Однажды рей сорвется с блока, или же темной ночью причальный трос окажется натянут на высоте лодыжки.
Мы с Лисием отправились в Пирей, в некую таверну - там можно было свободно поговорить. Проходя по Улице Пряностей, где держат свои дома некоторые продажные женщины, мы увидели, как одна из них вышла в траурном покрывале, заперла дверь и ушла, опустив голову, на что две другие, сплетничавшие на улице, повернулись - и засмеялись ей вслед. Лисий, увидев это, остановился и сказал им:
– Бросьте, девушки, нельзя смеяться над чужим горем. Боги такого не любят. Завтра может настать наш черед.
Одна из них мотнула на него головой.
– Пусть они не пошлют мне ничего худшего, чем ей! Да этот мужчина, увидь он ее второй раз, не отличил бы ее от какой-нибудь гиперборейки, будь уверен. Ты ж понимаешь, строит из себя! Ей ли оплакивать Алкивиада?!
Мы уставились на нее, застыв на месте, и спросили:
– Кого?
– О-о, так вести еще не доползли до Верхнего города? Пришел купеческий корабль с Хиоса. Помер во Фригии, так они сказали; только скорее это очередная его выходка. Да ладно, не думай про него; заходи, милочек мой высоконький, выпьем вина. А моя сестра позаботится о твоем друге.
Мы поторопились в таверну - там хозяева кораблей и кормчие бранились и клялись, что Алкивиад не умер, что он при дворе у Артаксеркса, заключает с ним союз, или же собирает войско фракийцев, чтобы освободить Город. Ходил даже слух, что он прячется где-то в Пирее.
Но, когда мы вернулись в Город, Платон сказал мне:
– Сократ поверил и ушел провести время в молчаливом размышлении. Будь эта весть ложной, его демон сказал бы ему.
На следующий день мы встретили несколько хиосцев с того корабля и принялись их расспрашивать. Один сказал:
– Его убили из-за женщины. Как еще мог умереть Алкивиад?
Другой добавил:
– Он держал ее у себя в доме, и мужчины из ее семьи ополчились на него. Их было шестеро на одного, но, похоже, ни один не рвался быть первым. Они бросили факелы на соломенную крышу, пока он спал. Он проснулся, сбил огонь одеялом и выбрался вместе с девушкой; а после кинулся на них голый, с одним мечом, а вместо щита намотал на руку плащ. Ни один из них против него не устоял бы, они его засыпали стрелами с двадцати шагов при свете пожара. Тут ему и настал конец.
Не раз в походе он приходил и подсаживался к нашему сторожевому костру поесть, очистить тело и умаститься. Он гордился своим телом, глянцево-смуглым, чистым, как хорошая пища, и своими светлыми волосами; единственной отметиной на нем был старый белый шрам от копья, да еще иногда след женского любовного укуса. Я видел его глаза, сонные, голубые, в свете рассыпающихся углей. "Ну, кто нам споет перед сном? Пой, Алексий. "Я любил тебя, Аттита, я любил давным-давно". Эту спой".
– Что это за девушка была? - спросил Лисий у хиосца.
– Не знаю, из какого она города. А звали ее Тимандра.
– Так она же была с ним еще на Самосе. Она была гетерой.
– Не знаю уж, кто там она была, - отвечал хиосец, - но она его похоронила. Завернула в свой пеплос и продала браслеты, чтобы похоронить как положено. Ну что тут скажешь, удача переменчива, сами знаете. Взращен Периклом, выставил семь колесниц на скачки в Олимпии и похоронен шлюхой.
Потом Лисий говорил мне:
– Даже если у этой девушки и были отец и братья, так они давным-давно бросили искать ее. И мужи, мстящие за честь семьи, проявляют побольше отваги, а иначе просто остаются дома. Но наемные убийцы берут деньги не за то, чтобы проливать свою кровь. Во Фригии… да, должно быть, он и вправду собирался к Артаксерксу. Я все гадаю: это царь Агис приказал или надо искать заказчика поближе к дому…
По всему Пирею и наверху, в Городе, люди на улицах заявляли, что Алкивиад не умер. Кое-где в бедных кварталах так твердили и через год с лишним. Но "Тридцать" радовались, словно избавились от страха.
Однажды я вернулся домой с усадьбы, где мы собирали первый небольшой урожай. Оливы снова выбросили сильные побеги; одна, опаленная лишь наполовину, даже дала плоды. Я принес собранное домой и вошел со словами:
– Отец, посмотри!
Его голос отозвался изнутри:
– Что там такое?
