А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Равен этому расстоянию, поделенному на 3,14. Головастые люди твоего семнадцатого столетия тоже знали это, но знали немного иначе — как бишь они это знали? — ага, они, насколько мне помнится, знали это, по крайней мере, в Белоруссии, как 22:7. Что же, и это хлеб, почти то же самое и с расхождением в четвертом знаке. Но ты вряд ли водил знакомство с головастыми людьми. Головастые люди — они беспокоят, поэтому вы их не любите, стараетесь не уважать, и это главная ваша ошибка во все времена, многочтимые господа магнаты. Тайна твоя, даже для головастых твоей эпохи, лежала на поверхности.
Вот она, твоя тайна. Твой «жезл» был диаметром в два сантиметра с двумя-тремя миллиметрами. Диаметр утолщений на концах достигал четырех сантиметров, утолщение на середине — трех (что бы это за предмет мог быть? Но я этого, наверно, никогда не узнаю, да это и маловажно!). Все эти утолщения, глубокоуважаемый, практически можно отбросить. Вот так! Напрасно ты морочил себе голову.
…Я пошел на кухню и начал искать среди своих причиндалов какой-нибудь предмет диаметром в два сантиметра.
И нашел. Рукоятка сковородника, которым берут с огня сковороду, была как раз в диаметре 2 сантиметра и два миллиметра, хоть меряй кронциркулем.
Что ж, теперь подготовим три-четыре точные копии из бумаги, чтобы не трепать пергамент, не порвать его и зря не марать клеем. Просто переведем через копирку — и не карандашом, а концом спички — все эти буквы. Готово. Ну вот, а дальше возьмем, парень, цилиндр вычисленного диаметра — сковородник — и под вычисленным углом будем наматывать на него бумагу, читая текст.
Я мучился с этим долго. Приклеивал и приминал те места, где были чистые пятна, и снова измерял угол намотки, и вел-вел дальше до посинения.
Сделано. Я приклеил конец, обождал, пока подсохнет клей, и начал читать вдоль предмета, как будто грыз кукурузный початок. Только что глазами.
И дальше:
При следующем повороте цилиндра обнаружилось следующее:

Здесь ему не хватало места, но, судя по тому, что последние слова были бранью — «лайно (навоз, помет, отбросы), псiно (песье отродье)», — человек, который записывал это, задыхался от ярости, горя желанием добавить еще что-то. И потому он завернул полосу и написал на чистых местах еще несколько слов:
Если изобразить это по-человечески, то текст звучал так:
"Якъ латiне ракуть Finis анi судъ анi падсудакъ анi паконъ не взыщуть i што маю, то маетнасцю моею буде i што не володевъ, а подскарбi нажывъ.
А шукатi ту кгмахъ кутнi ложнiца ключавая пуста. А друга от куту там глыбе контрафекту окрут
ступъ плiнфай бо заклавъ бi i клет нiжнi ложа дубаснае ложнiца камена i тымъ па жываце заволаныхъ нi дачакацiса за завораю еда бог уструбе клетъ врхнi павкапь эта капь срла каменiю не мал сыкгн скоец ман унiверсалы грам якмсцi а кустодъ калварiе зрецелна а невiсно бо Z i N пад хамараю овай.
Пачынь кмотръ а кмотра жона лайно псiно з вопю i людожртм до сурм ала агела агнi довеку АМАНЪ".
Нельзя было сказать, чтобы и это было так уж понятно. Но теперь можно было хотя бы составить словарик и подставить под непонятные слова современный смысл.
И я начал искать по всем выпискам, по всем своим картотекам, по словарикам в «Истории книги», у Карского и в других книгах.
Паконъ — закон. Кгмахъ — гмах (махина, громадина). Ложнiца — спальня. Контрафектъ — рисунок, образ. Окрут — корабль. Плiнфа — старинный очень плоский кирпич. Дубасны — из еловой коры. Заваланых — позванных. Завора — засов. Еда — наверное, егда, разве, неужели, иначе. Павкапь, капь — два и четыре пуда. Скоецъ — монета. Кустодъ — сторож. Невiсно, нявiсны — это архаическое слепой, невидящий. Значит, и здесь что-то «слепо», «невидно», а может быть, и просто «не найдешь». Кмотръ — кум. Лайно — ну, это слово из лексикона Зизания и означает нечистоты, отбросы, помет, навоз. Калварие — место казни, лобное место, голгофа, кладбище (от латинского calva — череп).
А что такое людожртм? Наверное, людожерством (людоедством). Хитрил, бестия, и титлы ставил не там, где надо.
Подставим теперь то, что понятно. Переведем.
