраженности .



Стоя у библиотеки, видели
как иногда они сливались в одну,
в слепок пейзажа горенья.
Тело при привыканьи к нему (наблюдение)
становится фигурой непреложного восхождения,
огибающей личность наподобие слова, которое
в повторении огибает собою значение.
Небо янтарно в чае.
И механизм гравюры взрезает ровное поле
хором безмолвного рева,
когда сливаются птицы в одну,
предстоящую стае, как листа ранящий блеск,
ночами пеленающий кроны в сияние.
Я узнаю то, что знать был обязан -
головокружение возникает в том самом месте,
где солнце тускнеет, валясь за плечо океана,
и восток - это запад, и все что написано
остается еще написать, нагнав с затылка.
Что требует времени, иного сцепления клеток,
которые те же (иное место?); или иного
обмена веществ.
Шум разделен на листвы полуобморок
и длительный гул. Но, как, застывшая в прорехе
броска, сквозящая чередованием, монета,
вещь беструдно откликается имени,
брошенному наугад (в повторение?). Любовь
меньше всего всегда. Меньше
меры сны вяжущей - любое имя просторно.
Упускает. Не держит. И, не касаясь,
я не понимаю тебя.



В стремнине нежной незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.
Не прикосновение, но только преддверие.
Будто одинединственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
Каким тебе впервые запомнился снег?
К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролившийся сновидением мрак.
Плоскость - не имеющая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,
усечение окончания слова страницей,
надорванной усталым взмахом.


q
Однако тьма склоняется на водой, ночь созерцает ночь, словно изучая огонь. Восстановить в настоящем несущественные для тела факты. Муравьи луны передвигают шелковые буквы камней. Язык не существует: настоящее прошлого времени. Но и в засаде снега, окольцевавшего сумрак, ради слуха скрипит осока и бледнее лент льда у берега моря вес стянут в глазнице Сириуса. Здесь средоточие социальных процессов. Ночь поет свои мадригалы о деревянных засовах. В определенный момент, сохраняя ясность рассудка, вылущивая из горла очередное сочетание звуков, осознавать, что невозможно иначе. Пример одержимости: чтобы увидеть - он опять протягивает ей стакан с водой. Глотка стебель - из глубин прянув - вольется чуткой стрелой, летящей себе навстречу, не принадлежа действию, а также - месту. Откроется вполне бездумно. Совпадение с завершением фразы. Вода обнимает тьму, и любой здесь, как невнятное объяснение, любой здесь уверен, что в проемы глаз при случае ринется все, освобождая любого здесь от всего, возвращая мельчайшие факты: будущее будущего, настоящее настоящего, обретение просьбы губ, вещей цветение. Однако это и есть средоточие ночи, тьму созерцающей тьмою.



Невесомыми, неприкаянными богами,
подобно парам кислот,
сопровождают плывущего волны. омывая его волосами
прямыми, как соль. Он вглядывается в зенит,
но взгляд неуклонно падает за горизонт. Солнце, оно
заходит, очень старое, как стены из кирпича домов,
о которых не вспомнить.
Руки плывущего, перебирая за пядью пядь
несуществующее расстояние, скрипят размеренно.
В ответ кричат чайки.
Но они могут кричать просто так. Кто отвечает?
Сопровождая кого? Или же в меланхолии встречи?
Пена длинными взмахами выстраивает лучи,
возводит к луне (она невидима) и уходит в живот
плывущего лестницей,
на ступенях которой улитки и травы
вдумываются в смыслы зеленого. Женщины
одна за одной уходят из его мозга,
сцена ритма меняется ежесекундно, не обнаруживая
уменьшения вносимого в нее материала.
Ты продолжаешь идти по улице,
находясь в зоне стопкадра, в зоне внимания,
обволакивающего тебя, словно пары кислот. Однако
рельеф, меняясь ежемгновенно - бликов бег,
устремленный в разные стороны - точнее нефть,
сползает, кипя сплавом пустот,
созвездьями. Наступает осень и Ковш
оказывается по другую сторону дома. Взгляд
быстрее, вперед, дальше, под - ему открываются
вещей пульсирующие сгустки.
Вода, блеск, плывущий.
Ритм тем, кто глух,
единственная доступная нить - xenia -
зрачку под стать, не отбрасывающая тени
ни за, ни перед. Возможно солнце.
И все же, скорее, вода напоминает о крови. Но диск
его шире, вытесняя из сознания многое.
Актинии зажигают под ним, словно под кожей, ночь,
чтобы плывущего не оставило необходимое мужество.
Прекращение. Излучины света зыбки.
У самой крыши трава ползет по карнизу,
являясь условием собственного изменения.
Опоясанный птицами, пеной
движется в себя заплетенный, как исчисление, роса
в жар и сети растений, замысел в форму.
Находит на берегу гальку,
словно не входил еще в воду, не прибавляя слова
к слову - какое было прежде? какое прошло?
чтобы из предыдущего быть, из древесины, влаги,
из утра траты.
Аркадий Драгомощенко


Кондратий Теотокополус
нА перекрестке
в ожидании госТЯ.

