— Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, — указал на замок Шаблыка.
— Ты мне родину за мой счет не спасай, — отрезал председатель.
Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий.
— Ты… ты откуда? — вот-вот готовы были взять за грудки.
В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре.
— Н-не-а. А? А-а-не! — тихо сказал он.
Спор снова начал было разгораться.
— Не смейте больше этого делать, — сказал я.
— Это кто еще тут такой? — высунулся Гончаренок.
— Замолчи, а то я тебя…
— А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, — не унимался он.
— Новогвинейский бушмен, — поправил я.
Чем бы все это окончилось — неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними.
На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех «кладненцев-грачей», как их справедливо называют.
— Что с тобой, Броник? — с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка.
— Разбился? — это председатель.
— Кажется, нет. — Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую.
— Вывих, — определил Гончаренок. — Потяните за руку.
— Нет! — Шаблыка ощупывал руку парня. — Перелом. Быстрее в больницу.
Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену.
— Ну вот, — огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. — Вот и пиджак порвал.
— Подумаешь, один пиджак, — пренебрежительно ответил мужественный Броник. — Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох.
— Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, — сказал я.
Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил:
— Это вы для чего все же снимали?
— Видите ли, не так давно на экране шел «Фитиль» про одного такого, как вы, «деятеля». Возможно, мои снимки тоже пригодятся в будущем, — сказал я, хотя и знал, что говорю пустую угрозу.
— Выньте пленку, — снова завелся Гончаренок.
— Вы, кажется, не охрана, а это не номерной завод, — отрезал я. — Выну. В темной комнате с проявителем.
Что было этому причиной — сказать трудно, но я давно не видел человека, который бы так взволновался.
— Вы…
— Отставить, — сказал председатель. — В самом деле, погорячились. Что нам, свет клином сошелся на этом замке, чтобы здесь устраивать загон. Да и чему тут, в самом деле, гореть? Словом, будет загон. Эй, спускайтесь оттуда! — Поглядел на детей, следивших за сценой, и добавил специально для меня: — А с вами поговорим…
— Да, — подхватил Гончаренок. — С вами, что здесь без года неделя, а подкапывается под авторитет руководителей, мы еще поговорим.
— Охотно. Тем более что больше всех подкапывают авторитет руководителей такие, как вы.
Ольшанский, видимо, хотел выругаться, но махнул рукой.
Они ушли, и тут неожиданно заголосил им вслед человек в кепке, надетой задом наперед.
— Ага! Ага! Вот вам божья кара! Рушили замок? А вы знаете, что тут было?! Вот вам… Что тут было! Вот вам божья кара.
И двинулся за ними в сопровождении эскорта своих псов.
И только теперь я понял, что человек этот — умалишенный.
— Змогитель Михась Иванович. — Ковбой протянул мне руку. — Местный преподаватель белорусского языка.
— Шаблыка Рыгор Иванович, — представился другой. — Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя.
— Два Ивановича, — сказал я. — Что же, Космич Антон Глебович. Историк.
— Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, — сказал Шаблыка. — Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат.
— И у меня, — поддакнул Ковбой. — Да и за знакомство.
Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу.
Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней.
— Данусенька… Р-радость моя… Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза.
— Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, — тихо сказал я.
— Да ну вас, Михась Иванович…
— Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу.
— И меня уговорить?
— И вас, — свирепо ответил учитель.
Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел:
— Дайте бедному шуту звездочку вон ту.
Буфетчица засмеялась.
— А что ему, — сказал Шаблыка. — Молодой, кавалер, дурачится.
Мы сели за стол и выпили за знакомство.
— Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, — сказал Шаблыка.
— Не говори, — сказал Ковбой-поэт, — Гончаренок — это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую.
— Да. — Шаблыка вертел в руках очки. — Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были…
— В гестапо? — удивился я.
