.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот... Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!
И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.
Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: "Пречистенка, двугривенный!.. Пречистенка, - двугривенный!.. Пречистенка, двугривенный!" - хотя никаких извозчиков здесь и не было.
Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.
- Это кто же это такая? - спросила она.
- Это... моя невеста, - ответил с запинкой Матийцев.
- Какая богатая! - умилилась Дарьюшка.
- Богатая или нет, не знаю... Но красивая.
- Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!
И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:
- Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?
- Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию... Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо... Поэтому готовьте-ка обед, - так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!
И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.
Ни отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.
Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове... Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?
Никого не было рядом с ним - он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: "А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог".
Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее - "важной персоне", представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить "важную персону" перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды...
Ведь неизвестно было ему, - может быть, Лиля его любила, как-то по-своему, втайне, как подсказывала ей ее натура. Говорила же она, что решение выйти за него замуж приняла, когда у нее болела от ушиба рука, то есть когда ее тоже, так выходит, "хлопнуло", а подобные решения, - он знает это и по опыту своего отца и по своему личному, - самые верные и самые прочные.
Она приехала к нему, приняв прочное решение, а перед приездом писала ему об этом решении... Однако как установить, писала или не писала? Почему она сразу же согласилась с ним, когда он сказал, что письма ее, может быть, и не дошли до Голопеевки, - пропали в дороге?.. Да и что именно могла она написать и каким тоном? Опять тем же шутливым, как прежде? Но ведь слишком серьезен был шаг, какой она решила сделать, чтобы тон этих писем был шутлив. Да, наконец, ведь и в ней самой, когда она появилась внезапно в его квартире, ничего шутливого не было. Она как бы с первых же слов заявила ему, что шаг ее был опрометчив, что она не рассчитала и этот прыжок из Воронежа в Голопеевку, как не рассчитала прыжок через канавку в своем саду... Она появилась уже с готовой болью в душе, быть может, ничуть не меньшей, чем боль в левой руке, о чем она ему говорила... И как стремительно исчезла, чуть только он сказал, что уволен! Даже и не простилась с ним, как за час до ее прихода он сам с Безотчетовым! Просто будто два резиновых мяча встретились в воздухе, ударились один о другой и разлетелись в разные стороны...
В конце концов, он был только правдив с нею, и если бы она не была оскорблена этой его правдивостью, то, может быть, несмотря ни на что, она бы все-таки осталась; но он слишком очевидно для нее подчеркивал, что она его уже потеряла, что даже и для себя самого он теперь уже совершенно конченный человек, что он не знает даже, как и чем будет жить один, а не то что с нею вдвоем, с нею, привыкшей к легкой и радостной жизни... Но, конечно, он все же найдет себе место в жизни. Не сошелся же для него клином свет на какой-то Голопеевке с ее "Наклонной Еленой".
Был такой у Матийцева острый момент тоски по утраченному как-то нелепо счастью, что он даже вскочил с койки, вытащил снова чемодан и весьма торопливо начал укладываться, чтобы тут же, не дожидаясь обеда, ехать на станцию, где можно было еще застать Лилю и объясниться с нею. Однако порыв этот скоро прошел; он, как ни пытался, не мог все-таки представить себе, о чем еще мог бы говорить: все было сказано.
Он представил только одно и очень ясно: Лиля как бы сознательно поторопилась уйти от него, чтобы поспеть к поезду на Ростов и, с пересадкой в Лисках, поскорее вернуться домой. Поэтому он лег снова, так как почувствовал себя вдобавок еще и слабым: в голове мутилось, руки дрожали.
Отбросив мысль догонять Лилю, он стал думать, уже спокойно. Что, собственно, произошло? Только то, что и должно было произойти, так как главным действующим лицом тут была Лиля, а совсем не он. Когда она поняла, что ошиблась, она бежала, и было бы совершенно непонятно и странно, если бы она осталась.
Она ехала к нему за опорой, за поддержкой в беде, так как с нею, очевидно, что-то случилось, кроме ушиба руки, которого, может быть, даже и не было совсем, который, вернее всего, был просто ею придуман взамен другого ушиба, куда более серьезного. А он, только что уволенный инженер, лишен был какой-нибудь, даже самой маленькой возможности ее поддержать.
Да и какую же участь ему-то готовила она, - разве он что-нибудь знал об этом? Почему она вздумала распоряжаться им по своему усмотрению, как половою тряпкой? Как будто его, инженера Матийцева, даже и не существовало самого по себе, а был он только частью ее несложного хозяйства, причем в хозяйстве этом парижский флакон духов л'ориган, разумеется, имел для нее гораздо большую ценность, чем он.
Во многих ярких подробностях припомнил он недавний зал суда, встречу на улице с совсем еще юным и таким уже самоотверженным Колей Худолеем, - и возбуждение, охватившее его, начало падать.
То новое в нем, что он нашел во время суда над Божком, выступило и заслонило властно прежнее, которое воскресло было столь же неожиданно, сколь неожиданным явился приезд Лили.