Пришлите также и риса.
Уверяю Вас, вид его
усмешки больше не вызовет.
Долго кипящая вода в котле -
мысли об облаках.
12:00
Подобно диску солнца, кругу
далее же - сфере,
фигурой раскаленных насекомых,
переплывая голову, как море,
недвижим мнимый соловей.
Он шест ночной,
ладонь затылка,
он ода лову, - вложен в свет, как в тень.



q
Слепок горенья. Тело в его наблюдении соткано в предложение, слова в представление, предстоящее даже ему. Листва в шум. Повествование начинается за предложением. Вправе помыслить изгородь. Мера моего воображения не что иное, как мера желания. Есть и если бы. Миф - надгробие языка. Точки псевдоотсчета. Повествование начинается за предложением, его формируя, устремляясь к тебе , словно чтение, которое отрекается от того, что им было создано. Изгородь, не преступающая себя. Рассеянные поры стекла становятся словесной опорой тому, кто, огибая предмет (намерением помысла), находит, что мысль давно в него вписана - время невинности вещи. Повествование, свиток, рулон, виток спирали, путь лепестков. Одна часть дерева в нем, - вне другая. Воспоминание только отсрочка. Раковины запахов, отточенные до звона в ушах, мало влияют на время ожидания общественного транспорта, но пафос памяти заключается в том, чтобы осознавать изменения значений неизменных форм. Нация - не обязательно справедливость.
12:01
В последнем
самом сочном (но, боги, дан ли предел вам
между заоблачным и подземным?
но до чего же весел дикорастущий стебель),
но и темнейшем,
словно мох в низине,
излучьи ветра - черна и пролетевшими к югу стаями
став прозрачна,
мерцаньем разбита, как позвоночник,
разбита, чтобы срастаться -
крона глубины нарастает.
Перьев беззвучен костер,
хранимый рассветом
в изгибе ветра последнем, в самой его сердцевине,
ревущего вниз поворота,
город где
достает себя из груди собственной,
клейменной терновым никелем, ртутью,
изрезанной венами говора,
сыпью судеб отмеченной.
Удушье дельты. Краны порта.
Коронован заливом.
Робкое высокомерие чайки впитывает сотворение меры
в мирном ободе вод. Скарабеи судов
познают обводы свои
в податливой чешуе сопротивления
и совершенны вполне.
Моря
корни обнажаемы наводнением. Трижды
птенцу вражды божественной подобен город,
развеянный голограммой (разбита вдребезги)
по тайной вечере света,
молчанием оперен, приспустившим каленые веки.

q
Иногда это холмы, открывающие времени невосполнимую недостаточность пространства, заселяемого разным. Одиночество есть поразительное в своей ясности чувство пространственности всего, включая рассудок, для которого повторения стали только повторениями, отнюдь не настаивающими на собственном изменении. Стена и картина на стене, содержащая в своих измерениях иллюзию этой же стены, остаются стеной, картиной, изображающей стену, не обнаруживая ни малейшего хотения во мне увидеть все это в той же очередности, теми же, но в ином поле напряжения времени, вплетающем их в незаполняемую возможность предстать такими же, как они есть, - пронизывающими, сокрушающими до полного бормотания, в которое, как в запыленное стекло (преграждающее, соединяющее), уже просачиваются иные сочетания контроля с меланхолией, напоминающие закаты западного побережья и, тем не менее, в своей странной целокупности уводящие в сторону, во все шире развертываемое пространство, в котором все пребывает рядом, в одном и том же месте, которое, скорее всего, отсутствует, и где событие - прозрачный вертикальный тоннель, однако в нем окончательно бессмысленны и смехотворны повторение, приращение, исчезновение, превращение. Желтый катер. Иногда это прикосновение, приближающее к твоему, ничем не мотивированному ожиданию волной за волной, несущему пространство, разделяемое по привычке разным: желтый катер, земснаряд, буксир, затаенное в окне движение - странные дары недели. Крупица пепла на колене, царапина на стекле, другое, к чему применимо имя времени. При виде некоего круглого тела, обладающего объемом (тончайшая взвесь вожделения и словаря), и некоторыми искажениями по отношению к идеальности его формы, извлеченной из памяти, волен, отметив цвет тела, уменьшить расстояние между означающим его яблоком и ним самим . Письмо прекращает себя у порога одиночества: риторическая фигура, - как власть у порога смерти . Мне нечего делать со своими видениями, снами, которые суть нескончаемые отложения одного в другом. С какойто минуты я направлен в ст
ранное отсутствие пространства и глубины, не отдаляющей ничто ни от чего, разрастающееся в обыкновенных буквах, судьба которых мне глубоко безразлична, как, к примеру, рисунок пор на тыльной стороне ладони или особенности строения тела, утратившие целесообразность, которой так долго и упорно меня обучали другие. Вот, что пришло мне в голову, когда, не пробуждаясь, я вспомнил сон, продолжавший мне сниться, о том, как мне довелось сочинять понятную всем песню, и что на самом деле выглядело совершенно иным образом - воздушным, безглазым червем, - в ярчайшей слепоте я выскользнул из того, что лежало нелепой грудой признаков меня самого. Но, чтобы отвлечься:


