Известно, что там живут не хуже, чем мы жили в лаготделении No 469-3. Не стоит волноваться, посмотрим — увидим.
Лаготделение No 1 расположено на расстоянии около 2 километров от No 3, а процедура принятия военнопленного из другого лагеря выполняется с той же педантичностью, как с вновь прибывшим с Дальнего Востока.
Обыск, дезинфекция, выдача чистого белья, котелка и одеяла. Пугаюсь, когда дежурный ведет меня к жилому помещению. Входная дверь заперта на ключ, окна «защищены» сетками из колючей проволоки. Дверь открывает, жестом просит меня зайти и за мной опять запирает дверь. В сумерках вижу человека, лежащего на нарах. Неприветливо отвечает на мои вопросы. По внешности своей я попал не в то общество. Ношу не военную форму, а штатский костюм, сшитый из материала мундиров. По виду я не «рядовой», но мне удается узнать, что попал в зону «особого режима», которая существует в пределах этого лагеря. В эту зону попадают по разным причинам, в том числе за нарушение дисциплины. Срок пребывания — не менее трех месяцев. Штрафная рота работает на тяжелых участках не 8, а 10 часов, а в лагере люди лишаются свободы движения, заключаются в помещение без какого-либо проветривания, где атмосфера насыщена чадом от курения, испарений и газообразных отходов человеческого организма. В уборную отправляются группами, под стражей ВК (вспомогательная команда, т. е. немцы, которые поддерживали конвоиров).
За месяц существования в этом безумном заключении мне не удалось вырваться из позиции одиночки. Другие штрафники считали меня чужим и сознательно ругали того, кто по внешнему виду принадлежал к «должностным лицам». Тот и другой подозревали, что я доносчик оперуполномоченного.
Прикрепили меня к бригаде землекопов, которая вместе с другими бригадами рыла траншею для укладки канализационного провода. Грунт был легкий, песчаный, глубина траншей над поверхностью территории до — 12 метров. Песок приходилось перелопатить наверх по шести уступам, а норма 8 кубометров на человека в смену. Работа — похожая на стройку пирамид в старом Египте, эффективность ничтожно малая.
Безумие заключалось в том, что рядом стоит крупный шагающий экскаватор, который вырыл бы эту траншею за две-три смены, в то время как сотня военнопленных уже копала почти месяц. Ремонт экскаватора невозможен, отсутствуют запасные части. Работа изнурительная и скучная, а о 100 — процентном выполнении нормы и думать не стоит. Выполняем то на 20, то на 30 процентов. За это срезают суточную порцию хлеба. Получаем 400 г вместо 600 г. Все мои попытки вступить в переговоры с прорабом стройучастка по вопросам государственных норм на земляные работы не увенчались успехом.
Штрафникам запрещается поддерживать контакты любого рода с гражданским населением. У меня есть опыт изложения справочника трудовых норм, чувствуется, что на нашу работу применяется не та норма, но выхода из положения нет. Месяц я копал, и этот месяц помнится особенным не только по причине тяжелой и тупой работы.
Охота на военных преступников
Еще в прежнем лагере мне пришлось убедиться в том, что оперативный отдел завербовал из личного состава военнопленных и организационно поддерживал целую систему доносчиков, цель деятельности которых тогда не понимал. На выявление подпольных фашистских группировок или на раскрытие тайных нарушений дисциплины были направлены действия этой организации? Нельзя было определить. Но мы знали, что любое высказывание, сделанное в кругу товарищей, могло быть доведено до сведения оперативного отдела. Не исключено, что наилучший друг работал верным слугой советской разведки. Некоторые из «бегунов», как мы их звали, демаскировались неосторожностью их заказчиков. Оперуполномоченный, шеф советской разведки в лагере, работал преимущественно ночью. Для передачи доносов «бегунов», как правило, будили посредине ночи, их куда-то отводили, и возвращались они через час — полтора. Был такой слух, что в награду за добрую работу их угощают едой и даже спиртным. Я лично на эту организацию внимания не обращал, в кругу антифашистского актива сравнительно легкомысленно высказывал свое мнение, которое не всегда совпадало с позицией редакторов «Правды» и «Известий». Пока еще я считал себя убежденным коммунистом или по крайней мере социалистом. Бояться карательных мер со стороны политначальства я не видел никаких причин. Какой я был наивный!
