Конечно, чалдоны ни куска хлеба в долг не давали, а работы у них найти тоже было трудно. Хорошо, что сенокос подошел, - нанялся я к одному сено косить, по полтиннику в день. Неделю косил сено... А мошки, или гнуса этого, как его там называют, миллиарды!.. Весь я был изъеден, распух, едва дотащился до деревни, слег... сапожонки на мне все расползлись от сырости зачинить нельзя... Пришлось вообще их бросить. Полежал-полежал - ничего не поделаешь: есть надо - пришлось встать. А тут как раз вздумали ссыльные, какие были в этой деревне со мною, заработать что-нибудь на кедровых орехах... Да ведь вот - связно не расскажешь - слег я и лежал уж не в Шадрине, а в Ялани - это село, и больница там, - недели две я лежал в яланской больнице с ногами, потому что пришли они в сквернейшее состояние. А за кедровыми орехами пришлось идти в тайгу, рядом, конечно, - в Сибири и триста верст расстоянием не считается, - в так называемый Молчанов бор, а в Молчанов бор попасть можно было только через деревню Тархово, а Тархово от Шадрина - пятьдесят верст. Да потом спуститься вниз по течению реки Больше-Кети еще за шестьдесят верст... А я с только что подлеченными ногами пошел босиком, по корням, по кочкам, по осоке, по гнуснейшему бездорожью, какое там зовется дорогой. Ни один чалдон на это бы не решился, но что же делать, - сапог у меня не было... Была только некая туманная перспектива заработать себе на сапоги орехами... Сначала набить мы должны были шишек, потом эти шишки жарить, потом молотить, - намолотить таким образом несколько чувалов и благополучно все это доставить. А никто из нас этим делом раньше не занимался, и местности мы, конечно, не знали... Нам чалдоны только две лодки доверили... да ведь какие лодки? Долбенки, душегубки... На них чуть не так повернулся - и плыви! Или тони, если плохо плаваешь... А у меня был такой товарищ, что ни грести не умел, ни плавать... Я сорок верст греб один... до кровавых мозолей руки себе набил, и в результате... товарищ мой перевернул как-то душегубку и утонул... Тем экспедиция за орехами и кончилась. Я кое-как выплыл, и вот когда я намучился вдоволь, пока нашел остальных... а они задержались - хлеб в одной деревне брали...
- Ну, хорошо, - отчего же вы не бежали, если могли уходить так далеко одни, без всякой охраны? - очень удивилась Серафима Петровна.
- С чем же и как бежать? Без сапог, без денег, без поддельного паспорта? Так далеко не убежишь... А потом я бежал, конечно, когда получил деньги. Но тут началась война, и, конечно, ринулся я в антивоенную работу... А уж за это во время войны - хорошо еще, что присужден был только к каторге!.. Могли бы подарить и столыпинский галстук.
- Зато уж теперь можете вы не бояться ареста!
- И свободно вести антивоенную пропаганду? - улыбнулся Даутов.
- Но ведь революция уже совершилась!
- Однако война продолжается или нет?
- Ну, если и продолжается, то как-то уж очень вяло.
- Как бы она вяло ни продолжалась, но продолжается... Конечно, мы ведем энергичнейшую пропаганду на фронте, и фронт почти уже развалился, солдаты бегут домой, но нужно, чтобы не почти, а совсем он развалился, это раз, а во-вторых, надо, чтобы революцию...
- Углубить? - подсказала она быстро.
- Да, из буржуазной сделать социалистической... Вы не владелица, скажем, пяти тысяч десятин чернозема или угольной шахты, не попадья, не купчиха, не генеральша... Зачем вам такая революция, как теперь? Вы учительница, значит принадлежите к трудовой интеллигенции, значит ваши интересы и мои - одни и те же, - я тоже из трудящихся интеллигентов... Кажется, ясно, что, чего добиваюсь я, того же должны желать и вы.
Даутов смотрел на Серафиму Петровну теперь не улыбаясь. Она спросила:
- Чего же желаете вы?
- Диктатуры пролетариата!.. Диктатуры трудящихся, которым война не нужна, которых война истребляет, как теперь, миллионами... Вот чего мы желаем! Мы желаем и еще очень многого, но этого, чтобы не было больше войны, - этого прежде всего!
- Я никогда не интересовалась партиями и вообще политикой, - сказала она, вдруг покраснев, - но я догадываюсь теперь, кто вы такой!.. Вы большевик?
- А вам страшно? - улыбнулся Даутов.
- Нет... Мне что же... Хотя я и слышала, что большевики за то, чтобы отобрать всякое вообще имущество, но у меня ведь одна только Таня... Надеюсь, ее вы у меня не отберете?