Я снял со спины корзину и прошел дальше, уже притихший. Он сидел за столом для письма, разложив папирусы.
– Присядь, Алексий. Мне надо кое-что сказать тебе.
Я подошел и сел рядом, глядя ему в лицо.
– Вот это, - сказал он, - документы на поместье. Это - документы на наши земли на Эвбее; сегодня - пустой мусор, но будущего человеку знать не дано. Долгов у меня нет. Гермократ еще должен нам арендную плату за четверть года и теперь уже в состоянии заплатить.
Я посмотрел на разложенные по столу папирусы и понял, что это значит.
– Отец…
– Не перебивай, Алексий. Кидилле, после ее долгой службы, следовало бы завещать свободу. Я ничего не стал писать, но высказываю тебе свою волю на словах: когда наше состояние позволит, найди ее, если сможешь, и выкупи. Выбор времени для этого я доверяю твоей чести и здравому смыслу. Не выдавай свою сестру Хариту замуж, пока ей не исполнится пятнадцать лет. Алкифрон из Ахарн имеет подходящего сына и земли рядом с нашими; но времена сейчас ненадежные, так что и это я должен оставить на твое усмотрение.
Я слушал, пока он не закончил.
– Ты знаешь, отец, я сделаю все, как ты просишь; да отдалит это бог от нас. Но что случилось?
– Так ты, выходит, не слышал еще, что сегодня умер Ферамен?
– Ферамен?!
Даже в смерть Алкивиада я поверил бы скорее; он был акробат, как однажды выразился Критий, а акробат знает, что однажды либо канат лопнет, либо меч соскользнет. Но Ферамен был хитер как горный лис, который ничего не делает напоказ и не выкопает себе нору без второго выхода.
– Убит, - сказал отец, - убит Советом Тридцати под маской закона.
Он приподнял свободную плитку в углу, так хорошо подогнанную, что я никогда и не замечал ее, и положил завещание в ямку.
– Если, когда ты придешь за ним, найдешь здесь и другие папирусы, сожги их, но сначала прочитай. Я желаю, чтобы ты знал: твой отец не примирился с тиранией.
– Я никогда и не думал так, отец. Лишь по моей вине ты не знаешь меня как следует.
И я попытался рассказать ему, чем занимаюсь. Но он был вовсе не рад услышать, что я завел связи в Пирее.
– Уж лучше бы ты тратил время на флейтисток. Думаю, ничего хорошего не выйдет, если ты отправишься в море и будешь путаться со всякими подонками.
– Отец, давай поговорим об этом позже. Но что случилось сегодня?
– Критий предъявил Ферамену обвинение в измене. Тот в своей защитительной речи не отрицал, что противился Совету в достижении ныне поставленных целей. Он, в свою очередь, смело обвинил Крития, что тот предает принципы аристократии, то есть правления лучших, а вместо этого устанавливает тиранию. Сейчас нет времени пересказывать его слова, но более умной речи я никогда не слышал. Под конец ему шумно рукоплескал весь Совет, кроме самых оголтелых крайних. По поводу нашего приговора не могло быть ни сомнений, ни дальнейших слушаний; он посадил Крития на скамью подсудимых у него же в зале. Но тем временем на открытом для народа этаже собралась толпа молодых мерзавцев. Прежде чем мы успели проголосовать приговор, они начали кричать и размахивать ножами: люди без роду, без племени, безработные метеки, воины, изгнанные за трусость, - все те, кто занимается ремеслом наемного головореза за деньги или по склонности. И тут Критий заявил, что эти люди пришли сообщить нам волю народа. Ну, те из нас, кто стоял лицом к лицу с боевыми линиями спартанцев, видели людей и поважнее. Мы требовали голосования. Тогда Критий напомнил нам, что право на настоящий суд имеют только "Три тысячи" - и подняв список, вычеркнул оттуда имя Ферамена.
Я угрюмо подивился, что никто раньше не подумал о таком простом выходе. А отец продолжал:
– Он был признан виновным на месте, приказом "Тридцати", его потащили от самого алтаря Священного Очага, а он кричал, требуя справедливости от богов и людей… Он любил тебя, Алексий, когда ты был маленьким, и потому, полагаю, ты будешь рад услышать, что умер он достойно. Когда ему поднесли ядовитое зелье, он выпил его единым духом, все, кроме осадка - а осадок выплеснул и сказал: "А это - за Крития Прекрасного". Даже охранники рассмеялись.
Он умолк. Я спросил, не сводя с него глаз:
– Отец, но откуда ты все это знаешь?