Просыпаюсь, лежу на нарах, в корпусе темно. В тусклом освещении от ламп над забором лагерной зоны надо мной склоняется лицо человека в военном мундире. Сновидение, что ли? Нет. «Вставай, оденься побыстрей!»
Как только оделся, мне стало ясно, куда идет поездка. Ждет меня шеф разведки. Встал, оделся, конвоир стоит молча, ждет. «Ну, пошли!»
Следую за конвоиром и чувствую на затылке взоры проснувшихся товарищей. Теперь я окончательно скомпрометирован. Есть теперь причина подозревать, что я один из «бегунов».
В помещении оперативного отдела конвоир передает меня незнакомому молодому человеку в штатском, который приветствует меня с изысканной вежливостью и просит садиться. Второй человек в помещении — знакомая нам переводчица — Вера Гауфман. Без какого-либо объяснения приступают к допросу, начальной частью является запись в протокол личных данных, включая всех племянников вплоть до прапрадеда. Эта процедура по опыту, длится не менее получаса и служит, как предполагают некоторые умницы из личного состава немцев, для выявления обманщиков, скрывающих настоящую их личность. Несовпадение высказываний допрашиваемого на очередных допросах считается доказательством умышленного обмана, за которым может крыться какой-то особенный враг.
Ведение допроса через переводчицу идет с затяжкой. Прошу разрешения продолжать допрос на русском языке без посредничества переводчицы. Как только начинаю разговаривать на русском, замечаю на лице допрашивающего выражение удивления и — как мне кажется — триумфа.
В ходе самого допроса он все снова и снова задает одни и те же вопросы, касающиеся моего пребывания в интернатской полувоенной школе. Придирается вопросами о том, как и где я научился русскому языку, когда и где служил, в каких военных частях. Допрос длится более двух часов. Внимательно читаю объемистый протокол, что явно не нравится допрашивающему, ему не терпится, он недоволен мной.
Протокол постранично подписал, допрос закончен. Допрашивающий сам лично сопровождает меня, думаю к корпусу, но я ошибся. По лестнице поднимаемся к карцеру, который находится на чердаке. Не дав никакого объяснения, он оставляет меня в этом голом помещении без какой-либо мебели. Нет стула, нет нар, сидеть только на голом бетонном полу. Успокоиться трудно. За какой грех после «особого режима» теперь заключение в карцер? Попал я меж жерновов гибельной мельницы политразведки?
Проснулся я от звука отпирания замка. Конвоир приказывает следовать за ним. Ведет он меня к проходной, где собираются бригады для вывода на работу. О завтраке речи не идет. Обед и ужин получаю в нормальном порядке, но вся процедура повторяется в следующую ночь и потом еще пять раз. Допрашивающий все более придирчиво интересуется расписанием дня и предметами учебы в интернатской школе. Сто раз спрашивает, зачем я раньше времени покинул школу, и все снова хочет знать, какая была на самом деле цель учебы в этой школе.
Когда позже мы обсудили эти события в кругу друзей, пришли к решению, что быстрое овладение мной русского языка считали невозможным. Подозревали, наверное, что в той пресловутой школе обучали шпионов и диверсантов, причем русский язык представлял собой главный предмет учебы.
К чести допрашивающего я должен признаться в том, что он не бил меня, и кроме заключения в карцер и лишения завтрака после очередного допроса, никакого издевательства не допускал. Согласно рассказам некоторых товарищей, надо было бояться разных пыток, в каталоге которых голодный карцер считался местом отдыха. Седьмой протокол был подписан мной, и сверка всех протоколов к выявлению косвенных улик обмана, очевидно, не привела. Тогда допрашивающий попробовал все-таки добиться успеха по другому направлению.
— Ты курсант центральной антифашистской школы?
— Так точно.
— Ты готов бороться за освобождение Германии от фашизма?
— Я готов.
— Тогда ты должен вести борьбу и в лагере.