— Ну да. Меня взяли по подозрению за участие в подполье, хотя прямых доказательств не было. Ведут через комнату, а он стоит, руками упершись в стенку под охраной собаки. Увидел — сделал вид, что не узнал, дай бог ему…
— И как же вы оттуда вышли?
— Продажные они были. Нашего редко кого купишь. Ну, одного-двоих. А у них только одного-двоих и не купишь. Выкупили нас. Тем более что доказательств не было. Гончаренок, говорят, держался, язык проглотив. А то, что характер дерьмо, — дело десятое.
— И все равно, — опять вскипел Ковбой, — я ему «бандитского отродья» не прощу.
— А почему… — И я осекся, едва не сказав бестактности.
Змогитель тыкал вилкой в котлету.
— Здесь секрета нет. Все знают. Был я по глупости после войны несколько месяцев в банде, щенок зеленый, несовершеннолетний. Р-романтики захотелось. В филиале банды Бовбеля-Кулеша. Самого-то не видел. И хорошо, что попался мне хороший человек. Щука была его фамилия. Он мне и объяснил, что я такое. Ну, я свою вину искупил. Благодаря ему и мне мой филиал приказал долго жить, частично сдавшись, а основную часть с самим Кулешом к Палинскому болоту прижали и уничтожили до последнего. И сам Кулеш, раненый, в трясине утонул. А он мне «бандитское отродье». С-сука!
— Ладно, успокойся, — положил ему руку на плечо Шаблыка.
— Послушайте, а кто этот, в кепке козырьком назад?
— А-а. Людвик Лопотуха, — сказал грустно Шаблыка. — Помешанный. Тихий. Иногда только что-то непонятное говорит. Ну и кепка. И собаки его страшенно любят. Видели? Табунами ходят. Немецких овчарок только боится и швыряет в них камни.
— Откуда же он такой, несчастный человек?
— У нас тут в сорок четвертом немцы какую-то работу вели, а потом рабочих человек четыреста, поляков и наших, расстреляли в полукилометре отсюда. Да памятники вы потом сами увидите, в парке стоят. Наш памятник, общий, и польский. Мы тут с одним польским районом дружим, так они приезжали и поставили еще и своим. — Змогитель вздохнул. — Страшная была история.
— А Лопотуха здесь при чем? — спросил я.
— Говорят, что не ему ли одному удалось из-под расстрела как-то убежать, — задумчиво ответил Шаблыка. — То ли он был единственным случайным свидетелем. И тронулся, глядя на весь этот ужас. Но теперь от него уже никто ничего и никогда не узнает. А был ведь хороший, культурный человек. Окончил гимназию и единственный из всей Ольшанской округи окончил тогда Пражский университет. Несколько языков знал. А теперь только и можно от него добиться, что сторожит он здесь могилы. Пропал человек. Мешки на мельнице таскает. Жалеют его.
Продолжать разговор на эту тему было неприятно, тяжело, и я перевел беседу на другую тему:
— Послушайте, а что это у вас рассказывают про какую-то женщину с каким-то там черным монахом?
— А-а, продолжение легенды XVII столетия, — скептично улыбнулся Шаблыка. — Валюжинич и Ганна Ольшанская. Слыха-а-ли.
— Ну, нет, — оживился Ковбой-поэт. — Вы можете смеяться, говорить, что я олух, а я верю: что-то такое есть. И в последние несколько лет опять объявилось. Уже несколько человек говорили. Люди напрасно трепать языками не будут, и дыма без огня не бывает.
— Так что?
— Говорят, действительно, в некоторые ночи появляются. И если придешь в такую ночь и подойдешь осторожно, то увидишь. Идут иногда по костельной галерее, иногда — по замку. Размытые, туманные. Идут, и исчезают, и ничего не говорят.
— Ты коньяка больше пей, — сказал Шаблыка.
— Да я почти и не пью. Как и ты. Но верю, есть что-то такое. Прохаживаются, идут.