- Не надейтесь: если плохо будете ее воспитывать, отберем! - с виду серьезно ответил Даутов, но добавил, улыбнувшись светло: - Однако она у вас очень славный малый - значит, вы ее воспитываете хорошо. Но на время отобрать ее у вас вы мне позволите?
- Можете, - кивнула она, и подошедшую в это время к ним, а до этого недалеко в разноцветном морском песке возившуюся Таню Даутов поднял с земли, поднявшись с нею вместе, и пошел, держа ее на руках, вдоль берега, предоставив учительнице из Кирсанова в одиночестве обдумать вторжение его в ее утлый мирок.
Таню же привлекла ярко-зеленая кудрявая купа молодой поросли около береговой дороги.
- Это что? - показала она на нее пальчиком.
- Это? Уксусные деревья... Конечно, они пока еще не деревья, они пошли от корней... Вон там, в чьем-то саду - видишь? - там большие уксусные деревья, а эти кусты пошли от корней...
Он хотел еще подробнее объяснить, что это за деревья и почему называются уксусными, но Таня уже показывала на какую-то траву с крупными желтыми цветами и спрашивала:
- А это что?
- Это?
Даутов подошел поближе к желтым цветам и рассмотрел их внимательно.
- Это... судя по тому, что венчики четырехлепестковые, и по устройству листьев, - это, конечно, мак, хотя вот плоды похожи скорее на стручки, чем на коробочку мака...
- А это?
Таня показала на крупную зеленоватую каменную глыбу, торчащую около дороги.
- Это диорит! - уже не задумываясь, определил Даутов.
- Тирири! - повторила по-своему и вздохнула почему-то Таня, а маленький пальчик ее с розовым ноготком тянулся уж куда-то еще, но Даутов повторил раздельно:
- Ди-о-рит!.. Изверженная глубинная порода... Это каменная бомба... Когда-то вылетела из вулкана... Вот эта гора, - указал он, - должно быть, была когда-то вулканом.
- Там есть волки? - спросила Таня.
- Нет, волков там нет... Волков вообще во всем Крыму нет.
- А мед-ве-ди?
- Медведей - тем более. А лисицы, куницы есть... И барсуки.
- Пруссаки?
- Нет. Пруссаки - это такие люди... Хотя и рыжих тараканов зовут также прусаками, но это уж, конечно, в шутку... И когда ты вырастешь большая, то так звать их, конечно, не будут, по той простой причине, что к тому времени их выведут всех, без остатка... У тебя есть альбом животных?
- Животные? Звери?.. Есть всякие... А это что?
- Это?.. Это хорошо, что у тебя всякие звери есть...
И Даутов прошел уже было мимо того, что остановило внимание девочки. Но Таня обернулась и показывала упорно назад, настойчиво требуя:
- Это! Вот это что?
Это была низенькая красноватая трава, в изобилии росшая около дороги, куда иногда, во время сильных прибоев, долетали брызги морской воды. Она стелилась по гравию пляжа, очень сочная на вид, коленчатая, с мелкими желтенькими цветочками.
- Это?
Даутов присел на колени, не выпуская из рук Тани, и начал добросовестно рассматривать траву, наконец сказал:
- Признаться, в ботанике, да еще в такой незнакомой местности, я, брат Таня, гораздо меньше силен, чем в петрографии... Но думаю я, что это... солончаковая трава, - да... солончаковая... Потому что растет она, видишь ли, только здесь, около соленой воды, а там, повыше, я ее нигде не встречал... солончаковая.
Таня беззвучно шевельнула губками, стремясь повторить длинное, трудное слово, вздохнула и вот уж указывала куда-то еще в сторону:
- А это что?
Так носил ее Даутов с четверть часа вдоль пляжа, пытаясь возможно добросовестнее и обстоятельнее отвечать на ее неистощимые вопросы, в то время как Серафима Петровна мечтательно созерцала морскую гладь и синь и думала над его недавними словами. А когда негромким голосом своим, приставив руки ко рту, позвала девочку мать и пришлось идти к ней, Даутов говорил восторженно:
- Вот из-за таких малютошных мы тоже будем вести борьбу с кем угодно! Даже с их матерями, - прошу меня извинить, я не говорю о вас лично! Мы не позволим, нет, набивать такие пытливые головенки всякой чепухой и вздором! Мы - хозяйственны, - это прежде всего. Мы учитываем в каждом человеке, даже самом маленьком, прирожденную пытливость и не будем давать вместо хлеба камень!.. Мы отлично знаем, какая это сила - воспитание молодежи!.. И здесь наша победа в первую голову обеспечена. Мы с вами тоже получили воспитание-образование, и что же в результате? В результате вы совсем не знаете, что у нас за партии, и вообще вы "не политик"; я очень поздно все-таки сбросил с себя всякий мусор, которым меня набили, а другие... другие пошли геройствовать на войну, получать кто крест на тужурку, кто крест на могилу... зачем им это? Это - результат воспитания, то есть пропаганды в школах... Подумать только: шли на смерть, шли на увечья, как стадо баранов, не рассуждая, не протестуя!.. До чего это позорно! До чего это совсем не похоже на человека!.. Человек еще не начинался на земле, - вот что надо сказать! Это мы, мы начнем на земле новый исторический период период человека!.. Вы только подумайте - уж не сестер милосердия посылают на фронт, а ударные женские батальоны формируют... И идут, идут ведь, вот что главное! Вы женщина, - разве вам это не противно? Вы скажете: сумасшествие... Нет, это - воспитание!