— Я же вел пропагандистскую работу в прежнем лагере. Зачем меня исключили? Зачем заключили в зону особого режима?
— Надо тебе искупить вину активным действием.
Какую вину, он замалчивает, а продолжает:
— Среди твоих товарищей в лагере есть замаскированные военные преступники. Они хитрые и опасные. Их надо выявить и довести до заслуженного наказания. Ты сможешь нам помочь найти такого рода преступников.
Боже мой, думаю, как уйти от этой мельницы? Что сделать? Пришла в голову отнюдь не пустая отговорка:
— Вы сказали, что они — военные преступники — умные и хитрые. Они тогда давным-давно узнали о том, что я курсант, антифашист. А рассказать антифашисту правдивую автобиографию — это было бы подобно самоубийству. А на самоубийство не пойдет такой человек, которому удалось скрываться под фальшивой личностью уже второй или третий год. Судите сами, я для такой борьбы совершенно непригоден.
Попытался я убедить допрашивающего не двумя-тремя фразами, а целой речью защитника перед судом. Только суть речи представлена выше. Он погрузился в раздумье и, наконец, предложил докладывать об общем настроении военнопленных в лагере. Очень нечестно действовать тайным доносчиком, в этом нет сомнений, но нельзя ли с докладом об общем настроении товарищей добиться исправления неполадок и дефицитов в повседневной жизни?
Такими рассуждениями я постарался утешить совесть, когда согласился «по востребованию докладывать об общем настроении людей в лагере.» Обозревая свою деятельность по данному «контракту с дьяволом», я вспоминаю цыганку-предсказательницу, которая в 1944 году осведомила меня о том, что счастье будет моим спутником, с таким только мелким пороком, что счастье нередко будет представляться спасением из несчастья.
Два раза меня вызывали для доклада, два раза я сочинил доклад с одной только целью — никого лично ни в чем не обвинить. Убедились ли сотрудники оперативного отдела, что от меня толку не будет, или меня просто забыли, или Вера Гауфман (с ней поближе познакомлю читателя позже) решила воспользоваться возможностью доступа к документам в оперативном отделе для освобождения меня от этого бремени.
Но есть сегодня и основание предполагать, что опытный разведчик-профессионал умеет определить по характеру человека годность или негодность его для тайной разведки. Предполагаю так потому, что госбезопасность ГДР в 1961 году наводила справки обо мне. В моем личном деле из архива госбезопасности, которое мне отдали в 1996 году, на первой странице сформулировано задание: «Кандидат поддерживает личные контакты с одним руководящим сотрудником почты ФРГ в г. Ганновер. Перспективное задание кандидата — завербовать данное лицо для сотрудничества с нами».
Кандидат — это был я, а целевое лицо — племянник, с которым имел очень тесный контакт. Он приезжал к нам в гости, переписка бывала очень частая. Согласно документам личного дела, сначала расспрашивали «доверенных лиц» на рабочем месте и соседей моей квартиры (35 листов). Потом в течение полугода подслушивали все мои телефонные разговоры (записи разговоров — 183 страницы). Заключение, написанное после 9-месячной разведки, гласит: «Целевое лицо за прошедшее время в ГДР не приехало. Результат исследования кандидата заключается в том, что надежность его по отношению к поставленному заданию весьма сомнительна. Поэтому дело закрывается».
Личный контакт с представителями данного учреждения за весь период расследования — не состоялся. Я очень благодарен за умную оценку того сотрудника МГБ.
За всю свою трудовую жизнь мне всегда удавалось доказать свою надежность в любом профессиональном деле. Посчастливилось мне в том, что опытный психолог-разведчик убедился в моей не надежности для подпольной работы.
Глава 10: Лаготделение No 469-1 — 1947-1948 гг.
Кабузенко. База трофейного оборудования.
Весна-осень 1947 г.
Н.П.Кабузенко с женой и сыном. 1961 год
Перевели меня в бригаду «вольных» военнопленных, выполнение норм в которой было еще хуже чем на рытье траншеи. В среднем давали меньше 20 %.