– Я был с ним. Он был мне другом эти тридцать лет. Юношами мы вместе служили в Страже. Вначале было решено, что Городом станут управлять благородные люди. И если Критий об этом забыл, то, думаю, это не значит, что должны забыть и остальные.
Он глянул на плитку, под которой было спрятано завещание, и придавил ее ногой.
– На святилище Аполлона в Дельфах, где находится пупок земли, написано: "Ничего слишком". Одна крайность порождает другую. Я пытался дать тебе достойное образование; но и ты тоже, вместо того, чтобы при виде тирании научиться избегать любых крайностей, сумел лишь кинуться в противоположную крайность. А человек, подобный Ферамену, который много раз рисковал жизнью и отдал ее в конце концов ради дела умеренности, ничего не получил за это, кроме недостойного прозвища. Полагаю, тому есть какая-то причина. Что ж, теперь он мертв. Совет не чинил препятствий, когда я попросил дозволения посетить его в тюрьме. Критий сказал, что они будут рады знать его друзей.
Я раскрыл рот - не знаю, что уж собирался сказать; но я видел, что он считает меня дураком, и это связало мне язык.
– Отец, до ночи ты должен исчезнуть из Города. Я схожу за наемным мулом, на котором езжу в поместье, на это никто не обратит внимания. Ты поедешь в Фивы?
– Я поеду на свою землю, - ответил он. - Какой-то там Критий не отправит меня скитаться за границей подобно беглому рабу. За сто лет и даже более до того, как у нас появилось жилье в Афинах, эта усадьба была нашим домом. Жаль, что мы покинули ее. Людям лучше наблюдать смену времен года и творить добро на земле, чем сбегаться в города, где они круглый день слушают шум и крики друг друга и забывают богов. Ахарны достаточно далеко.
– Сомневаюсь. Я умоляю тебя уехать в Фивы. Сейчас фиванцы ненавидят Лисандра больше, чем когда-либо ненавидели нас; они поклялись не выдать ему ни одного афинянина. Некоторые из лучших наших людей уже там. - Я хотел назвать Фрасибула, но вовремя спохватился. - Я и сам бы туда уехал, если бы не урожай. Оставь усадьбу на меня, я обо всем позабочусь.
Наконец он неохотно буркнул, что поедет в Фивы.
– Сестру свою отведи в дом Крокина, - добавил он. - Он, хоть всего лишь двоюродный брат, помнит родственные чувства; он сам предложил мне взять ее. Я позаботился об оплате затрат на ее содержание.
Когда спустились сумерки, я вывел мула. Отец взобрался ему на спину, и я заметил, что он дрожит.
– Все эта проклятая лихорадка, - проворчал он. - Знал я, что приступ надвигается. Но ничего, я приготовил лекарство. А в горах воздух лучше.
– Благослови меня, отец, перед отъездом.
Он благословил меня, после чего сразу же добавил:
– Только смотри, пока меня нет, не наведи полный дом пьяных моряков или этих молодых олухов из лавки благовоний. Совершай жертвоприношения в положенные дни и поддерживай в доме хоть немного приличия.
Потом я отвел Хариту в дом отцова двоюродного брата.
– Ну пожалуйста, - просила она, - можно, я лучше побуду у Лисия и Талии? Мне там нравится.
– Это ненадолго, ты скоро снова будешь дома, когда вернется отец. А Лисию может сейчас понадобиться уехать тоже, и Талия будет тогда жить у своей сестры.
Он не спросила, ни куда уехал отец, ни почему. Никогда я не слышал от ребенка ее возраста так мало вопросов. А год или два назад они из нее сыпались горохом.
Дом Крокина был забит женщинами до самых дверей. Добрый человек, так непохожий на своего отца Стримона, он вместе со своей женой забирал к себе женщин из семей самых дальних родственников, если тех изгоняли или они сами вынуждены были бежать. Сам Стримон - за время осады он почти не спал с тела - умер через месяц после сдачи, застудив живот.
На следующий день рано я собрал мешок и отправился в поместье на ослике, которого взял на время уже за стенами города. По совету Лисия я намеревался пробыть там недельку-другую. Работы на усадьбе было полно, а находиться в Городе после исчезновения отца - никакого смысла. Лисий обещал часто наезжать и привозить новости.
Прекрасным свежим утром я въехал в горы. Повсюду разоренные сады и поля снова начинали плодоносить. На одном хуторе давили виноград. Маленький голый мальчик, гнавший коз, улыбнулся мне, показав молочные зубы и дырки между ними. Пели птицы; прохладные тени, протянувшиеся на запад, были цвета глаз Афины. Я въехал на усадьбу, напевая про себя песенку о жене спартанского царя. И тут увидел, что дверь открыта.