Очень горячо говоря это, Даутов не выпускал из рук Тани, и Серафима Петровна сказала, не улыбнувшись:
- Смотрите, вы увлечетесь и мне ее задушите! Или сделаете ораторский жест, как на митинге, и полетит она, бедненькая, на песок!
Даутов сел с нею рядом, но выпустить из рук и передать матери Таню ему все-таки не хотелось, а Серафима Петровна вдруг сказала:
- У меня была нянька, простая деревенская девчонка лет пятнадцати... Не знаю, скучно, что ли, ей было со мной, - мне тогда лет пять было, - только что же она выдумала себе для забавы? Рожи мне корчить!.. Да ведь какие рожи ужасные! Самые необыкновенные... Во сне такие никогда не приснятся... Вы себе их и вообразить не в состоянии. Глаза она как-то выкатывала, рот делала косяком, - ужас!.. Да еще и пальцы скрючивала, как звериные когти или орлиные, что ли... И вот этими пальцами, скрюченными, медленно так ко мне подбирается, к самому лицу, и зубами щелкает... что это у нее за фантазия была, - не понимаю. Я ей и конфет, какие мне мать давала, и игрушки, и даже деньги мелкие, какие мне дает, бывало, отец на мороженое, когда мы с нею гулять идем, - все ей отдавала, всячески ублажала, чтобы она только рож таких страшных не делала, потому что трясусь я, конечно, от страха... Нет, ничего я с ней поделать не могла! Упрашиваю, плачу, прошу всячески: "Маша, ты не будешь?" - "Нет, говорит, пойдем". А сама, чуть только отведет меня подальше, видит, что никого нет, и начинает рожу за рожей... Да еще и запугивает: "Смотри, никому не говори, а то вот тебе за это что будет!" Да такую вдруг ужасную скорчит харю, что я ничком падаю и ногами болтаю... Так ведь перевернет же: "Не падай ничком, а смотри!" Вот инквизиторша какая была... Спасибо, мать сама заметила это и ее прогнала. И вот я теперь вспоминаю об этой няньке, и хоть бы вы мне сказали, по каким же побуждениям она это делала?
- Больная, конечно, была девчонка, - сказал Даутов, не понимая, зачем это было ему рассказано.
- По-видимому, так... Нянька может быть глупая, или очень старая, или безнравственная, или пьяница, - мало ли какая может быть нянька? Потому я никаким нянькам Тани своей не доверяю... Но вот вам, мало мне знакомому мужчине, я бы, пожалуй, доверила свою девочку на целый день... Потому что вы хотя и занимаетесь крутым таким делом, как революция, но душу имеете мягкую... Правда, мягкую?
- Не знаю, что такое душа... Может быть, и правда... - усмехнулся Даутов. - А что касается Тани, - я бы сказал, что готов с нею возиться все те две недели, какие мне еще здесь остались.
И Серафима Петровна, очень похорошев вдруг, заговорила оживленно:
- У меня была знакомая, она тоже сидела с маленькой девочкой где-то на пристани. У девочки было игрушечное ведерце. Катала она его по пристани, и вот скатилось ведерце в воду. Был здесь же один незнакомый ей военный. Тут же он выхватил шашку свою и поддел ведерце за дужку. На этом они и познакомились: он был холостой, она - вдова. Понравились друг другу и поженились благодаря такому глупому случаю... Но вы не думайте, пожалуйста, что я рассказываю это с какой-нибудь целью! Так просто, я это вспомнила ни к чему...
И она вся зарделась и, чтобы не то объяснить, не то попытаться скрыть неловкость, добавила:
- Я не знаю, как вы на каторге могли вытерпеть!.. Ну, ссылка еще так-сяк. Все-таки ходили вы на свободе, и если бы вам побольше присылали денег...