"Как латине говорят: Finis (конец)! И ни суд, ни подсудок (чиновник или писарь земского уездного суда), ни закон не взыщут, и что имею, то маетнасцю (имуществом) моею будет и (то) чем не владел, а падскарбим (государственным казначеем) нажил.
А искать тут гмах кутни (в смысле — угловое строение), спальня ключевая, пустая. А вторая, от угла, там глубже изображения корабля, восемь ступ цэглаю (кирпичом) бо заклал (заложил) (абы?) клеть (этаж нижний), ложе из еловой коры, спальня каменная, и тем после жизни закликаных (позванных) за завалою (засовом) не дождаться, хiба (разве) (что?) бог устр(у)бе (вострубит). Этаж верхний — полукапь золота, капь серебра, камней не (об) мал (ь) (немало) сыкгнеты, монеты, ман (ускрипты?) универсалы е(го) к(оролевской) м(ило)сти, а вартовник (сторож) лобного места виден, а не найдешь, ибо Z i N (?) под хамарою (?) этой.
Опочни, кум и кумова жена, навоз собачий, с воплями и людоедством до сурм (труб) ангелов (и в) дьявольском огне вовеки".
Таков приблизительно был смысл этого жутковатого в чем-то документа. Но что такое «хамара» и что такое «Z i N»?
Хамара. Словно звучало не по-славянски, хотя и напоминало наше «камора» (кладовая). Похоже на древнееврейское? Или арабское? Или греческое? Но в первых двух языках я разбирался, как… А третий знал едва-едва. И, однако, полез в словарь. Дуракам везет, нашел:
Что означает свод, сводчатый потолок.
Но что такое Z i N? Что это мне напоминает? Химическую формулу? Но откуда в те времена взялась бы химия и ее формулы? Алхимия — это еще может быть. Так что это, что?.. Алхимия?.. Алхимические знаки?
Я начал мучительно припоминать все еще не забытые мной с тех времен, когда изучал колдовские процессы, алхимические знаки.
— золото или солнце. А как белорусский алхимик обозначал реторту? Ага,
спиритус?
Т-так…
— негашеная известь.
Что же такое Z i N?
И тут вдруг словно всплыло что-то с самого дна памяти. Ну, конечно же, конечно, Z i N — знак замазывания. Знак, который ставили, когда какое-то вещество замазывали на
годовой или даже более долгий срок.
И, значит, это предложение надо было читать приблизительно так:
«…страж лобного места. Видать, а не найдешь, потому что замазано под сводом этим».
Смысл был маловразумителен — автор пренебрегал всякой грамматикой, даже падежами — но от этого не менее страшен. А можно было, расставив иначе знаки препинания, понять все это и так:
«Лобное место видимое, но не найдешь, потому что замазано под сводом этим».
Но даже при таком, все еще смутном, хотя и более понятном прочтении, было в этой записи что-то тревожное, что-то устрашающее, чудовищно мрачное, коварно-утонченное и гнусное. Я кожей чувствовал это. И знал, что теперь не оставлю эту загадку, каков бы ни был ответ. Загадку, которую я должен был разгадать в память моего друга, была она причиной его смерти или не была.
ГЛАВА VIII. Вновь гаснет небо
Я оторвался от бумаг. Глаза жгло, словно засыпанные песком, во всем теле была вялость, как будто кто-то хорошенько отмолотил меня валиком от дивана: кости целы, а шевельнуться трудно.
Когда я отдернул шторы, за окном начинало светать. Очень медленно, тускло и неуютно. Значит, я работал целую ночь. Не случайно так адски, убийственно болела голова. Так болела, что теперь я вряд ли смог бы вспомнить таблицу умножения на пять.
Я ненавижу лекарства, принимал их, не считая тех случаев, когда серьезно болел, всего раз пять за жизнь (это тоже один из моих дурацких комплексов), но тут я не выдержал. Проглотил таблетку папаверина, полежал минут пятнадцать и, когда боль притупилась, выбросил две пепельницы окурков, распахнул все окна, умылся холодной водой, взрезал пачку сигарет, закурил и стал думать, что же делать с тайной, которая мне досталась.
В этот момент послышался стук в стенку: их величество Хилинский, наверное, желали испить со мной чайку. Тоже товарищ с комплексами. Или, может, только заявились? Вот и хорошо, будет с кем посоветоваться. Не с кем мне теперь, Марьян, советоваться. Совсем не с кем, брате.
Дав собакам поесть, я пошел к соседу.
Для раннего утра его квартира была уже идеально убрана.
— Не ложились еще?
— Гм, а зачем бы это я должен был ложиться?
— Работа какая-то была?
— Как всегда. Ну что, старик, пропустим по чарочке да в шахматишки?
— Коньяк? В такую рань?
— А ты что, хочешь, чтобы я в два часа ночи начинал? И, скажем, с денатурата и пива?
