Дело шло о Гете!
С трепетом ожидал я беду на свою голову, сидя слева возле Ведерникова. Не успевая понимать содержания декламируемых баллад и поэм, старался кое-что Ведерникову на русском шептать в ухо. Напряжение было страшное, пот лился со лба и сквозь брови залезал в глаза. Ведерников сидел как каменная скульптура с грозным выражением лица, а я ему рассказывал сказки, которые должен был выдумывать.
Литературный вечер кончился под бурные аплодисменты публики, Ведерников только заметил: «Ну, и Гете сегодня похоронили!» Сказал, да пошел, и в блокноте начальника по политчасти за моей фамилией был поставлен дополнительный красный крест.
Жанна. Март 1947 г.
Жанна в 1946 году.
16— летняя в платье, которое она носила в качестве конферансье
От центрального управления группы лагерей No 469 поступила информация о том, что в начале марта 47-го года состоится соревнование кружков художественной самодеятельности. Для подготовки остается два месяца. Создается комиссия, которая ездит по лагерям, смотрит постановки и эстрады, дает оценки и выявляет победителей по отдельным жанрам. Лучшие кружки и оркестры приглашаются на большую эстраду в г. Горький. Я лично с этой деятельностью не был связан, но наш оркестр был одним из первых, где дирижером и организатором был член актива No2 — Фриц.
Идет слух, что на эстраде будет выступление и кружков горьковского дома культуры. Ищут конферансье со знанием двух языков. Кто такое решение принял не знаю, но из группы кандидатов выбрали меня. Задача конферансье — объявлять отдельные номера программы на немецком и русском языках, так как на эстраду предусмотрено пригласить широкий круг советских граждан. Кроме того, потребуется переводчик для конферансье горьковских кружков.
Ранним мартовским утром веселая компания на грузовой машине отправляется в Горький. Стоит прекрасная погода, солнце слизывает последние клочки снега, воздух нежный как шелк, и настроение ребят соответствует состоянию окружающей среды.
Лагерь в Сормово набит людьми до отказа. Подобные группы приезжают со всех сторон Горьковской области. Организовать отлаженный механизм — задача не из простых. Подсчитывают, сколько всего времени потребуется для всех постановок. Оказывается — не менее 4 часов. Программу постоянно изменяют, определяют порядок и очередность вызова на сцену того или другого оркестра или кружка. Одним словом — лагерь стал похож на улей. Меня озадачили узнать у руководителей отдельных кружков название номера, и что о каждом особенного нужно объявлять публике. Задача сложная и серьезная.
Но вот представление начинается. Число слушателей во дворе лагеря — не менее 2000, и перед выходом на сцену у меня бешеная дрожь от волнения. Но, решительно бросаясь вперед, чувствую то же самое изменение душевного состояния, которое не раз переживал при полете в огне зениток. Боязнь освобождает место трезвому обзору ситуации. Мое первое объявление не проходит без заиканий, но публика реагирует снисходительно.
В то время, как заиграл оркестр, я стою за сценой и отдыхаю. Подходит офицер из командования лагеря, а с ним девушка.
«Познакомьтесь. Это Коля — ваш переводчик. А это Жанна — конферансье кружков дома культуры», сказал он и отвернулся.
Трудно словами передать то чувство, которое лавиной обрушилось на меня. Это была красавица в чистом смысле этого слова, возраста около 17 лет. Стройная фигура в длинном черном платье, голова приподнятая, чудесная прическа и блестящие глаза, походка и все движения напоминают прима-балерину. Стою и смотрю на это явление из другого мира, неспособный найти слова для начала разговора. Зато она без какой-либо застенчивости начинает деловую беседу. Объясняет мне отдельные номера их программы, какими словами, например, объявит их и очевидно исходит из того, что ее слова как следует записываются в мою память. Но так думать было нельзя. У меня начинается паралич памяти, который блокирует в моей голове функции мозга. Я остолбенел от удивления и восхищения. Не знаю, отметила ли она это или нет, но я отдалился от реального мира и далеко находился от событий эстрады в состоянии парения.