Я подумал, что кто-то вломился в дом, и бегом кинулся внутрь. Как будто ничего не тронуто, только на одном из лож появилось одеяло. Но, сделав несколько шагов, я заметил, что от моих ног остаются мокрые следы. Вернулся к дверям - и увидел, во что вступил.
Кровавый след провел меня вдоль дорожки, потом через двор усадьбы. Сначала это были следы ног, потом - отпечатки рук в пыли и смазанная полоса от ползущего человека. Выше на склоне холма мул общипывал кустики.
Я нашел его у колодца - он лежал на камне ограждения, свесив голову вниз. Мне показалось, что он уже несколько часов мертв, но он заговорил голос едва шелестел, как сухая трава, раздвигаемая ногой.
– Достань мне воды, Алексий.
Я уложил его ровно, достал из колодца воды и дал ему. Его ударили в спину, а потом еще раз, в грудь, когда он повернулся, чтобы отбиваться. Не знаю, как ему удалось прожить так долго. Когда он напился, я нагнулся хотел поднять его и отнести в дом, - но он сказал:
– Не трогай меня. Если понесешь, я умру, а мне сначала нужно сказать.
Я опустился рядом с ним на колени, намочил в воде гиматий, обтер ему лицо - и стал ждать.
– Критий, - сказал он.
– Я запомню, - ответил я.
Потом он словно погрузился в себя, близясь к смерти, и разум его затерялся среди теней. Наконец он спросил:
– Кто здесь?
Я ответил, и он немного пришел в себя.
– Алексий, - сказал он, - я подарил тебе жизнь. Дважды подарил.
– Да, отец, - отозвался я, думая, что он бредит.
Но он продолжил:
– Родился преждевременно. Больной и маленький. Любому видно было, что толку от тебя ждать нечего. Человек имеет право распоряжаться всем своим. Но твоя мать… - он умолк, но не так, как перед этим: глаза его смотрели на меня, он собирал силы, чтобы говорить.
– Да, отец, я обязан тебе.
Он бормотал про себя, я слышал отдельные слова: "Сократ", и "софисты", и "нынешняя молодежь". Потом его глаза расширились, он прижал к земле стиснутые кулаки и сказал:
– Отомсти за мою кровь.
А потом закрыл глаза, отвернул голову в сторону и снова забормотал.
Я взял его за руку и сжимал до тех пор, пока его глаза не повернулись ко мне.
– Отец, - сказал я, - с семнадцати лет я защищал Город с оружием в руках. Я ни разу не отступил с поля боя, хотя сражался только с чужеземцами, которые не сделали мне лично ничего плохого. Неужели же я буду так низок душой, что прощу своих личных врагов? Поверь, отец, ты породил мужа.
Он встретился со мной глазами, потом губы его приоткрылись. Я подумал было, что это гримаса боли, но быстро сообразил, что он пытается улыбнуться. Его пальцы сжали мою руку, ногти впились в тело; потом пожатие ослабло, и я увидел, что душа его отлетела.
Вскоре после этого вернулись наемные работники усадьбы - они удрали, испугавшись убийц. Я не стал их упрекать, ибо у них не было оружия, но велел выкопать могилу. Сперва я хотел сжечь тело, а прах отвезти в Город, однако, припомнив его слова, зарыл отца на старой земле наших предков, которую они возделывали задолго до того, как род наш поселился в городе. Это место - чуть выше по склону, над виноградником, где почва слишком скудна, чтобы ее обрабатывать; но оттуда далеко видно и, если солнце стоит как надо, можно даже заметить искру над Верхним городом, где лучи отражаются от копья Афины. Я положил на могилу жертвы и совершил возлияние богам. А когда отрезал волосы в знак траура по нему, вспомнил, что это уже второй раз; и все же, подумал я, и в тот, первый раз траур не был неуместным.
Я положил волосы на могилу - как вдруг услышал за спиной какое-то движение и резко повернулся, выхватив нож. Но это оказался Лисий. Я сообразил, что он уже некоторое время стоял молча, дожидаясь, пока я завершу ритуал. Он подошел ближе, взял у меня из рук нож, отрезал прядь своих волос в знак почтения и тоже положил на могилу. Потом протянул мне руку и, когда я пожал ее, сказал:
– Идем, дорогой мой, собери, что у тебя есть. Мы отправляемся в Фивы.
– Нет, Лисий, я должен вернуться в Город. Мне нужно там уладить одно дело.