— Однако в девять часов… как-то оно… Вон даже американцы считают, что раньше пяти неудобно. Один там даже бизнес сделал: выпустил для бизнесменов партию часов, где все цифры — пятерки. Потому что раньше пяти — неудобно.
— Пяти утра? — спросил Хилинский.
— Ну, знаешь! — возмутился я.
— Человече, — вдруг посерьезнел Хилинский, — ты вообще-то имеешь представление, где ты и когда ты?
— Шестнадцатого апреля. Пан Хилинский предлагает мне коньяк в девять часов утра и сожалеет, что не предложил мне этой работы, разбудив в пять утра. Сколько времени потеряли! Сейчас были бы уже готовенькие.
— Девять часов вечера шестнадцатого апреля.
За окном, действительно, не светало, а темнело.
— Черт, — сказал я. — Неужели, это я… сутки?.. То-то голова трещала.
— Шахматишки отменяются, — глухо сказал Хилинский, наливая рюмки. — Ну, что случилось? Расскажи, если есть охота, как это ты дня не заметил?
Я рассказал. Он сидел, грел рюмку ладонью и напряженно думал.
— Ну и фантазер, — наконец неуверенно выдавил он.
— Почему фантазер?
— Да как-то оно… гм… детективно уж слишком… И спорно… хотя и интересно… Тут тебе это несчастное происшествие, тут тебе, будто из волшебной шкатулки, шифр. Тут тебе, как по заказу, голова, которая за сутки такую работу проделала. Не по специальности работаешь.
— Увлекся.
— А молодчина, черт побери! Дешифровальщиком бы тебя в штаб. А то иногда месяцами бьются. Что сейчас думаешь делать?
— Буду искать это место.
— Где ты его отыщешь? Разве что всю страну перекопать?
— Поеду в Ольшаны. Книга найдена там. Книга принадлежала Ольшанским, о чем можно судить по инициалам и по совпадению исторических событий и шифровки…
— Ну, занимайся, занимайся…
Я был немного обижен этим безразличием:
— А тебя разве это не заинтересовало?
— Да что тебе сказать, хлопец… Не в нашей это компетенции. Ни моей, ни Щуки.
— То есть как это? А если, действительно, Пташинский не захлебнулся, а убит, потому что кто-то боялся, что он стоит на пороге какого-то открытия?
— А ты уверен, что он убит?
— Да, — после паузы ответил я.
— Однако же и экспертиза, и следствие, и все против этого.
— Я уверен, — сказал я. — Вопреки экспертизе, следствию, черту, вопреки всему. Что-то во всем этом жуткое. Я предчувствую это интуитивно.
— Предчувствовать — твое личное дело, — сказал Хилинский. — Ты лицо частное и можешь позволить себе такую роскошь. А вот когда начинает «интуитивно предчувствовать» правосудие, юстиция, само государство… тогда…
Он нервно отхлебнул коньяка.
— …тогда начинается — бывали уже такие случаи — охота на ведьм, маккартизм, папаша Дювалье, да мало ли кто еще. А потом всем приходится долго, десятилетиями платить за это, рассчитываться. Даже невиновным. Слишком это дорого обходится.
Хилинский допил рюмку.
— Слушай, хлопче, не обижайся на меня, но это так. Ты потрясен смертью друга, ты не веришь, что он мог вот так, сам уйти от тебя. Ты ищешь возможность отомстить, чтобы стало немного легче. Но тут ничто не говорит в пользу мести. Даже звонки, объяснение которым имеется. Да, кто-то искал в квартире. Кто-то усыпил собак. Но это могли быть обычные барыги, они выследили отъезд твоего друга и воспользовались этим.
— Они искали книгу.
— Возможно. Но даже если это и так, даже если они смутно знали про открытую вами с Марьяном тайну, даже если они и вы столкнулись на одном пути к ней — это не имеет отношения к смерти Пташинского. Это случай, совпадение. Поверь мне, экспертиза была предельно тщательной, скрупулезной. Об этом позаботились, поверь мне. У него было очень больное сердце. Он мог прожить еще годы, а мог и умереть каждый день. И потому Щука, наверное, будет дальше вести расследование по делу взлома, но никому из них нет дела до того, что сегодня открыл ты.
Закурил.
— Как тебе объяснить? Ну вот: имеются сведения, что в Кладно где-то спрятан архив айнзатцштаба. Знаешь, что это такое?
— Знаю. Ведомство Розенберга. Грабеж ценностей.
— Правильно. Закопал некто Франц Керн с другими. Вот это дело людей, которых я когда-то хорошо знал. А события почти четырехсотлетней давности — это не наше дело. Ты бы еще попросил расследовать убийство Наполеона.