Возвращаюсь обратно, когда меня вызывают на сцену для объявления очередного номера программы. Ко мне медленно возвращается нормальная самоуверенность, и соответственно, не слишком быстро развивается акустическая коммуникация между нами. Мой первый вопрос касается ее имени — Жанна. Это же французское имя, и до сих пор я ни разу не встретил русскую с французским именем. Дальнейших тем нашей беседы я не помню. А сам смотрю и смотрю на этот милый образ человека женского пола. Дословно в моей памяти зафиксировались только две фразы.
Стоя друг против друга за сценой, беседуем и погружаемся глаза в глаза. После краткого молчания из меня вырывается негромкий стон, и Жанна спрашивает:
— Коля, что ты вздыхаешь?
Мой ответ:
— Жанна, если бы я был свободный человек, я бы спросил тебя, не пойдешь ли со мной вечерком погулять?
Ее ответ:
— Да!!!!
Никогда в жизни не смогу забыть тембр этого единственного слова. Это было не акустическое выражение согласия, а обнажение души. Одно слово убедило меня в том, что в душе этого ангела что-то произошло, созвучное переживаемым мной душевным турбулентностям.
Близость двух молодых людей разорвалась через два часа. Эстрада закончилась, Жанна окружена членами ее кружка. Меня зовут товарищи, которые уже сели на платформу грузовика. Расстаемся с Жанной без прощания — ужас. Долгие годы она была королевой моих мечтаний. Прошло с этого незабвенного дня 50 лет, и я не перестал мечтать!
Изгнание с политработы.
Ст. Игумново весной 1947 года
Взаимные отношения с начальником по политчасти лейтенантом Ведерниковым после «игрушечного скандала» перед Рождеством не улучшились. Он не мог забыть, что старший антифашистского актива его подвел. Хороший дипломат должен был знать, что струна может порваться под повышенным напряжением. Но я родился в начале мая — Телец, — и тельцы хорошими дипломатами не бывают. Так и судьба шла своей тропой.
Для информации немецких военнопленных в Москве с участием Германского национального комитета свободной Германии издавалась на немецком языке еженедельная газета «Freies Deutschland» (Свободная Германия). Начиная приблизительно с весны 1944 года эта газета регулярно доставлялась в лагеря в нескольких экземплярах. К обязанностям активистов прибавилась и читка этих газет, как мероприятие просвещения немцев в духе социализма и коммунизма. Палитра известий включала в себя информацию о жизни и политическом развитии Германии как восточной, так и западной. Стиль пропаганды многим из нас ну никак не нравился. Недовольны односторонним представлением событий были не только «политически рядовые военнопленные». Слишком уж неуклюже редакция составляла статьи, и тем самым мешала активистам распространять ту идеологию, которую в СССР тогда считали социалистической.
В один прекрасный день Ведерников обращается ко мне:
— Фритцше, будет читательская конференция газеты Freies Deutschland.
— Что это такое? — спрашиваю.
— Приезжают из Москвы представители редакции, в том числе — может быть — даже главный редактор. Пусть соберутся военнопленные и выскажут свое мнение о содержании газетных статей. Редакция учтет суть этих высказываний и на этой базе повысит качество газеты. Но выступления должны быть хорошо подготовлены. Надо выбрать способных ораторов, дать им тему и написать конспект выступления. Срок тебе только 10 суток. Конспекты покажешь мне, для утверждения.
— Есть господин лейтенант, — отвечаю, а мысли мои улетают в совершенно недопустимое направление. Зачем утвердить? Зачем определить темы? Такие выступления не могут иметь ничего общего с действительным мнением массы военнопленных. Если в конспекте будет критика, то Ведерников подтверждение не даст. Важно все-таки сказать редакторам, как на деле можно улучшить эффективность газетной пропаганды. Значит, придется мне выступить без конспекта и таким путем помочь редакторам. И только на эту цель направились мои размышления.
Выбрали участников дискуссии, дали им темы, совместно сформулировали текст выступлений, написали конспекты. Я их перевел на русский язык. А у меня в уме сотворилось свое выступление. Конспекты обсудили с Ведерниковым, он ввел немало поправок, и после цензуры конспекты раздали выступающим после обратного перевода на немецкий язык.