– Из Фив его уладить будет удобнее. Так пишет Фрасибул. Я собирался зайти к тебе завтра поговорить об этом, но узнал, что за мной придут сегодня ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Мы с Лисием отправились в Пирей, в некую таверну - там можно было свободно поговорить. Проходя по Улице Пряностей, где держат свои дома некоторые продажные женщины, мы увидели, как одна из них вышла в траурном покрывале, заперла дверь и ушла, опустив голову, на что две другие, сплетничавшие на улице, повернулись - и засмеялись ей вслед. Лисий, увидев это, остановился и сказал им:
– Бросьте, девушки, нельзя смеяться над чужим горем. Боги такого не любят. Завтра может настать наш черед.
Одна из них мотнула на него головой.
– Пусть они не пошлют мне ничего худшего, чем ей! Да этот мужчина, увидь он ее второй раз, не отличил бы ее от какой-нибудь гиперборейки, будь уверен. Ты ж понимаешь, строит из себя! Ей ли оплакивать Алкивиада?!
Мы уставились на нее, застыв на месте, и спросили:
– Кого?
– О-о, так вести еще не доползли до Верхнего города? Пришел купеческий корабль с Хиоса. Помер во Фригии, так они сказали; только скорее это очередная его выходка. Да ладно, не думай про него; заходи, милочек мой высоконький, выпьем вина. А моя сестра позаботится о твоем друге.
Мы поторопились в таверну - там хозяева кораблей и кормчие бранились и клялись, что Алкивиад не умер, что он при дворе у Артаксеркса, заключает с ним союз, или же собирает войско фракийцев, чтобы освободить Город. Ходил даже слух, что он прячется где-то в Пирее.
Но, когда мы вернулись в Город, Платон сказал мне:
– Сократ поверил и ушел провести время в молчаливом размышлении. Будь эта весть ложной, его демон сказал бы ему.
На следующий день мы встретили несколько хиосцев с того корабля и принялись их расспрашивать. Один сказал:
– Его убили из-за женщины. Как еще мог умереть Алкивиад?
Другой добавил:
– Он держал ее у себя в доме, и мужчины из ее семьи ополчились на него. Их было шестеро на одного, но, похоже, ни один не рвался быть первым. Они бросили факелы на соломенную крышу, пока он спал. Он проснулся, сбил огонь одеялом и выбрался вместе с девушкой; а после кинулся на них голый, с одним мечом, а вместо щита намотал на руку плащ. Ни один из них против него не устоял бы, они его засыпали стрелами с двадцати шагов при свете пожара. Тут ему и настал конец.
Не раз в походе он приходил и подсаживался к нашему сторожевому костру поесть, очистить тело и умаститься. Он гордился своим телом, глянцево-смуглым, чистым, как хорошая пища, и своими светлыми волосами; единственной отметиной на нем был старый белый шрам от копья, да еще иногда след женского любовного укуса. Я видел его глаза, сонные, голубые, в свете рассыпающихся углей. "Ну, кто нам споет перед сном? Пой, Алексий. "Я любил тебя, Аттита, я любил давным-давно". Эту спой".
– Что это за девушка была? - спросил Лисий у хиосца.
– Не знаю, из какого она города. А звали ее Тимандра.
– Так она же была с ним еще на Самосе. Она была гетерой.
– Не знаю уж, кто там она была, - отвечал хиосец, - но она его похоронила. Завернула в свой пеплос и продала браслеты, чтобы похоронить как положено. Ну что тут скажешь, удача переменчива, сами знаете. Взращен Периклом, выставил семь колесниц на скачки в Олимпии и похоронен шлюхой.
Потом Лисий говорил мне:
– Даже если у этой девушки и были отец и братья, так они давным-давно бросили искать ее. И мужи, мстящие за честь семьи, проявляют побольше отваги, а иначе просто остаются дома. Но наемные убийцы берут деньги не за то, чтобы проливать свою кровь. Во Фригии… да, должно быть, он и вправду собирался к Артаксерксу. Я все гадаю: это царь Агис приказал или надо искать заказчика поближе к дому…
По всему Пирею и наверху, в Городе, люди на улицах заявляли, что Алкивиад не умер. Кое-где в бедных кварталах так твердили и через год с лишним. Но "Тридцать" радовались, словно избавились от страха.
Однажды я вернулся домой с усадьбы, где мы собирали первый небольшой урожай. Оливы снова выбросили сильные побеги; одна, опаленная лишь наполовину, даже дала плоды. Я принес собранное домой и вошел со словами:
– Отец, посмотри!
Его голос отозвался изнутри:
– Что там такое?
Я снял со спины корзину и прошел дальше, уже притихший. Он сидел за столом для письма, разложив папирусы.