Мы смотрели на тихую и добрую деревенскую улицу, на березы, которые готовились зазеленеть, на ослепительно белые стволы яблонь на угольно-черной лоснящейся земле.
— Н-да, — сказал я, — гляжу я, у вас тут идиллия.
— Идиллия, — сказал Шаблыка. — С контрастами.
ГЛАВА XI. Белая Гора
Прошли праздники, обычные, всем вам известные праздники в маленьком поселке. С трибуной, обтянутой кумачом, с самодельными флагами, с солнцем и первыми, еще робкими намеками на зелень, с демонстрацией, которая состоит преимущественно из школьников, и с любопытным поросенком, который вылез на улицу, ко всеобщему оживлению, как раз на середину дороги: людей поглядеть и себя показать.
А потом где-то слышится гармошка, перед клубом танцуют пары. И в сердце закрадывается грусть, что тебе этого уже совсем не хочется, что твои балы отшумели безвозвратно.
Прошел с учителями и учениками, просто чтобы не быть одному, чтобы посмотреть на оживление других, а вечером удрал с вечеринки от Вечерки (действительно, частенько они у него бывали) к Змогителю в его холостяцкий дом (у него родители умерли, и он жил один), куда вскоре явился и Шаблыка, и хорошо мы провели праздник, хотя ничего особенно жареного и сдобного у нас не было.
Числа третьего я заметил за речкой, на возвышенности наискось от замка, человеческие фигурки и понял, что это и есть археологи, о которых говорил мне Вечерка, — те, разведка которых уехала незадолго до моего приезда, явились уже экспедицией.
Решил идти к ним. Надо же было познакомиться с будущими «коллегами» по работе. Тем более что, когда доведется лазать в развалинах, все равно заметят, и понадобятся объяснения. Шатким мостиком перешел речку и сразу понял: холм, лежавший передо мной, — городище. Старое, одно из ранних славянских в этих краях. Позже на этом месте, возможно, стояла и крепость XI-XII столетий.
Я вскарабкался наверх и увидел обычную картину: неровный квадрат метров сто пятьдесят на двести с возвышениями по краям и легким прогибом посредине, россыпь мельчайших черепков, размером с ноготь мизинца, вымытых еще осенними дождями, огромный, совсем еще голый дуб в одном из углов площадки и людей, сидевших под ним среди разбросанного имущества — разных там ящиков, пакетов, бочонков и бог знает чего еще.
Были там три девушки в возрасте лет двадцати и парень года на два старше их, которого я сразу узнал, потому что встречались в какой-то семье. Сидел с гитарой в руках белозубый, худой, темноволнистоволосый и «большие надежды подающий» будущий археолог Генка Седун собственной персоной. А за его спиной возвышались две четырехместные жилые палатки и две палатки для инструмента и прочего. На таком фоне Генка в своих страшно потертых, но настоящих техасах с мустангом на заднице, в красной черноклеточной ковбойке выглядел — «заскучаешь». А девчатки были обычные, только милые по молодости, из той породы студенток-лаборанток, дело которых шифровать, обрабатывать материалы, сидеть на раскопках и заниматься расчисткой.
— О свиданья в джунглях и на море… — увидев меня, запел Генка.
Был он известен, между прочим, песнями собственного сочинения, хотя голоса и слуха, как большинство современных певцов, не имел вовсе. Но бог с ними, принимая во внимание отсутствие голоса и слуха, современному певцу почти безошибочно можно предсказать блестящее будущее. И удивительно, к тому же, что чем глупее была Генкина песня, тем большим успехом она пользовалась среди ровесников. А так что ж, парень как парень. Вот и сейчас… импровизирует.
О сустрэчы у джунглях i на моры…
Качка, шторм — гары яно агнём.
На Басфоры ж гэнай гары мора —
Ты меня не спр-рашивай о нем.
— Антону Глебовичу Космичу привет, — вскочил он, когда я подошел.