С целью обеспечения многочисленной аудитории срок проведения мероприятия был назначен на выходной день. Столовую почистили, нарисовали всякие лозунги и ими украсили стены, изготовили и украсили красным сукном трибуну оратора. Одним словом, подготовили большой праздник.
Приехала делегация из Москвы в составе сотрудников редакции и прочих учреждений, в том числе и представитель Национального комитета свободной Германии. Собралась масса слушателей из числа как военнопленных так и начальства лагеря. Один из москвичей сделал доклад, Ведерников информировал о ходе политработы в лагере, причем немало похвалил антифашистский актив, старшим которого был я.
Начались прения, выступили подготовленные к этому товарищи, которые строго придерживались подтвержденных конспектов, содержание которых было свободно от любой критики. Москвичи сидели в президиуме с выражением удовольствия на лицах. Казалось читательская конференция пройдет вполне успешно и начальнику политчасти будет наивысшая оценка со стороны вышестоящих органов. Он имел право мыслить в этом направлении, если бы не присутствовал в аудитории наивный дурак по фамилии Фритцше.
Мне было скучно и досадно выслушивать эту бессмысленную постановку. Тем более досадно, что я должен был руководить этим мероприятием. Встал я на трибуну, спрашиваю, нет ли еще желающих выступить. Больше желающих не было, вот и начал я приблизительно в таком смысле:
"Уважаемые гости и товарищи! Мы высоко ценим помощь Советского правительства, которую в деле политического просвещения бывших солдат фашистской армии представляет собой издание на немецком языке.
Очень полезно для политработы иметь актуальный материал о ходе событий в Германии и во всем мире. Часто и регулярно проводим читки газеты с обсуждением содержания газетных статей.
При этом, однако, нередко затрудняюсь отвечать на вопрос товарищей, почему в Советском Союзе и в советской оккупационной зоне Германии все великолепно и положительно, в то время как, по информации газеты, на западе все плохо и отрицательно. Считаю и я, что известия представляются слишком в бело-черной окраске. Обращаюсь к редакции с просьбой учесть, что мир не белый и не черный, а на самом деле пестрый".
Эх, каким гордым я был. Выступление сделал без конспекта и высказал все, в чем был убежден. Довольно глянул вокруг, но взор останавливается на лице Ведерникова. Что с ним, неужели он заболел? Лицо у него бледное, искаженное, цвет изменяется на темно-красный, тело его как будто в судорогах. Слишком медленно доходит до моего сознания, что он не больной, а его трясет неистовый гнев. А со временем мне становится ясно, что причиной этого приступа являюсь я. Замечаю, что на лицах других представителей начальства лагеря выражение хоть менее гневное, но все же отнюдь не дружелюбное.
Ведерников поднимается, бегом приближается к трибуне и без дальнейших объяснений объявляет читательскую конференцию законченной. На меня больше не обращает внимания. Аудитория расходится, остается в столовой только антифашистский актив. От Ведерникова слышу только два слова: «Этого так не оставлю!» — И он ушел. Товарищи смотрят на меня так, как участники похоронной процессии смотрят на мертвеца в открытом гробу. Затрудняюсь признаться в том, что допустил непростительный промах. Плохо спал в ту ночь. То, что будут последствия, — ясно, но какие они могли быть — я не имел представления.
Следующее утро. Сижу в кабинете актива, читаю, как положено «Правду» или «Известия». Надо же быть старшему актива в курсе политических дел. Вдруг нараспашку открывает дверь лейтенант, который дежурит на проходной. Не менее бесцеремонно отдает приказ: «Фритцше, соберите вещи, пойдете на транспорт, через полчаса вам быть на проходной».
Сказал, отвернулся и пошел.
Теперь я остолбенел, наверное, и побледнел. Такой приговор считал невероятным. Что сделать, к кому обратиться за помощью? Нельзя же за один промах выбросить человека в черную дыру. Но обратиться не к кому. Начальник политчасти отсутствует, начальник лагеря и раньше искоса на меня смотрел, т. е. от него ждать помощи не стоит.