Между прежним и новым произошел как бы поединок, хотя и короткий, но с напряжением всех сил, и новое победило... И когда Дарьюшка загремела тарелками, готовясь накормить его обедом в последний раз, он вышел к ней из спальни уже спокойным не только с виду.
А когда Дарьюшке вздумалось поговорить поподробнее о его невесте, он, уже улыбаясь ей, сказал:
- Ну что это вы, Дарьюшка, в самом деле? Какая такая моя невеста? Это я просто-напросто в шутку вам сказал, - охота же была вам принимать мою шутку всерьез!
Спать вечером он улегся рано, но долго не шел к нему сон: все не подпускала его беспорядочная работа совершенно беспорядочных мыслей. И несколько раз в эту последнюю ночь в своей квартире он просыпался от каких-то нелепых снов, которых, впрочем, никак не мог вспомнить, когда просыпался. С тяжелой головой поднялся он утром, когда наступил уже полный рассвет.
VIII
Поезда из Ростова на Харьков и из Харькова на Ростов должны были приходить на станцию по летнему расписанию почти одновременно, но харьковский поезд почему-то обычно несколько запаздывал.
Выехать из Голопеевки можно было в полдень на другой день, и Матийцев так и сделал, дав себе тем время получше обдумать свое положение.
Когда он вышел из своей квартиры, в которой пережить ему пришлось довольно, он нес один чемодан. Дарьюшка - другой. Чемодан, доставшийся ей, был совсем легкий, и она сокрушенно бубнила на ходу:
- Год прожили, а сколько нажили? Прямо, право слово, правда истинная, и видеть совсем нечего!
Матийцев понимал, что она его вполне искренне осуждает. Действительно ведь: год прожил, большое все-таки, по ее мнению, жалованье получал, но как были с приезда сюда у него два чемодана, так и остались; а мебель в квартире, - самая простая рыночная, - была рудничная... Зачем живет человек на свете? Затем, конечно, думала Дарьюшка, чтобы побольше нажить и деткам своим в наследство оставить, - а он отчего же это не стремился выполнить священнейшие заповеди жизни? Вон какая невеста к нему приезжала - заглядеться можно, а он что же это с нею так обошелся, что она взяла да уехала? Намудрил, говорят, что-то и на суде, а к чему это? Только чтобы и она вот теперь через это осталась без места, без пристанища?..
Весь этот ход мыслей Дарьюшки вполне отчетливо представлял Матийцев, и ее было ему жаль, и, чтобы утешить ее, он сказал:
- Ведь квартира моя пустой не останется, Дарьюшка: не сегодня, так завтра кто-то приедет на мое место, - вот вы и останетесь у него, как у меня были.
- Да, приедет, - забубнила Дарьюшка прежним тоном. - А вдруг он семейный да прислугу свою с собой привезет?
- Может быть и так, конечно, - согласился Матийцев и больше уж утешать ее не пытался.
Теперь он не мог уже рассчитывать на то, что кучер "Наклонной Елены" Матвей Телепнев ожидает его со своим "Живописцем", чтобы отвезти на станцию, - на это он не надеялся; но у ворот обычно стояли или к ним подъезжали на всякий случай извозчики из поселка, хотя, разумеется, могло никого и не быть.
Однако на этот раз его ожидала удача: штейгер с "Вертикальной Елены", по фамилии Наровлянский, как раз в это время укладывал что-то в рудничную бричку, запряженную некрупной, но сытой лошадкой чалой масти и с одним надрезанным ухом. Увидя его, Наровлянский еще издали начал призывно махать ему рукою.
- Вам на станцию, я вижу, да, господин Матийцев? - зачастил он потом. - Ну вот же и очень отлично, и не нужно вам тратиться на извозчика, - в чем дело, да? Ставьте ваши чемоданы сюда вот, и поедемте с вами самым лучшим аллюром, да?
Матийцев встречал его несколько раз, но ему не случалось рассмотреть его внимательно. Только теперь он увидел всего целиком этого плотно сколоченного человека, лет сорока на вид, сероглазого, с белыми ресницами и очень белесыми солдатскими усами, закрученными туго. Сверх легкого летнего пальто на нем была еще и парусиновая разлетайка от пыли, и ухарски сидел на его круглой крепкой голове синий драповый картуз.
Нос у него был длинный, стремительный, посередине с белым хрящом, имевшим вид вытянутого ромба; подбородок резко разделен на две части, а пальцы толстые и куцые.
Так как Дарьюшка расплакалась на прощанье, то тронутый этим Матийцев расцеловался с нею, сняв шляпу, и Наровлянский тоже подал ей руку, приподняв картуз.
Когда же тронулась лошадь, он спросил:
- Это, как мне видно, тетушка ваша, так отчего же она с вами не уезжает, да?
Он оказался очень весело настроен и потому, должно быть, говорлив, впрочем, от него попахивало и водкой.
- Надеюсь я, что нам и по железке вместе с вами ехать придется, господин Матийцев, - в Харьков, да?
Несколько помедлив с ответом, Матийцев сказал:
- Нет, я не в Харьков, а в Ростов, - искать места.