– Присядь, Алексий. Мне надо кое-что сказать тебе.
Я подошел и сел рядом, глядя ему в лицо.
– Вот это, - сказал он, - документы на поместье. Это - документы на наши земли на Эвбее; сегодня - пустой мусор, но будущего человеку знать не дано. Долгов у меня нет. Гермократ еще должен нам арендную плату за четверть года и теперь уже в состоянии заплатить.
Я посмотрел на разложенные по столу папирусы и понял, что это значит.
– Отец…
– Не перебивай, Алексий. Кидилле, после ее долгой службы, следовало бы завещать свободу. Я ничего не стал писать, но высказываю тебе свою волю на словах: когда наше состояние позволит, найди ее, если сможешь, и выкупи. Выбор времени для этого я доверяю твоей чести и здравому смыслу. Не выдавай свою сестру Хариту замуж, пока ей не исполнится пятнадцать лет. Алкифрон из Ахарн имеет подходящего сына и земли рядом с нашими; но времена сейчас ненадежные, так что и это я должен оставить на твое усмотрение.
Я слушал, пока он не закончил.
– Ты знаешь, отец, я сделаю все, как ты просишь; да отдалит это бог от нас. Но что случилось?
– Так ты, выходит, не слышал еще, что сегодня умер Ферамен?
– Ферамен?!
Даже в смерть Алкивиада я поверил бы скорее; он был акробат, как однажды выразился Критий, а акробат знает, что однажды либо канат лопнет, либо меч соскользнет. Но Ферамен был хитер как горный лис, который ничего не делает напоказ и не выкопает себе нору без второго выхода.
– Убит, - сказал отец, - убит Советом Тридцати под маской закона.
Он приподнял свободную плитку в углу, так хорошо подогнанную, что я никогда и не замечал ее, и положил завещание в ямку.
– Если, когда ты придешь за ним, найдешь здесь и другие папирусы, сожги их, но сначала прочитай. Я желаю, чтобы ты знал: твой отец не примирился с тиранией.
– Я никогда и не думал так, отец. Лишь по моей вине ты не знаешь меня как следует.
И я попытался рассказать ему, чем занимаюсь. Но он был вовсе не рад услышать, что я завел связи в Пирее.
– Уж лучше бы ты тратил время на флейтисток. Думаю, ничего хорошего не выйдет, если ты отправишься в море и будешь путаться со всякими подонками.
– Отец, давай поговорим об этом позже. Но что случилось сегодня?
– Критий предъявил Ферамену обвинение в измене. Тот в своей защитительной речи не отрицал, что противился Совету в достижении ныне поставленных целей. Он, в свою очередь, смело обвинил Крития, что тот предает принципы аристократии, то есть правления лучших, а вместо этого устанавливает тиранию. Сейчас нет времени пересказывать его слова, но более умной речи я никогда не слышал. Под конец ему шумно рукоплескал весь Совет, кроме самых оголтелых крайних. По поводу нашего приговора не могло быть ни сомнений, ни дальнейших слушаний; он посадил Крития на скамью подсудимых у него же в зале. Но тем временем на открытом для народа этаже собралась толпа молодых мерзавцев. Прежде чем мы успели проголосовать приговор, они начали кричать и размахивать ножами: люди без роду, без племени, безработные метеки, воины, изгнанные за трусость, - все те, кто занимается ремеслом наемного головореза за деньги или по склонности. И тут Критий заявил, что эти люди пришли сообщить нам волю народа. Ну, те из нас, кто стоял лицом к лицу с боевыми линиями спартанцев, видели людей и поважнее. Мы требовали голосования. Тогда Критий напомнил нам, что право на настоящий суд имеют только "Три тысячи" - и подняв список, вычеркнул оттуда имя Ферамена.
Я угрюмо подивился, что никто раньше не подумал о таком простом выходе. А отец продолжал:
– Он был признан виновным на месте, приказом "Тридцати", его потащили от самого алтаря Священного Очага, а он кричал, требуя справедливости от богов и людей… Он любил тебя, Алексий, когда ты был маленьким, и потому, полагаю, ты будешь рад услышать, что умер он достойно. Когда ему поднесли ядовитое зелье, он выпил его единым духом, все, кроме осадка - а осадок выплеснул и сказал: "А это - за Крития Прекрасного". Даже охранники рассмеялись.
Он умолк. Я спросил, не сводя с него глаз:
– Отец, но откуда ты все это знаешь?
– Я был с ним. Он был мне другом эти тридцать лет. Юношами мы вместе служили в Страже. Вначале было решено, что Городом станут управлять благородные люди. И если Критий об этом забыл, то, думаю, это не значит, что должны забыть и остальные.