Поговорить хотя бы с товарищами, с друзьями. Но их нет. Рабочие бригады давно вышли на заводы и стройки. Последняя надежда — Саша. Но, оказывается, и он с бригадой вышел на завод. Трудно мне собраться с мыслями. Что он сказал, дежурный тот? Собрать вещи? Что такое вещи?
Личная собственность военнопленного согласно официальному уставу состояла из следующих предметов:
— одежда, которая надета на тело;
— ложка как наиболее важный инструмент военнопленного;
— котелок как наиболее важная посуда;
— бумажник с фотографиями родных и близких, если таковой остался у пленного после первого обыска при взятии в плен.
Личные вещи
военнопленного Фритцше
И все!
А что у меня есть? Есть ложка-реликвия, которую я смастерил в новогодний день 1944 года на судоверфи в Красноармейске, но котелка нет. Для членов актива суп да каша выдаются в мисках, которые находятся на кухне. Никаких личных сувениров из дома нет, потому что при вылете на фронт членам экипажей не разрешалось иметь с собой других материалов, кроме простого удостоверения личности.
Зато у меня была целая библиотека как политической тематики, так и беллетристика жанра. Был целый архив конспектов для работы с кружками изучения краткого курса истории ВКП(б), истории рабочего движения Германии, исторического материализма и т. п. Были открытки, полученные от родителей начиная с 1945 года, и фотографии, снятые в лагере официальным фотографом. Были письменные принадлежности, запасная пара обуви, некоторые предметы обмундирования (шаровары, гимнастерка военного происхождения), предназначенные преимущественно для маскировки на «нецензурованных» экскурсиях и пр.
В результате того, что в переселении из торфяного лагеря в д. Пыра на 96-й химзавод я участвовал не рядовым военнопленным, а на должности командира роты, объем личного имущества при вступлении в новый лагерь уменьшению не подвергался. К тому же весь личный состав торфяников переселился в пустую лагерную зону без того педантичного обыска, которому подвергались вновь прибывшие военнопленные.
А я теперь кто? Курсант, старший актива или рядовой ВП? Собрал я вещи с учетом того, что покамест рядовым еще не являюсь. От старшего повара получил мешок из-под сахара и начал набивать его своим имуществом. Вопрос, кто я, решился скоро и неожиданно. Снова появился дежурный, очевидно, в очень нехорошем настроении.
«Что за барахло в мешке, выкинуть весь этот хлам!» — говорит, берет мешок, высыпает содержимое на пол и начинает сортировать. В мою сторону сует «Краткий курс истории ВКП(б)», открытки и фотографии. «Бери это и пошли!»
Теперь уже сомнений нет: я вновь стал рядовым военнопленным. Научился я тому, что в политработе советского стиля любой проступок ведет к строжайшему приговору без учета прежних заслуг.
Пошли на проходную, где дежурный передал меня конвоиру, с которым отправились в путь куда — неизвестно. Понятие «психотеррор» в эти годы еще не родилось, но с позиции настоящего времени этот способ изгнания из сферы успешной деятельности, безусловно, можно назвать психотеррором.
Когда опомнился, душа начала болеть не потому, что меня сняли с должности, а потому, что разлука с товарищами, с друзьями опять меня превратила в отшельника. Со многими товарищами в лагере я был знаком еще с 1944 года, когда жили в лагере No 165 Талицы. Вместе прошли переживания торфяного лагеря, вместе жили и работали в довольно сносной обстановке заводского лагеря. А теперь меня отправят куда-нибудь, где ни одного знакомого может не быть. Печально! Помнится мне расправа со старшим лагеря — Петром, — который был пойман в объятиях жены одного советского офицера. Его посадили в карцер, а потом перевели в штрафной лагерь.
Интересуюсь, куда направится конвоир. Через двести метров становится ясно, что к ж.д. станции дорога не ведет. Наихудшее опасение могу отбросить, так как пресловутый лагерь «особого режима», куда меня могли отправить, расположен на севере от г. Горького, т. е. на такой дистанции, которую можно преодолеть только железной дорогой.