«Постарайся улучшить трудовые показатели», — дает мне наставление какой-то незнакомый офицер.
Теперь утром меня выпускают из контингента штрафников, а вечером я должен вернуться в тюрьму в тюрьме. Все же моя жизнь облегчилась тем, что рабочее время сократилось на 8 часов и контакты с начальством участка не запрещались.
Задание бригады — разгружать вагоны, которые поступают из Германии с так называемым «трофейным оборудованием». Позже я узнал, что, прежде чем был установлен объем репарационных поставок в СССР, спецчасти Советской армии начали в советской зоне демонтировать целые предприятия и отправлять оборудование в Союз в виде трофеев, которые не учитывались своей ценностью в сумме репарационных поставок.
На платформах всевозможные аппараты химических производств, измерительные приборы, целые распределительные щиты, металлоґконструкции демонтированных зданий, одним словом — укомплектоґванные цеха химических производств, которые раньше работали рядом с родной деревушкой.
Состав бригады — исключительно «новички», попавшие в плен весной 1945 года. В шутку их называют «последним призывом», т.е. к концу войны прочесали управленческие учреждения, где эти люди отсидели период войны за письменным столом. Практическая физическая работа им чужое дело. Не знают просто, как привести в движение многотонные тяжеловесы без подъемно-транспортных механизмов. В качестве инструмента предоставляют в наше распоряжение: лом каждому члену бригады и железнодорожные шпалы в неограниченном количестве.
Скорость разгрузки вагонов в Союзе имела исключительное значение. Простой вагона сверх положенного времени влечет за собой приглашение прокурора на места, а тот, в свою очередь, щедро раздает свои «подарки». Вагон подали, значит, у тебя есть шесть часов на разгрузку. На базе приобретенных в школе теоретических знаний о законе рычага и за три с половиной года плена, мне удалось освоить кое-какие приемы эффективного использования самого универсального инструмента в России — лома. Кроме того, имелись нормально функционирующие мозги и, что самое главное, желание получить «процентный хлеб» и прочие добавки за выполнение и перевыполнение норм.
Прошло менее недели, и впервые бригада получила полный рацион хлеба. Товарищи удивились тому, что с меньшей затратой физических усилий можно было добиться намного большего результата.
Я конкретно не знал, но все это время чувствовал, что за мной ведется специальный надзор. Немецкий командир штрафной роты, очевидно, имевший хорошие отношения с представителями управления лагеря, открыл мне, что надо мной выдана своего рода анафема. Начальник третьего лаготделения (откуда меня выгнали) добился приказа управления лагерной группы — военнопленного Фритцше никогда ни на какую должность больше не пускать.
«Ты старайся как хочешь, лучшей жизни этим не добьешься», — приблизительно так он сформулировал свое мнение о моем положении.
Но такой уж мой характер: проводить время, не добиваясь конкретных успехов? не мог в плену и не могу до сегодняшнего дня. Успех дает мне крылья, успех восстанавливает физические силы и поддерживает психическую уравновешенность. Я им покажу — таким стал мой девиз. И показал.
В один прекрасный весенний день бригада занята разгрузкой с платформы сварных полутораметровых двутавров длиной 18 метров. Задание нелегкое, есть 20 человек «без правой руки», у каждого из них по лому, а бригадир стоит «руки в брюки» и умственно занимается составлением оптимальной технологии перевода этих стропильных ферм с высоты вниз на полосу возле рельсового пути. Бригада стоит, ждет команды.
Надоело мне ждать, кричу: «Ломы берите, всем наверх, на вагон!»
Сам остался внизу, даю команды, и ферма за фермой спускаются вниз. Недалеко от места события стоит гражданин, наблюдает ход событий. Стоит, не двигается. Делаем перерыв покурить. Тот гражданин приближается и обращается ко мне на немецком:
— Du Brigadier? (Ты бригадир?)
— Нет, бригадир вот там, — отвечаю на русском.
— А ты почему не бригадир?
— Провинился я в сфере политработы.
— Это же не причина исключить человека из трудовой сферы.