— И попросил бы. Делали же анализ его волос на присутствие мышьяка. В современной следственной лаборатории. Выяснили: был отравлен.
— Ну, такую услугу и я тебе могу оказать. Что тебе нужно?
— Сделать анализ чернил. Посмотреть книгу в инфракрасных лучах. Ну и прочее. Полное обследование.
— Почему не сделать? По-дружески. Почему не помочь? Да и вообще интересно. А остальное — ты открыл, ты и делай. Помнишь, как ты дело Достоевской-Карлович восстанавливал и распутывал. Только для интереса мне рассказывал. И тут то же самое. Ну, логично, если хочешь, будем обдумывать вместе. Гимнастика для мозгов. Ну, разве юридический совет Щука может дать, да и то — ты юриспруденцию того времени лучше знаешь. Право очень сильно меняется. Сам и распутывай. Подмоги не ищи. Дай бог Щуке со своими документами и находками справиться.
Подлил мне коньяка:
— Интересная для тебя штука. Просто «остров сокровищ». А как насчет тех точек? Ну, 9с, 20в… Неужели и вычислительная машина тут ничего не сделала бы?
— А что она сделает? Простейший пример — «Вова — дурань». 1н, 1д и т.д. Перебрала все варианты и выдала, да почему-то по-русски: «На дурь, Вова». Я не могу все варианты перебрать, выбрать единственно верный, ну и у нее такая же логика.
— Мало утешает, — сказал Хилинский.
— Она выдаст все варианты, которые имеют хотя бы какой-то смысл, сотни тысяч, но выбор сделать не сумеет. У нее формальная логика. Поэтому человек заранее и отказывается от таких задач.
— Ясно, — сказал Хилинский. — Значит, сознательное признание умственного банкротства. Невозможности узнать.
— Вздор, — возразил я. — Отказ заранее — не свидетельство бессилия человеческой логики. Человек может сделать правильное заключение на основании далеко не полной информации. И может заранее предвидеть, что никакая информация не даст возможности сделать вывод. И этот отказ заранее от неразрешимой задачи не свидетельство бессилия, а, наоборот, свидетельство всемогущей силы человеческой логики.
— Что же, бейте на всемогущество. Признаться, немного завидую вам.
— Ну вот, — сказал я. — Сейчас пойду отсыпаться.
— Разбуди, когда раскинет ветви по-весеннему наш старый сад, — мрачно сказал он.
За окном была надоедливая апрельская слякоть.
…Я открыл дверь и сразу почувствовал, что в моей квартире кто-то есть. Снял туфли и прошел в кабинет. Так и есть: сладковатый сигаретный дым.
На диване, подобрав под себя красивые ноги, сидела и грела руками ступни женщина.
— Зоя?
— Да, ты не ожидал?
— Давно?
— Видишь, только зашла. Ноги окоченели.
Я принес халат и набросил ей на ноги.
— Спасибо. Я столько ходила по этой слякоти. Столько ходила.
Странный был у нее вид. Как будто накапала в глаза беладонны. Зрачки огромные, застывшие. Губы белые, словно она поджала их. Я поначалу испугался было.
— Что с тобой?
— Ничего. Ты хочешь спросить, зачем я здесь? Видишь, приползла. Знаешь, как не очень умная собака. Умные идут за последним в лес. Я только зашла, чтобы отдать тебе ключ. Вот он, на столике.
— А я о нем и забыл, — чистосердечно признался я. — Есть хочешь? Выпить?
— Ничего не надо.
Она умолкла.
— Послушай, ведь я тебе говорил уже и еще скажу: бросим это, оставайся — и все. Только откровенно — слышишь? — откровенно все скажем ему.
— Да нет, — почти беззвучно сказала она. — Не имеем права. Я не имею права. Обман. Ни на что я больше не имею права.
— Перестань себя истязать, — начал я утешать ее. — Ну, случилось, ну, подумаешь… Чушь, гиль какая-то… Покончим с этим, и все.
— Не чушь, — сказала она. — Я и пришла, чтобы покончить. Больше не приду. Вот только погляжу и… Ничего, ты скоро забудешь, что случилось. И ты меня жестоко не суди.
— Да я и не думаю, — улыбнулся. — Ну, давай выпьем немножко «немешанного кадара».
— Давай, — улыбнулась она влажными глазами. — Только давай будем здесь. Никуда не пойдем.
Я расчистил стол от следов ночной работы и поставил на него что было.
— Что ты собираешься делать в ближайшие дни?
— Пока ничего. Дня через три уеду.
— Куда?
— В Ольшаны, по делу. Это под Кладно. Деревня.
— Надолго?
— Недели на три, может, на месяц.
— Ну вот, значит, прощай. Может случиться, что и встретимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40