В пределах досягаемости пешехода есть только лаготделение No 469-1, с жителями которого нередко встречались на заводе и на некоторых стройках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
С трепетом ожидал я беду на свою голову, сидя слева возле Ведерникова. Не успевая понимать содержания декламируемых баллад и поэм, старался кое-что Ведерникову на русском шептать в ухо. Напряжение было страшное, пот лился со лба и сквозь брови залезал в глаза. Ведерников сидел как каменная скульптура с грозным выражением лица, а я ему рассказывал сказки, которые должен был выдумывать.
Литературный вечер кончился под бурные аплодисменты публики, Ведерников только заметил: «Ну, и Гете сегодня похоронили!» Сказал, да пошел, и в блокноте начальника по политчасти за моей фамилией был поставлен дополнительный красный крест.
Жанна. Март 1947 г.
Жанна в 1946 году.
16— летняя в платье, которое она носила в качестве конферансье
От центрального управления группы лагерей No 469 поступила информация о том, что в начале марта 47-го года состоится соревнование кружков художественной самодеятельности. Для подготовки остается два месяца. Создается комиссия, которая ездит по лагерям, смотрит постановки и эстрады, дает оценки и выявляет победителей по отдельным жанрам. Лучшие кружки и оркестры приглашаются на большую эстраду в г. Горький. Я лично с этой деятельностью не был связан, но наш оркестр был одним из первых, где дирижером и организатором был член актива No2 — Фриц.
Идет слух, что на эстраде будет выступление и кружков горьковского дома культуры. Ищут конферансье со знанием двух языков. Кто такое решение принял не знаю, но из группы кандидатов выбрали меня. Задача конферансье — объявлять отдельные номера программы на немецком и русском языках, так как на эстраду предусмотрено пригласить широкий круг советских граждан. Кроме того, потребуется переводчик для конферансье горьковских кружков.
Ранним мартовским утром веселая компания на грузовой машине отправляется в Горький. Стоит прекрасная погода, солнце слизывает последние клочки снега, воздух нежный как шелк, и настроение ребят соответствует состоянию окружающей среды.
Лагерь в Сормово набит людьми до отказа. Подобные группы приезжают со всех сторон Горьковской области. Организовать отлаженный механизм — задача не из простых. Подсчитывают, сколько всего времени потребуется для всех постановок. Оказывается — не менее 4 часов. Программу постоянно изменяют, определяют порядок и очередность вызова на сцену того или другого оркестра или кружка. Одним словом — лагерь стал похож на улей. Меня озадачили узнать у руководителей отдельных кружков название номера, и что о каждом особенного нужно объявлять публике. Задача сложная и серьезная.
Но вот представление начинается. Число слушателей во дворе лагеря — не менее 2000, и перед выходом на сцену у меня бешеная дрожь от волнения. Но, решительно бросаясь вперед, чувствую то же самое изменение душевного состояния, которое не раз переживал при полете в огне зениток. Боязнь освобождает место трезвому обзору ситуации. Мое первое объявление не проходит без заиканий, но публика реагирует снисходительно.
В то время, как заиграл оркестр, я стою за сценой и отдыхаю. Подходит офицер из командования лагеря, а с ним девушка.
«Познакомьтесь. Это Коля — ваш переводчик. А это Жанна — конферансье кружков дома культуры», сказал он и отвернулся.
Трудно словами передать то чувство, которое лавиной обрушилось на меня. Это была красавица в чистом смысле этого слова, возраста около 17 лет. Стройная фигура в длинном черном платье, голова приподнятая, чудесная прическа и блестящие глаза, походка и все движения напоминают прима-балерину. Стою и смотрю на это явление из другого мира, неспособный найти слова для начала разговора. Зато она без какой-либо застенчивости начинает деловую беседу. Объясняет мне отдельные номера их программы, какими словами, например, объявит их и очевидно исходит из того, что ее слова как следует записываются в мою память. Но так думать было нельзя. У меня начинается паралич памяти, который блокирует в моей голове функции мозга. Я остолбенел от удивления и восхищения. Не знаю, отметила ли она это или нет, но я отдалился от реального мира и далеко находился от событий эстрады в состоянии парения.