Он глянул на плитку, под которой было спрятано завещание, и придавил ее ногой.
– На святилище Аполлона в Дельфах, где находится пупок земли, написано: "Ничего слишком". Одна крайность порождает другую. Я пытался дать тебе достойное образование; но и ты тоже, вместо того, чтобы при виде тирании научиться избегать любых крайностей, сумел лишь кинуться в противоположную крайность. А человек, подобный Ферамену, который много раз рисковал жизнью и отдал ее в конце концов ради дела умеренности, ничего не получил за это, кроме недостойного прозвища. Полагаю, тому есть какая-то причина. Что ж, теперь он мертв. Совет не чинил препятствий, когда я попросил дозволения посетить его в тюрьме. Критий сказал, что они будут рады знать его друзей.
Я раскрыл рот - не знаю, что уж собирался сказать; но я видел, что он считает меня дураком, и это связало мне язык.
– Отец, до ночи ты должен исчезнуть из Города. Я схожу за наемным мулом, на котором езжу в поместье, на это никто не обратит внимания. Ты поедешь в Фивы?
– Я поеду на свою землю, - ответил он. - Какой-то там Критий не отправит меня скитаться за границей подобно беглому рабу. За сто лет и даже более до того, как у нас появилось жилье в Афинах, эта усадьба была нашим домом. Жаль, что мы покинули ее. Людям лучше наблюдать смену времен года и творить добро на земле, чем сбегаться в города, где они круглый день слушают шум и крики друг друга и забывают богов. Ахарны достаточно далеко.
– Сомневаюсь. Я умоляю тебя уехать в Фивы. Сейчас фиванцы ненавидят Лисандра больше, чем когда-либо ненавидели нас; они поклялись не выдать ему ни одного афинянина. Некоторые из лучших наших людей уже там. - Я хотел назвать Фрасибула, но вовремя спохватился. - Я и сам бы туда уехал, если бы не урожай. Оставь усадьбу на меня, я обо всем позабочусь.
Наконец он неохотно буркнул, что поедет в Фивы.
– Сестру свою отведи в дом Крокина, - добавил он. - Он, хоть всего лишь двоюродный брат, помнит родственные чувства; он сам предложил мне взять ее. Я позаботился об оплате затрат на ее содержание.
Когда спустились сумерки, я вывел мула. Отец взобрался ему на спину, и я заметил, что он дрожит.
– Все эта проклятая лихорадка, - проворчал он. - Знал я, что приступ надвигается. Но ничего, я приготовил лекарство. А в горах воздух лучше.
– Благослови меня, отец, перед отъездом.
Он благословил меня, после чего сразу же добавил:
– Только смотри, пока меня нет, не наведи полный дом пьяных моряков или этих молодых олухов из лавки благовоний. Совершай жертвоприношения в положенные дни и поддерживай в доме хоть немного приличия.
Потом я отвел Хариту в дом отцова двоюродного брата.
– Ну пожалуйста, - просила она, - можно, я лучше побуду у Лисия и Талии? Мне там нравится.
– Это ненадолго, ты скоро снова будешь дома, когда вернется отец. А Лисию может сейчас понадобиться уехать тоже, и Талия будет тогда жить у своей сестры.
Он не спросила, ни куда уехал отец, ни почему. Никогда я не слышал от ребенка ее возраста так мало вопросов. А год или два назад они из нее сыпались горохом.
Дом Крокина был забит женщинами до самых дверей. Добрый человек, так непохожий на своего отца Стримона, он вместе со своей женой забирал к себе женщин из семей самых дальних родственников, если тех изгоняли или они сами вынуждены были бежать. Сам Стримон - за время осады он почти не спал с тела - умер через месяц после сдачи, застудив живот.
На следующий день рано я собрал мешок и отправился в поместье на ослике, которого взял на время уже за стенами города. По совету Лисия я намеревался пробыть там недельку-другую. Работы на усадьбе было полно, а находиться в Городе после исчезновения отца - никакого смысла. Лисий обещал часто наезжать и привозить новости.
Прекрасным свежим утром я въехал в горы. Повсюду разоренные сады и поля снова начинали плодоносить. На одном хуторе давили виноград. Маленький голый мальчик, гнавший коз, улыбнулся мне, показав молочные зубы и дырки между ними. Пели птицы; прохладные тени, протянувшиеся на запад, были цвета глаз Афины. Я въехал на усадьбу, напевая про себя песенку о жене спартанского царя. И тут увидел, что дверь открыта.