Качает головой, уходит. Продолжаем работу. Разгрузку кончаем сравнительно быстро, а вижу, что тот гражданин еще три раза подходит, смотрит, уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Лаготделение No 1 расположено на расстоянии около 2 километров от No 3, а процедура принятия военнопленного из другого лагеря выполняется с той же педантичностью, как с вновь прибывшим с Дальнего Востока.
Обыск, дезинфекция, выдача чистого белья, котелка и одеяла. Пугаюсь, когда дежурный ведет меня к жилому помещению. Входная дверь заперта на ключ, окна «защищены» сетками из колючей проволоки. Дверь открывает, жестом просит меня зайти и за мной опять запирает дверь. В сумерках вижу человека, лежащего на нарах. Неприветливо отвечает на мои вопросы. По внешности своей я попал не в то общество. Ношу не военную форму, а штатский костюм, сшитый из материала мундиров. По виду я не «рядовой», но мне удается узнать, что попал в зону «особого режима», которая существует в пределах этого лагеря. В эту зону попадают по разным причинам, в том числе за нарушение дисциплины. Срок пребывания — не менее трех месяцев. Штрафная рота работает на тяжелых участках не 8, а 10 часов, а в лагере люди лишаются свободы движения, заключаются в помещение без какого-либо проветривания, где атмосфера насыщена чадом от курения, испарений и газообразных отходов человеческого организма. В уборную отправляются группами, под стражей ВК (вспомогательная команда, т. е. немцы, которые поддерживали конвоиров).
За месяц существования в этом безумном заключении мне не удалось вырваться из позиции одиночки. Другие штрафники считали меня чужим и сознательно ругали того, кто по внешнему виду принадлежал к «должностным лицам». Тот и другой подозревали, что я доносчик оперуполномоченного.
Прикрепили меня к бригаде землекопов, которая вместе с другими бригадами рыла траншею для укладки канализационного провода. Грунт был легкий, песчаный, глубина траншей над поверхностью территории до — 12 метров. Песок приходилось перелопатить наверх по шести уступам, а норма 8 кубометров на человека в смену. Работа — похожая на стройку пирамид в старом Египте, эффективность ничтожно малая.
Безумие заключалось в том, что рядом стоит крупный шагающий экскаватор, который вырыл бы эту траншею за две-три смены, в то время как сотня военнопленных уже копала почти месяц. Ремонт экскаватора невозможен, отсутствуют запасные части. Работа изнурительная и скучная, а о 100 — процентном выполнении нормы и думать не стоит. Выполняем то на 20, то на 30 процентов. За это срезают суточную порцию хлеба. Получаем 400 г вместо 600 г. Все мои попытки вступить в переговоры с прорабом стройучастка по вопросам государственных норм на земляные работы не увенчались успехом.
Штрафникам запрещается поддерживать контакты любого рода с гражданским населением. У меня есть опыт изложения справочника трудовых норм, чувствуется, что на нашу работу применяется не та норма, но выхода из положения нет. Месяц я копал, и этот месяц помнится особенным не только по причине тяжелой и тупой работы.
Охота на военных преступников
Еще в прежнем лагере мне пришлось убедиться в том, что оперативный отдел завербовал из личного состава военнопленных и организационно поддерживал целую систему доносчиков, цель деятельности которых тогда не понимал. На выявление подпольных фашистских группировок или на раскрытие тайных нарушений дисциплины были направлены действия этой организации? Нельзя было определить. Но мы знали, что любое высказывание, сделанное в кругу товарищей, могло быть доведено до сведения оперативного отдела. Не исключено, что наилучший друг работал верным слугой советской разведки. Некоторые из «бегунов», как мы их звали, демаскировались неосторожностью их заказчиков. Оперуполномоченный, шеф советской разведки в лагере, работал преимущественно ночью. Для передачи доносов «бегунов», как правило, будили посредине ночи, их куда-то отводили, и возвращались они через час — полтора. Был такой слух, что в награду за добрую работу их угощают едой и даже спиртным. Я лично на эту организацию внимания не обращал, в кругу антифашистского актива сравнительно легкомысленно высказывал свое мнение, которое не всегда совпадало с позицией редакторов «Правды» и «Известий». Пока еще я считал себя убежденным коммунистом или по крайней мере социалистом. Бояться карательных мер со стороны политначальства я не видел никаких причин. Какой я был наивный!