Возвращаюсь обратно, когда меня вызывают на сцену для объявления очередного номера программы. Ко мне медленно возвращается нормальная самоуверенность, и соответственно, не слишком быстро развивается акустическая коммуникация между нами. Мой первый вопрос касается ее имени — Жанна. Это же французское имя, и до сих пор я ни разу не встретил русскую с французским именем. Дальнейших тем нашей беседы я не помню. А сам смотрю и смотрю на этот милый образ человека женского пола. Дословно в моей памяти зафиксировались только две фразы.
Стоя друг против друга за сценой, беседуем и погружаемся глаза в глаза. После краткого молчания из меня вырывается негромкий стон, и Жанна спрашивает:
— Коля, что ты вздыхаешь?
Мой ответ:
— Жанна, если бы я был свободный человек, я бы спросил тебя, не пойдешь ли со мной вечерком погулять?
Ее ответ:
— Да!!!!
Никогда в жизни не смогу забыть тембр этого единственного слова. Это было не акустическое выражение согласия, а обнажение души. Одно слово убедило меня в том, что в душе этого ангела что-то произошло, созвучное переживаемым мной душевным турбулентностям.
Близость двух молодых людей разорвалась через два часа. Эстрада закончилась, Жанна окружена членами ее кружка. Меня зовут товарищи, которые уже сели на платформу грузовика. Расстаемся с Жанной без прощания — ужас. Долгие годы она была королевой моих мечтаний. Прошло с этого незабвенного дня 50 лет, и я не перестал мечтать!
Изгнание с политработы.
Ст. Игумново весной 1947 года
Взаимные отношения с начальником по политчасти лейтенантом Ведерниковым после «игрушечного скандала» перед Рождеством не улучшились. Он не мог забыть, что старший антифашистского актива его подвел. Хороший дипломат должен был знать, что струна может порваться под повышенным напряжением. Но я родился в начале мая — Телец, — и тельцы хорошими дипломатами не бывают. Так и судьба шла своей тропой.
Для информации немецких военнопленных в Москве с участием Германского национального комитета свободной Германии издавалась на немецком языке еженедельная газета «Freies Deutschland» (Свободная Германия). Начиная приблизительно с весны 1944 года эта газета регулярно доставлялась в лагеря в нескольких экземплярах. К обязанностям активистов прибавилась и читка этих газет, как мероприятие просвещения немцев в духе социализма и коммунизма. Палитра известий включала в себя информацию о жизни и политическом развитии Германии как восточной, так и западной. Стиль пропаганды многим из нас ну никак не нравился. Недовольны односторонним представлением событий были не только «политически рядовые военнопленные». Слишком уж неуклюже редакция составляла статьи, и тем самым мешала активистам распространять ту идеологию, которую в СССР тогда считали социалистической.
В один прекрасный день Ведерников обращается ко мне:
— Фритцше, будет читательская конференция газеты Freies Deutschland.
— Что это такое? — спрашиваю.
— Приезжают из Москвы представители редакции, в том числе — может быть — даже главный редактор. Пусть соберутся военнопленные и выскажут свое мнение о содержании газетных статей. Редакция учтет суть этих высказываний и на этой базе повысит качество газеты. Но выступления должны быть хорошо подготовлены. Надо выбрать способных ораторов, дать им тему и написать конспект выступления. Срок тебе только 10 суток. Конспекты покажешь мне, для утверждения.
— Есть господин лейтенант, — отвечаю, а мысли мои улетают в совершенно недопустимое направление. Зачем утвердить? Зачем определить темы? Такие выступления не могут иметь ничего общего с действительным мнением массы военнопленных. Если в конспекте будет критика, то Ведерников подтверждение не даст. Важно все-таки сказать редакторам, как на деле можно улучшить эффективность газетной пропаганды. Значит, придется мне выступить без конспекта и таким путем помочь редакторам. И только на эту цель направились мои размышления.
Выбрали участников дискуссии, дали им темы, совместно сформулировали текст выступлений, написали конспекты. Я их перевел на русский язык. А у меня в уме сотворилось свое выступление. Конспекты обсудили с Ведерниковым, он ввел немало поправок, и после цензуры конспекты раздали выступающим после обратного перевода на немецкий язык.