- Ну да, искать места, а как же иначе, - я понимаю, да? - тут же подхватил Наровлянскнй. - Я эту вашу историю слышал. Была вам охота поднимать на суде какой-то калабалык, - ну да это уж ваше личное дело. А только ведь и в Харькове есть тоже правление, не в одном Ростове, да?
Вместо ответа ему Матийцев сказал:
- Вот по этой самой дороге вчера приехала ко мне и вчера же уехала от меня моя невеста.
- Как невеста? Откуда невеста? Вы это серьезно или шутите, да? очень удивился Наровлянский.
- Откуда? - безразличным тоном повторил Матийцев. - Из Воронежа.
- То есть, значит, я так должен понять, приезжала к вам из Воронежа, да?
- Да. И туда же уехала, так как здесь, на руднике, и для меня-то, не только для нее, не было уже места.
- Вы, может, шутите, господин Матийцев, или даже смеетесь, да? решил усомниться Наровлянский, но Матийцев не обиделся: он сказал с виду совершенно равнодушно:
- Нет, я вполне серьезно.
- Однако позвольте тогда узнать от вас, почему же она уехала одна, вы ее не провожали, да?
- Значит, по-вашему, я должен был уехать вчера с нею вместе?
- Ну, это же и всякий вам скажет, а как же? Как же так вы могли пустить ее одну, да?
После этих назойливых вопросов штейгера с "Вертикальной Елены" Матийцеву представилось, что вот он именно теперь "провожает" Лилю, свою невесту, явочным порядком, что это она сидит с ним рядом, а не какой-то Наровлянский, и он даже несколько отклонил влево и голову и корпус тела, чтобы дать место ее очень широкополой шляпке... Но тут же отделавшись от этого чересчур яркого представления, он сказал нарочито небрежным тоном:
- Проводить куда же именно? В Воронеж?.. Как инженер без места, какой же я ей жених? Найдет кого-нибудь другого... с местом.
- Я понимаю теперь, я понимаю! - весьма оживился Наровлянский. - Вы, значит, извините, поссорились с вашей невестой, да?.. Ну, как сказать вам на это, - жен-щи-ны, они, я вам скажу вообще... Да? У них у всех одно только единственно свое на уме... Из тысячи мужчин можно разыскать десять, от силы пятнадцать, я так думаю, умных. А что касается женщин, то я вам по совести скажу, ну положительно, ни одной! Да?
Он испытующе поглядел на Матийцева, но так как тот молчал, продолжал оживленно:
- Вот, например, я только еще сегодня утром клетку другую для своих двух канареек должен был доставать. Канарейка моя снесла четыре яичка и уж, знаете, хотела на них усесться, насиживать. А кенарю это, видать, не очень-то понравилось. Улучил он, бестия, минуту, когда села самочка у кормушки клевать конопляные зерна, а потом еще должна она была и водицы из баночки напиться, да? Подобрался тут мой кенарь к гнезду и ну себе быстренько-быстренько так яички подклевывать и вон их из гнезда выкидывать. И что же вы думаете потом сделал, да? Уселся он в пустое гнездо и ну себе петь! Да ведь как залился, бестия, - я даже и не слышал, чтобы он когда звонко так пел! Как увидела это канареечка, как кинулась на него в драку, боже ж ты мой! Так желтенькие перышки и летят, и летят!.. Ну, думаю, убьет еще она, самочка эта, кенаря, и кто же тогда петь будет, да? Скорей пошел другую клетку доставать, да? Отсадил его в другую клетку, а то бы ведь заклевала насмерть, - вот она, маленькая птичка эта, в какую большую ярость пришла, да?.. Так это же всего только птичка, а вы хотели, чтобы женщина не разъярилась, раз ее потомства будущего лишают, да?
Матийцев ни одним словом не отозвался на историю о канарейках, и Наровлянский замолчал на время.
Унылый осенний степной пейзаж сопровождал бричку. Скупая, безводная, рыжая равнина, и кое-где на ней маячили убогие хуторки. Ощутительно было для Матийцева, что за целое тысячелетие жизнь тут ни на вершок не двинулась с места. Того и жди, что появятся откуда-нибудь конной шайкой печенеги ли, хазары или еще какие-нибудь берендеи, оттяпают так себе, здорово живешь, тебе голову и сделают из твоего черепа черпак для кумыса за неимением гончарной посуды!
Вдруг и в самом деле, - это было уж ближе к станции, чем к руднику, увидел Матийцев вдали что-то темное, широкое и не стоящее на месте. Что это было такое, мешало разглядеть солнце, начавшее опускаться к горизонту.
Однако Наровлянский, приставив лодочкой руку к глазам, крикнул:
- Ага! Гусары, да?.. Это эскадрон гусар, да? - И у него так и засияли глаза от удовольствия. - Я ведь и сам, - вы не знаете этого, да? - служил в гусарском полку, только это у себя там, в Могилевской губернии... Без пяти минут вахмистр был!
Как раз в это время не только его глаза, но и там, в этой дали, над темной массой гусар заблестели какие-то зигзаги, и весь эскадрон двинулся весьма заметно в сторону заходящего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29