— Привет и товарищу Геннадию, который отчества пока что не заслужил.
— Знакомьтесь, — обратился прохвост Генка к девчаткам, — приват-доцент Космич. А это Таня Салей, Тереза Гайдучик, Валентина Волот. Наша толстуха.
«Волот» был самый худенький и малый и потому застеснялся больше всех; другие девушки тоже залились румянцем: как «узкие» специалисты они немного знали обо мне. Надо было их спасать.
— Ну и вы с ним познакомьтесь, девчата. Наш дуралей.
Девчата захихикали: хотя и грубостью, но напряжение было снято.
— А кто же у вас начальник?
— Ну а почему не я? — возмутился Генка.
— Таких шалопутов начальниками не назначают.
— Еще как часто, — скорчил жалостную рожу Генка. — Только тогда они сразу перестают быть шалопутами. А мне моего шалопутства жаль.
— Тебя, конечно, со студентами работать поставили. С такими же проходимцами, как ты.
— Мы пройде-ом… «Нас двадцать будет на раскопе, да тридцать школьников наймем, — он напевал. — Все городища всей Европы мы раскопаем… кетменем». — В частности, это городище раннего средневековья.
— Стася Речиц у нас начальник, — едва не шепотом сообщила «толстуха» Валя Волот, благодарная мне за помощь. — Она сейчас придет.
Речиц? Я, конечно, знал это имя по некоторым публикациям, но лично знаком не был. Ни когда она была студенткой, потому что как раз в то время отошел от преподавательской работы, ни в последние три года. По слухам, она была в аспирантуре в Ленинграде. А специалист, опять же по слухам, хороший.
— Вон… поднимается, — сказала светленькая курносенькая Таня Салей. — С кем же это она?
— Дед Мультан, — узнала Тереза, очень похожая на Таню, только темноволосая и малость построже с виду.
По давнишнему взъезду на городище (а я, дурак, перся склоном, едва не вспахивая носом землю) шли двое. Один лет семидесяти, но еще крепкий и узловатый, как коряга, когда-то, видимо, высокий, а теперь немного сгорбленный, так что руки свисали. А рядом с ним шла легкой походкой женщина в синем платье и таком же синем платочке на голове.
— День добрый, — сказал дед. — Мультан моя фамилия.
— Станислава Речиц.
— Антон Космич.
— Тот?
— Неловко, но выходит, что тот. А вы — та?
— Ну, если заметили где-то — та.
Теперь я мог рассмотреть их получше. У деда были синие, совсем не выцветшие глаза, седая копна волос, длинные седые усы при очень плохо бритой бороде, нос толстый, рот усмешливый и иронический.
И при этом медвежьем облике он еще и говорил то тенорком, то хрипловатым басом и все время сбивался со старческой солидности на какую-то суматошливость, словно никак не мог забыть, что в юности был шалопутом. Старался, и временами получалось, но до конца не мог.
Женщине, а может, девушке — впечатление было двойственное, — могло быть лет двадцать пять. На десять с гаком моложе меня. Когда я загибался в вагоне для скота на перегоне Барановичи — Слоним, она была еще совсем ребенком.
Тонкие руки с острыми локотками, но высокая, развитая грудь и ноги длинные, мускулистые. Видимо, много ходила.
Движения точные, красивые. Выражение лица и голос приятные, мягкие.
И — рыжая. Но это была не та бесцветная, апельсиновая рыжина, которая встречается чаще всего, а был этот цвет темного красного дерева, всегда отливающий глубинным золотом. И кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, совсем без голубого оттенка, так свойственного рыжим. Никакой косметики, да она «в поле», под ветром и солнцем, и не нужна. И тем более удивляли естественно темные брови и ресницы в контрасте с большими глазами зелено-голубой глубины.
«Ну, довольно пялиться, Космич. Этот пирог не для тебя, да и не такая уже цаца стоит перед тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40