С целью обеспечения многочисленной аудитории срок проведения мероприятия был назначен на выходной день. Столовую почистили, нарисовали всякие лозунги и ими украсили стены, изготовили и украсили красным сукном трибуну оратора. Одним словом, подготовили большой праздник.
Приехала делегация из Москвы в составе сотрудников редакции и прочих учреждений, в том числе и представитель Национального комитета свободной Германии. Собралась масса слушателей из числа как военнопленных так и начальства лагеря. Один из москвичей сделал доклад, Ведерников информировал о ходе политработы в лагере, причем немало похвалил антифашистский актив, старшим которого был я.
Начались прения, выступили подготовленные к этому товарищи, которые строго придерживались подтвержденных конспектов, содержание которых было свободно от любой критики. Москвичи сидели в президиуме с выражением удовольствия на лицах. Казалось читательская конференция пройдет вполне успешно и начальнику политчасти будет наивысшая оценка со стороны вышестоящих органов. Он имел право мыслить в этом направлении, если бы не присутствовал в аудитории наивный дурак по фамилии Фритцше.
Мне было скучно и досадно выслушивать эту бессмысленную постановку. Тем более досадно, что я должен был руководить этим мероприятием. Встал я на трибуну, спрашиваю, нет ли еще желающих выступить. Больше желающих не было, вот и начал я приблизительно в таком смысле:
"Уважаемые гости и товарищи! Мы высоко ценим помощь Советского правительства, которую в деле политического просвещения бывших солдат фашистской армии представляет собой издание на немецком языке.
Очень полезно для политработы иметь актуальный материал о ходе событий в Германии и во всем мире. Часто и регулярно проводим читки газеты с обсуждением содержания газетных статей.
При этом, однако, нередко затрудняюсь отвечать на вопрос товарищей, почему в Советском Союзе и в советской оккупационной зоне Германии все великолепно и положительно, в то время как, по информации газеты, на западе все плохо и отрицательно. Считаю и я, что известия представляются слишком в бело-черной окраске. Обращаюсь к редакции с просьбой учесть, что мир не белый и не черный, а на самом деле пестрый".
Эх, каким гордым я был. Выступление сделал без конспекта и высказал все, в чем был убежден. Довольно глянул вокруг, но взор останавливается на лице Ведерникова. Что с ним, неужели он заболел? Лицо у него бледное, искаженное, цвет изменяется на темно-красный, тело его как будто в судорогах. Слишком медленно доходит до моего сознания, что он не больной, а его трясет неистовый гнев. А со временем мне становится ясно, что причиной этого приступа являюсь я. Замечаю, что на лицах других представителей начальства лагеря выражение хоть менее гневное, но все же отнюдь не дружелюбное.
Ведерников поднимается, бегом приближается к трибуне и без дальнейших объяснений объявляет читательскую конференцию законченной. На меня больше не обращает внимания. Аудитория расходится, остается в столовой только антифашистский актив. От Ведерникова слышу только два слова: «Этого так не оставлю!» — И он ушел. Товарищи смотрят на меня так, как участники похоронной процессии смотрят на мертвеца в открытом гробу. Затрудняюсь признаться в том, что допустил непростительный промах. Плохо спал в ту ночь. То, что будут последствия, — ясно, но какие они могли быть — я не имел представления.
Следующее утро. Сижу в кабинете актива, читаю, как положено «Правду» или «Известия». Надо же быть старшему актива в курсе политических дел. Вдруг нараспашку открывает дверь лейтенант, который дежурит на проходной. Не менее бесцеремонно отдает приказ: «Фритцше, соберите вещи, пойдете на транспорт, через полчаса вам быть на проходной».
Сказал, отвернулся и пошел.
Теперь я остолбенел, наверное, и побледнел. Такой приговор считал невероятным. Что сделать, к кому обратиться за помощью? Нельзя же за один промах выбросить человека в черную дыру. Но обратиться не к кому. Начальник политчасти отсутствует, начальник лагеря и раньше искоса на меня смотрел, т. е. от него ждать помощи не стоит.