- Да, вот в Ялани, помню, - желая ее выручить, перебил Даутов, ссыльные устроились не так и плохо: даже открытки цветные у всех были приколоты булавками по стенам... Книги у них были, газеты... Косить у чалдонов им не приходилось...
- Вот видите!.. А каторга - это уж я не знаю... Я бы, кажется, голову там себе о каменные стены разбила или с ума бы сошла!
- Привыкли бы! Человек ко всему привыкает. Но, конечно, было почти невыносимо гнусно.
- И вы, отлично зная, какому подвергаетесь риску, все-таки вели свою пропаганду после ссылки!
- А как же иначе?
- Я бы, если уж удалось бы мне бежать из ссылки, сидела себе где-нибудь в самой глухой глуши, и чтобы никто меня не видел!
- Что вы! Это вы так только говорите! Вы просто никогда не видели близко ни одного партийца. А что касается каторги за антивоенную пропаганду, то это я ведь еще дешево отделался: свободно могли повесить.
- Знаете ли что? Вы - герой! - сказала она серьезно.
- Ну вот еще, какое же это геройство!
- А что же это такое, если не геройство?
- Порядочность, я думаю, - и только.
- Значит, я непорядочна?
- Нет, вы просто... не сталкиваясь с этими вопросами раньше, не думали над ними...
- Вы ко мне снисходите!
- Но вам ничто не мешает, ничто не препятствует заняться ими теперь.
- Теперь зачем же, когда все уже сделано и кончено без меня!
- Не кончено, - что вы! Только еще началось, а совсем не кончено!
- Ну, все равно, - вы скоро все это кончите.
- Неизвестно, скоро ли... Хотелось бы, конечно, поскорей.
- Это кто? - вдруг твердо указала на море Таня.
- Это? Вон там плывет черненькое?
- Да. Это... кто?
- Это гагарка. Она всегда плавает одна.
- Почему же она любит одиночество? - спросила Серафима Петровна.
- Да вот, почему?.. Бакланы, чайки - эти всегда стаями, а эта... совсем лишена социальных инстинктов.
Так часто говорили между собой Даутов, Серафима Петровна и Таня на берегу голубого летнего моря.
Как-то, когда день был особенно красив и задумчив, сказала учительница из Кирсанова революционеру Даутову с какою-то даже горечью в голосе:
- Ну, хорошо, а красоту, вот эту красоту кругом нас, вы ее чувствуете или нет? Что-то вы мне ничего об этом не говорили!
- Признаться, в первый день, как сюда я приехал, чувствовал, очень чувствовал... Весь день ходил один, куда только мог, и был как шальной... Даже спал потом плохо.
- Только в первый день?.. А потом?
- А потом мне досадно стало. Посмотрю и отвернусь... Серьезно, именно так со мною и было... Море разлеглось бесполезно, горы торчат бесполезно... Подумаешь, какая расточительность, когда мы так нищенски бедны! Почему же это произошло? Хозяин сюда не пришел настоящий, то есть рабочий. Разве в таких махинах-горах всего только жилка несчастная исландского шпата? Нет, тут разведки делали кое-как, шаля-валя... Только и нашли что бурый уголь не так далеко отсюда, и копи забросили... Погодите, придет сюда рабочий - он их развернет, эти горы, - они у него заговорят своими голосами!.. А здесь, на берегу, каких мы здесь дворцов понастроим со временем! И чтобы в них отдыхали шахтеры из какой-нибудь Юзовки, из Горловки, из Штеровки, потому что им отдыхать есть от чего! И когда это сбудется, вот тогда только мне будет не стыдно и не досадно сидеть здесь, на бережку, вместе с ними и закапчивать кожу на солнце!.. Нет, вы только представьте, - вдоль всего берега этого, где теперь, как видите, ничего нет, кроме каких-то виноградников и двух-трех дачек мизерных, - это на целую версту великолепного пляжа! - вы представьте, стоят пятиэтажные дворцы!.. На целую версту - один за другим... Серые, бетонные, не боящиеся землетрясений, которые здесь иногда бывают... И перед ними асфальтовое шоссе. А по шоссе этому машина за машиной подвозят шахтеров, которые и будут жить в этих дворцах и будут купаться в море!.. А то, вы знаете, как они живут - в степи, где деревца нет, где белья сушить нельзя из-за пыли, в гнуснейших лачужках, по две, по три семьи в лачужке? Нет, вы этого не знаете и представить не можете! Они в земле, на глубине пятидесяти, а то и больше сажен, целыми днями уголь отбивают кайлами... Иногда их заваливает породой, иногда газом душит... И единственная радость их всегда была - до полусмерти водки напиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30