Просыпаюсь, лежу на нарах, в корпусе темно. В тусклом освещении от ламп над забором лагерной зоны надо мной склоняется лицо человека в военном мундире. Сновидение, что ли? Нет. «Вставай, оденься побыстрей!»
Как только оделся, мне стало ясно, куда идет поездка. Ждет меня шеф разведки. Встал, оделся, конвоир стоит молча, ждет. «Ну, пошли!»
Следую за конвоиром и чувствую на затылке взоры проснувшихся товарищей. Теперь я окончательно скомпрометирован. Есть теперь причина подозревать, что я один из «бегунов».
В помещении оперативного отдела конвоир передает меня незнакомому молодому человеку в штатском, который приветствует меня с изысканной вежливостью и просит садиться. Второй человек в помещении — знакомая нам переводчица — Вера Гауфман. Без какого-либо объяснения приступают к допросу, начальной частью является запись в протокол личных данных, включая всех племянников вплоть до прапрадеда. Эта процедура по опыту, длится не менее получаса и служит, как предполагают некоторые умницы из личного состава немцев, для выявления обманщиков, скрывающих настоящую их личность. Несовпадение высказываний допрашиваемого на очередных допросах считается доказательством умышленного обмана, за которым может крыться какой-то особенный враг.
Ведение допроса через переводчицу идет с затяжкой. Прошу разрешения продолжать допрос на русском языке без посредничества переводчицы. Как только начинаю разговаривать на русском, замечаю на лице допрашивающего выражение удивления и — как мне кажется — триумфа.
В ходе самого допроса он все снова и снова задает одни и те же вопросы, касающиеся моего пребывания в интернатской полувоенной школе. Придирается вопросами о том, как и где я научился русскому языку, когда и где служил, в каких военных частях. Допрос длится более двух часов. Внимательно читаю объемистый протокол, что явно не нравится допрашивающему, ему не терпится, он недоволен мной.
Протокол постранично подписал, допрос закончен. Допрашивающий сам лично сопровождает меня, думаю к корпусу, но я ошибся. По лестнице поднимаемся к карцеру, который находится на чердаке. Не дав никакого объяснения, он оставляет меня в этом голом помещении без какой-либо мебели. Нет стула, нет нар, сидеть только на голом бетонном полу. Успокоиться трудно. За какой грех после «особого режима» теперь заключение в карцер? Попал я меж жерновов гибельной мельницы политразведки?
Проснулся я от звука отпирания замка. Конвоир приказывает следовать за ним. Ведет он меня к проходной, где собираются бригады для вывода на работу. О завтраке речи не идет. Обед и ужин получаю в нормальном порядке, но вся процедура повторяется в следующую ночь и потом еще пять раз. Допрашивающий все более придирчиво интересуется расписанием дня и предметами учебы в интернатской школе. Сто раз спрашивает, зачем я раньше времени покинул школу, и все снова хочет знать, какая была на самом деле цель учебы в этой школе.
Когда позже мы обсудили эти события в кругу друзей, пришли к решению, что быстрое овладение мной русского языка считали невозможным. Подозревали, наверное, что в той пресловутой школе обучали шпионов и диверсантов, причем русский язык представлял собой главный предмет учебы.
К чести допрашивающего я должен признаться в том, что он не бил меня, и кроме заключения в карцер и лишения завтрака после очередного допроса, никакого издевательства не допускал. Согласно рассказам некоторых товарищей, надо было бояться разных пыток, в каталоге которых голодный карцер считался местом отдыха. Седьмой протокол был подписан мной, и сверка всех протоколов к выявлению косвенных улик обмана, очевидно, не привела. Тогда допрашивающий попробовал все-таки добиться успеха по другому направлению.
— Ты курсант центральной антифашистской школы?
— Так точно.
— Ты готов бороться за освобождение Германии от фашизма?
— Я готов.
— Тогда ты должен вести борьбу и в лагере.