Поговорить хотя бы с товарищами, с друзьями. Но их нет. Рабочие бригады давно вышли на заводы и стройки. Последняя надежда — Саша. Но, оказывается, и он с бригадой вышел на завод. Трудно мне собраться с мыслями. Что он сказал, дежурный тот? Собрать вещи? Что такое вещи?
Личная собственность военнопленного согласно официальному уставу состояла из следующих предметов:
— одежда, которая надета на тело;
— ложка как наиболее важный инструмент военнопленного;
— котелок как наиболее важная посуда;
— бумажник с фотографиями родных и близких, если таковой остался у пленного после первого обыска при взятии в плен.
Личные вещи
военнопленного Фритцше
И все!
А что у меня есть? Есть ложка-реликвия, которую я смастерил в новогодний день 1944 года на судоверфи в Красноармейске, но котелка нет. Для членов актива суп да каша выдаются в мисках, которые находятся на кухне. Никаких личных сувениров из дома нет, потому что при вылете на фронт членам экипажей не разрешалось иметь с собой других материалов, кроме простого удостоверения личности.
Зато у меня была целая библиотека как политической тематики, так и беллетристика жанра. Был целый архив конспектов для работы с кружками изучения краткого курса истории ВКП(б), истории рабочего движения Германии, исторического материализма и т. п. Были открытки, полученные от родителей начиная с 1945 года, и фотографии, снятые в лагере официальным фотографом. Были письменные принадлежности, запасная пара обуви, некоторые предметы обмундирования (шаровары, гимнастерка военного происхождения), предназначенные преимущественно для маскировки на «нецензурованных» экскурсиях и пр.
В результате того, что в переселении из торфяного лагеря в д. Пыра на 96-й химзавод я участвовал не рядовым военнопленным, а на должности командира роты, объем личного имущества при вступлении в новый лагерь уменьшению не подвергался. К тому же весь личный состав торфяников переселился в пустую лагерную зону без того педантичного обыска, которому подвергались вновь прибывшие военнопленные.
А я теперь кто? Курсант, старший актива или рядовой ВП? Собрал я вещи с учетом того, что покамест рядовым еще не являюсь. От старшего повара получил мешок из-под сахара и начал набивать его своим имуществом. Вопрос, кто я, решился скоро и неожиданно. Снова появился дежурный, очевидно, в очень нехорошем настроении.
«Что за барахло в мешке, выкинуть весь этот хлам!» — говорит, берет мешок, высыпает содержимое на пол и начинает сортировать. В мою сторону сует «Краткий курс истории ВКП(б)», открытки и фотографии. «Бери это и пошли!»
Теперь уже сомнений нет: я вновь стал рядовым военнопленным. Научился я тому, что в политработе советского стиля любой проступок ведет к строжайшему приговору без учета прежних заслуг.
Пошли на проходную, где дежурный передал меня конвоиру, с которым отправились в путь куда — неизвестно. Понятие «психотеррор» в эти годы еще не родилось, но с позиции настоящего времени этот способ изгнания из сферы успешной деятельности, безусловно, можно назвать психотеррором.
Когда опомнился, душа начала болеть не потому, что меня сняли с должности, а потому, что разлука с товарищами, с друзьями опять меня превратила в отшельника. Со многими товарищами в лагере я был знаком еще с 1944 года, когда жили в лагере No 165 Талицы. Вместе прошли переживания торфяного лагеря, вместе жили и работали в довольно сносной обстановке заводского лагеря. А теперь меня отправят куда-нибудь, где ни одного знакомого может не быть. Печально! Помнится мне расправа со старшим лагеря — Петром, — который был пойман в объятиях жены одного советского офицера. Его посадили в карцер, а потом перевели в штрафной лагерь.
Интересуюсь, куда направится конвоир. Через двести метров становится ясно, что к ж.д. станции дорога не ведет. Наихудшее опасение могу отбросить, так как пресловутый лагерь «особого режима», куда меня могли отправить, расположен на севере от г. Горького, т. е. на такой дистанции, которую можно преодолеть только железной дорогой.
В пределах досягаемости пешехода есть только лаготделение No 469-1, с жителями которого нередко встречались на заводе и на некоторых стройках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29