Словно вчера,
белая пыль покрывает волосы.
На высохших склонах весенние маки.
Восклицание море! превосходит намного
то, что открывается в проеме гор.
Мальчик, зачарованный поплавком,
прищурился, синевой ослеплен, - недвижим.
Сквозь неглубокую воду у берега
мальки вьются,
слышен полуденный звон.
А в этом безлюдном тумане
блеска сырого столько же,
сколько и пустоты. Ограды.
Тогда, не отступая, спроси...
Тройной тенью мосты повисли.
Еще вчера тополиный пух,
сегодня - детьми бык сожжен.
12:02
Является ли завершением самоубийство?
Вопрос изнурителен сам по себе. Нестерпимо порой
даже праздное вопрошание.
Не соединить ли нити в иные порядки, сестры?
Не извлечь ли нить из кома, чтобы, свивая в петли,
избегают которых учителя и боги,
совлекая в узлы,
вновь расправить перед восходом
ткань восхищения, лаву молекул, клеток, исходов -
но кто возможет все смыслы разом?
Ветка клонится долу, исполненная томлением тягости.
Движется птица, минуя видится , как полая капля,
несущая половодье, не задевая верхи деревьев.
Не задает вопросов.
Полно думать о птицах.
Дня поступь глуше.
Подымается ночной трудный ветер.
Живущие покидают свое жилище
и продолжают скудно цвести в ломких зарослях,
безвидных долинах, в илистой милости памяти,
дошедшей до своего рубежа.
Ничто не причиняет им более боли,
ни безумие, ни смерть близких, ни голод,
ни краткосрочность того, что представлялось безмерным.
Минули разочарования и в истории. Не черпают скорбь
в отсутствии рифм.
Никогда не услышит здесь почва шелест теней
псов, бегущих по следу.
Да, все это так. Всегото осталось
в этой смутной картинке, как будто чтото произошло
с объективом или же с предпосылками, которые, впрочем,
делить продолжаешь с собою. Тогда,
как же смог позабыть, как погружает нас детство
в мед и слюну, - небо с землею, казалось, смыкая
своей тошнотою (точно из пены, откуда являли себя
божества),
и притяжения сонные жилы медленно разрывало,
превращая ребенка в ослепительнонежный оскал,
ад исторгая из глаз. Он же, невнятный
плавно цвел к облакам, словно к понятиям,
лишенным основы, с ними играя в игру,
какую с рыбами утопленнику подобает играть
(ни слова не являлось сопутствовать). Позже,
потом, когда в замерзшие окна.
Потом лишь начнем их собирать, как бесценные карты,
чтобы вернуться
(как бы назад... не об этом ли разве
ночами, много спустя, любовники ведут разговоры,
на миг затая силу разрыва в телах, - о бегстве?
Об отвращении?
Настурции?
Смехе?), чтобы по ним распознать осокорь на
развилке в низине, консервную банку, клейкую ленту дороги,
костистый почерк кустов, луны,
когда их число превышает семнадцать,
и, словно лилии в реках, растут по ночам,
но также и книги без титульного листа,
со страницами проточного серебра, из образов
бьющего, залегающих в обратных скольжениях света.
Бесспорно, это синее небо. Блеск,
который, как спазма глотка, и отслоение тяжести
в паху и в затылке в обретении веса огня. Но это потом,
и неизвестно, случится ли это,
неведомо откуда доносится вопрос об убийстве себя ,
когото, кто дальше и дольше, чем небо - возможно.
Слова возникнут потом, как будто из недр
вещи себя временящей, однако, что они знают о том?
Под стать существу, которое продолжаешь угадывать
в облаках или в сумерках,
в капле,
в ветке, устремившейся вниз.
12:49
Я дарю тебе этот город, потому как пора отдавать,
произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра
(некогда солнце обносило ею по краю
крыши, пыль пили - такова случалась ликования жажда,
головокружение проливавшая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9