— Я же вел пропагандистскую работу в прежнем лагере. Зачем меня исключили? Зачем заключили в зону особого режима?
— Надо тебе искупить вину активным действием.
Какую вину, он замалчивает, а продолжает:
— Среди твоих товарищей в лагере есть замаскированные военные преступники. Они хитрые и опасные. Их надо выявить и довести до заслуженного наказания. Ты сможешь нам помочь найти такого рода преступников.
Боже мой, думаю, как уйти от этой мельницы? Что сделать? Пришла в голову отнюдь не пустая отговорка:
— Вы сказали, что они — военные преступники — умные и хитрые. Они тогда давным-давно узнали о том, что я курсант, антифашист. А рассказать антифашисту правдивую автобиографию — это было бы подобно самоубийству. А на самоубийство не пойдет такой человек, которому удалось скрываться под фальшивой личностью уже второй или третий год. Судите сами, я для такой борьбы совершенно непригоден.
Попытался я убедить допрашивающего не двумя-тремя фразами, а целой речью защитника перед судом. Только суть речи представлена выше. Он погрузился в раздумье и, наконец, предложил докладывать об общем настроении военнопленных в лагере. Очень нечестно действовать тайным доносчиком, в этом нет сомнений, но нельзя ли с докладом об общем настроении товарищей добиться исправления неполадок и дефицитов в повседневной жизни?
Такими рассуждениями я постарался утешить совесть, когда согласился «по востребованию докладывать об общем настроении людей в лагере.» Обозревая свою деятельность по данному «контракту с дьяволом», я вспоминаю цыганку-предсказательницу, которая в 1944 году осведомила меня о том, что счастье будет моим спутником, с таким только мелким пороком, что счастье нередко будет представляться спасением из несчастья.
Два раза меня вызывали для доклада, два раза я сочинил доклад с одной только целью — никого лично ни в чем не обвинить. Убедились ли сотрудники оперативного отдела, что от меня толку не будет, или меня просто забыли, или Вера Гауфман (с ней поближе познакомлю читателя позже) решила воспользоваться возможностью доступа к документам в оперативном отделе для освобождения меня от этого бремени.
Но есть сегодня и основание предполагать, что опытный разведчик-профессионал умеет определить по характеру человека годность или негодность его для тайной разведки. Предполагаю так потому, что госбезопасность ГДР в 1961 году наводила справки обо мне. В моем личном деле из архива госбезопасности, которое мне отдали в 1996 году, на первой странице сформулировано задание: «Кандидат поддерживает личные контакты с одним руководящим сотрудником почты ФРГ в г. Ганновер. Перспективное задание кандидата — завербовать данное лицо для сотрудничества с нами».
Кандидат — это был я, а целевое лицо — племянник, с которым имел очень тесный контакт. Он приезжал к нам в гости, переписка бывала очень частая. Согласно документам личного дела, сначала расспрашивали «доверенных лиц» на рабочем месте и соседей моей квартиры (35 листов). Потом в течение полугода подслушивали все мои телефонные разговоры (записи разговоров — 183 страницы). Заключение, написанное после 9-месячной разведки, гласит: «Целевое лицо за прошедшее время в ГДР не приехало. Результат исследования кандидата заключается в том, что надежность его по отношению к поставленному заданию весьма сомнительна. Поэтому дело закрывается».
Личный контакт с представителями данного учреждения за весь период расследования — не состоялся. Я очень благодарен за умную оценку того сотрудника МГБ.
За всю свою трудовую жизнь мне всегда удавалось доказать свою надежность в любом профессиональном деле. Посчастливилось мне в том, что опытный психолог-разведчик убедился в моей не надежности для подпольной работы.
Глава 10: Лаготделение No 469-1 — 1947-1948 гг.
Кабузенко. База трофейного оборудования.
Весна-осень 1947 г.
Н.П.Кабузенко с женой и сыном. 1961 год
Перевели меня в бригаду «вольных» военнопленных, выполнение норм в которой было еще хуже чем на рытье траншеи. В среднем давали меньше 20 %.
«Постарайся улучшить трудовые показатели», — дает мне наставление какой-то незнакомый офицер.