Я подумал, что кто-то вломился в дом, и бегом кинулся внутрь. Как будто ничего не тронуто, только на одном из лож появилось одеяло. Но, сделав несколько шагов, я заметил, что от моих ног остаются мокрые следы. Вернулся к дверям - и увидел, во что вступил.
Кровавый след провел меня вдоль дорожки, потом через двор усадьбы. Сначала это были следы ног, потом - отпечатки рук в пыли и смазанная полоса от ползущего человека. Выше на склоне холма мул общипывал кустики.
Я нашел его у колодца - он лежал на камне ограждения, свесив голову вниз. Мне показалось, что он уже несколько часов мертв, но он заговорил голос едва шелестел, как сухая трава, раздвигаемая ногой.
– Достань мне воды, Алексий.
Я уложил его ровно, достал из колодца воды и дал ему. Его ударили в спину, а потом еще раз, в грудь, когда он повернулся, чтобы отбиваться. Не знаю, как ему удалось прожить так долго. Когда он напился, я нагнулся хотел поднять его и отнести в дом, - но он сказал:
– Не трогай меня. Если понесешь, я умру, а мне сначала нужно сказать.
Я опустился рядом с ним на колени, намочил в воде гиматий, обтер ему лицо - и стал ждать.
– Критий, - сказал он.
– Я запомню, - ответил я.
Потом он словно погрузился в себя, близясь к смерти, и разум его затерялся среди теней. Наконец он спросил:
– Кто здесь?
Я ответил, и он немного пришел в себя.
– Алексий, - сказал он, - я подарил тебе жизнь. Дважды подарил.
– Да, отец, - отозвался я, думая, что он бредит.
Но он продолжил:
– Родился преждевременно. Больной и маленький. Любому видно было, что толку от тебя ждать нечего. Человек имеет право распоряжаться всем своим. Но твоя мать… - он умолк, но не так, как перед этим: глаза его смотрели на меня, он собирал силы, чтобы говорить.
– Да, отец, я обязан тебе.
Он бормотал про себя, я слышал отдельные слова: "Сократ", и "софисты", и "нынешняя молодежь". Потом его глаза расширились, он прижал к земле стиснутые кулаки и сказал:
– Отомсти за мою кровь.
А потом закрыл глаза, отвернул голову в сторону и снова забормотал.
Я взял его за руку и сжимал до тех пор, пока его глаза не повернулись ко мне.
– Отец, - сказал я, - с семнадцати лет я защищал Город с оружием в руках. Я ни разу не отступил с поля боя, хотя сражался только с чужеземцами, которые не сделали мне лично ничего плохого. Неужели же я буду так низок душой, что прощу своих личных врагов? Поверь, отец, ты породил мужа.
Он встретился со мной глазами, потом губы его приоткрылись. Я подумал было, что это гримаса боли, но быстро сообразил, что он пытается улыбнуться. Его пальцы сжали мою руку, ногти впились в тело; потом пожатие ослабло, и я увидел, что душа его отлетела.
Вскоре после этого вернулись наемные работники усадьбы - они удрали, испугавшись убийц. Я не стал их упрекать, ибо у них не было оружия, но велел выкопать могилу. Сперва я хотел сжечь тело, а прах отвезти в Город, однако, припомнив его слова, зарыл отца на старой земле наших предков, которую они возделывали задолго до того, как род наш поселился в городе. Это место - чуть выше по склону, над виноградником, где почва слишком скудна, чтобы ее обрабатывать; но оттуда далеко видно и, если солнце стоит как надо, можно даже заметить искру над Верхним городом, где лучи отражаются от копья Афины. Я положил на могилу жертвы и совершил возлияние богам. А когда отрезал волосы в знак траура по нему, вспомнил, что это уже второй раз; и все же, подумал я, и в тот, первый раз траур не был неуместным.
Я положил волосы на могилу - как вдруг услышал за спиной какое-то движение и резко повернулся, выхватив нож. Но это оказался Лисий. Я сообразил, что он уже некоторое время стоял молча, дожидаясь, пока я завершу ритуал. Он подошел ближе, взял у меня из рук нож, отрезал прядь своих волос в знак почтения и тоже положил на могилу. Потом протянул мне руку и, когда я пожал ее, сказал:
– Идем, дорогой мой, собери, что у тебя есть. Мы отправляемся в Фивы.
– Нет, Лисий, я должен вернуться в Город. Мне нужно там уладить одно дело.
– Из Фив его уладить будет удобнее. Так пишет Фрасибул. Я собирался зайти к тебе завтра поговорить об этом, но узнал, что за мной придут сегодня ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51