Теперь утром меня выпускают из контингента штрафников, а вечером я должен вернуться в тюрьму в тюрьме. Все же моя жизнь облегчилась тем, что рабочее время сократилось на 8 часов и контакты с начальством участка не запрещались.
Задание бригады — разгружать вагоны, которые поступают из Германии с так называемым «трофейным оборудованием». Позже я узнал, что, прежде чем был установлен объем репарационных поставок в СССР, спецчасти Советской армии начали в советской зоне демонтировать целые предприятия и отправлять оборудование в Союз в виде трофеев, которые не учитывались своей ценностью в сумме репарационных поставок.
На платформах всевозможные аппараты химических производств, измерительные приборы, целые распределительные щиты, металлоґконструкции демонтированных зданий, одним словом — укомплектоґванные цеха химических производств, которые раньше работали рядом с родной деревушкой.
Состав бригады — исключительно «новички», попавшие в плен весной 1945 года. В шутку их называют «последним призывом», т.е. к концу войны прочесали управленческие учреждения, где эти люди отсидели период войны за письменным столом. Практическая физическая работа им чужое дело. Не знают просто, как привести в движение многотонные тяжеловесы без подъемно-транспортных механизмов. В качестве инструмента предоставляют в наше распоряжение: лом каждому члену бригады и железнодорожные шпалы в неограниченном количестве.
Скорость разгрузки вагонов в Союзе имела исключительное значение. Простой вагона сверх положенного времени влечет за собой приглашение прокурора на места, а тот, в свою очередь, щедро раздает свои «подарки». Вагон подали, значит, у тебя есть шесть часов на разгрузку. На базе приобретенных в школе теоретических знаний о законе рычага и за три с половиной года плена, мне удалось освоить кое-какие приемы эффективного использования самого универсального инструмента в России — лома. Кроме того, имелись нормально функционирующие мозги и, что самое главное, желание получить «процентный хлеб» и прочие добавки за выполнение и перевыполнение норм.
Прошло менее недели, и впервые бригада получила полный рацион хлеба. Товарищи удивились тому, что с меньшей затратой физических усилий можно было добиться намного большего результата.
Я конкретно не знал, но все это время чувствовал, что за мной ведется специальный надзор. Немецкий командир штрафной роты, очевидно, имевший хорошие отношения с представителями управления лагеря, открыл мне, что надо мной выдана своего рода анафема. Начальник третьего лаготделения (откуда меня выгнали) добился приказа управления лагерной группы — военнопленного Фритцше никогда ни на какую должность больше не пускать.
«Ты старайся как хочешь, лучшей жизни этим не добьешься», — приблизительно так он сформулировал свое мнение о моем положении.
Но такой уж мой характер: проводить время, не добиваясь конкретных успехов? не мог в плену и не могу до сегодняшнего дня. Успех дает мне крылья, успех восстанавливает физические силы и поддерживает психическую уравновешенность. Я им покажу — таким стал мой девиз. И показал.
В один прекрасный весенний день бригада занята разгрузкой с платформы сварных полутораметровых двутавров длиной 18 метров. Задание нелегкое, есть 20 человек «без правой руки», у каждого из них по лому, а бригадир стоит «руки в брюки» и умственно занимается составлением оптимальной технологии перевода этих стропильных ферм с высоты вниз на полосу возле рельсового пути. Бригада стоит, ждет команды.
Надоело мне ждать, кричу: «Ломы берите, всем наверх, на вагон!»
Сам остался внизу, даю команды, и ферма за фермой спускаются вниз. Недалеко от места события стоит гражданин, наблюдает ход событий. Стоит, не двигается. Делаем перерыв покурить. Тот гражданин приближается и обращается ко мне на немецком:
— Du Brigadier? (Ты бригадир?)
— Нет, бригадир вот там, — отвечаю на русском.
— А ты почему не бригадир?
— Провинился я в сфере политработы.
— Это же не причина исключить человека из трудовой сферы.
Качает головой, уходит. Продолжаем работу. Разгрузку кончаем сравнительно быстро, а вижу, что тот гражданин еще три раза подходит, смотрит, уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29